Слова сияния

Тозбек зашевелил губами, но не издал ни звука, как если бы его тело попыталось продолжить ранее начатое возражение, но разум запаздывал.

– Это мой корабль… – наконец проговорил он.

– С вашим кораблем ничего не случится. И давайте быстрее с этим разберемся, капитан. Я не хочу, чтобы из-за меня мы слишком уж опоздали в порт.

Она оставила его, вернулась к своей скамье – с колотящимся сердцем и дрожащими руками – и села, отчасти для того, чтобы успокоиться.

Тозбек начал отдавать приказы; судя по голосу, он был сильно раздражен. Паруса опустили, корабль замедлил ход. Шаллан тяжело вздохнула, чувствуя себя по-дурацки.

И все-таки совет Ясны сработал. То, как Шаллан повела себя, заставило капитана увидеть… что-то. Иллюзию? Некое подобие спрена, быть может? Оживший фрагмент чего-то воображаемого?

Сантид тоже замедлился. Подошли матросы с веревкой, и взволнованная Шаллан встала. Они с неохотой соорудили петлю на конце, куда ей следовало поместить ступню, и объяснили, что следует крепко держаться за веревку, пока ее будут опускать. Потом они привязали вторую веревку, покороче, к ее талии – это чтобы ее, мокрую и униженную, можно было поднять обратно на палубу. С их точки зрения, ей предстояло вынести именно это.

Шаллан сняла туфли и перебралась за ограждение, следуя инструкциям. Было ли раньше так ветрено? Она ощутила мгновенное головокружение, стоя на краю, цепляясь пальцами в чулках за какой-то небольшой выступ; своенравные ветра трепали ее платье. Спрен ветра подлетел и принял вид лица, проступившего сквозь тучи. Во имя бури, пусть лучше это существо не вмешивается. Неужели именно человеческое воображение придало спренам ветра их склонность к озорству?

Девушка нетвердо ступила в веревочную петлю, которую матросы опустили к ее ногам, а потом Ялб вручил ей маску.

Из трюма поднялась Ясна и озадаченно огляделась. Увидев Шаллан, стоящую за ограждением борта, она вскинула бровь.

Шаллан пожала плечами и жестом велела матросам опускать себя.

Она отказывалась считать свой поступок глупым, пока дюйм за дюймом приближалась к воде и покачивавшемуся на волнах животному, избегавшему людей. Матросы остановились, когда девушка повисла на высоте в фут или два над водой. Шаллан надела маску на ремнях, которая закрыла бо?льшую часть ее лица, включая нос.

– Ниже! – крикнула она морякам.

Ей показалось, что она чувствует их нерешительность в том, как вяло опускалась веревка. Ее ступня коснулась воды, и по ноге пробежалась волна жестокого холода. Буреотец! Но она не приказала им остановиться. Шаллан позволила опускать себя до тех пор, пока обе ноги не погрузились в ледяную воду. Ее юбка надулась самым раздражающим образом, и пришлось даже наступить на подол – внутри веревочной петли, – чтобы тот не задрался выше талии и не всплыл на поверхность воды, пока она будет погружаться.

Шаллан недолго сражалась с тканью, радуясь тому, что мужчины на палубе не видят, как она краснеет. Вскоре платье намокло, и справиться с ним оказалось легче. Она наконец-то смогла присесть, по-прежнему крепко держась за веревку, и погрузиться по пояс.

А потом опустила под воду голову.

Свет струился с поверхности яркими мерцающими колоннами. Здесь повсюду была жизнь – неистовая и удивительная. Маленькие рыбы носились туда-сюда, покусывая нижнюю часть панциря, под которым скрывалось грандиозное существо. Тело сантида было шишковатым, точно древнее дерево, со складками неровной кожи, а еще его истинный облик включал длинные обвислые синие щупальца – как у медузы, только намного толще. Они волочились за зверем, под углом уходя куда-то в глубину.

Животное под панцирем выглядело как узловатая серо-синяя масса. Складки древней кожи окружали один большой глаз, обращенный к Шаллан – предположительно, с другой стороны находился второй такой же. Сантид казался массивным, но величественным, и его мощные плавники двигались со слаженностью гребцов. Рядом с чудищем плыла группка странных спренов, похожих на стрелы.

Повсюду сновали рыбы. Хотя глубины казались пустыми, вода вокруг сантида изобиловала жизнью, как и пространство вокруг корабля. Рыбки объедали дно судна. Они плавали между сантидом и кораблем, иногда по одиночке, иногда косяками. Может, потому зверь и пристроился к «Усладе ветра»? Из-за рыб, которые были как-то с ним связаны?

Шаллан посмотрела на существо, и глаз – размером с голову веденки – перекатился, сосредоточился, разглядел ее. В этот миг девушка не чувствовала холода. Не чувствовала досады. Она видела перед собой мир, который, насколько ей было известно, не посетил еще никто из ученых.

Она моргнула, снимая Образ существа, чтобы позже его нарисовать.

2

Четвертый мост

Нашей первой подсказкой были паршенди. За неделю до того, как они прекратили охотиться за светсердцами, их боевая тактика изменилась. Они стали задерживаться на плато после битв, словно в ожидании чего-то.

    Из личного дневника Навани Холин, йесесес, 1174

Дыхание.

Дыхание человека есть жизнь. Связь с окружающим миром. Каладин дышал глубоко, закрыв глаза, и на некоторое время все прочие звуки стихли. Его собственная жизнь. Вдох-выдох, в такт ритмичному стуку в его грудной клетке.

Дыхание. Его собственная маленькая буря.

Дождь снаружи прекратился, а Каладин все сидел в темноте. Когда умирали короли и богачи-светлоглазые, их тела не сжигали, как трупы простолюдинов. Взамен их духозаклинали в статуи из камня или металла, застывшие навеки.

Тела темноглазых сжигали. Они превращались в дым и взмывали к небесам словно сожженная молитва, чтобы остаться там навсегда.

Дыхание. Дыхание светлоглазого ничем не отличалось от дыхания темноглазого. Оно не было ни слаще, ни свободнее. Воздух, который выдыхали короли и рабы, смешивался, и люди снова и снова вдыхали его.

Каладин встал и открыл глаза. Юноша провел великую бурю в своей погруженной во тьму комнатке в новой казарме Четвертого моста. Один. Он направился к двери, но остановился. Кончиками пальцев коснулся плаща, который, как ему было известно, висел на крючке. Темнота скрывала темно-синий цвет плаща и глиф «холин» – в форме печати Далинара – на спине.

Похоже, все перемены в жизни Каладина отмечены бурями. Эта была сильной. Он распахнул дверь и вышел на свет свободным человеком.

Оставив пока плащ висеть на стене.

Четвертый мост, увидев его, разразился приветственными возгласами. Они вышли помыться и побриться во время охвостья бури, как делали всегда. Камень уже успел побрить почти всех в очереди. Громила-рогоед что-то напевал себе под нос, водя бритвой по лысеющей голове Дрехи. Пахло дождем, и смытое кострище неподалеку было единственным свидетельством вечерней трапезы, которую их отряд разделил накануне.

Это место почти не отличалось от лесного склада, откуда его люди недавно спаслись. Длинные прямоугольные каменные казармы – духозаклятые, а не построенные вручную – точно так же походили на громадные каменные бревна. У каждой из этих казарм, однако, имелась по бокам пара небольших комнат с отдельными выходами для сержантов. На стенах виднелись символы взводов, которые были расквартированы здесь раньше; людям Каладина предстояло нарисовать поверх них свой знак.

– Моаш, – позвал Каладин, – Шрам, Тефт.

Трое подбежали к нему, шлепая по лужам, оставшимся после дождя. Они были в одежде мостовиков: простые штаны, обрезанные у колен, и кожаные жилеты на голое тело. Шрам был снова в строю, невзирая на раненую ступню, и он явно старался не хромать. Пока что Каладин решил не отправлять его в постель. Рана была не очень тяжелая, а он нуждался в этом человеке.

– Хочу посмотреть, что нам досталось, – бросил Каладин и повел их прочь от казармы.

В ней могли поместиться пятьдесят человек и полдесятка сержантов. С каждой стороны располагались еще казармы. Каладину выделили целый квартал – двадцать зданий, – чтобы разместить новый батальон из бывших мостовиков.

Двадцать казарм. То, что Далинар с такой легкостью нашел квартал из двадцати строений для мостовиков, говорило об ужасной цене, которую пришлось заплатить за предательство Садеаса. Погибли тысячи. И действительно, письмоводительницы работали возле нескольких казарм, надзирая за паршунами, – те выносили охапки одежды и другие личные вещи. Все, что принадлежало мертвецам.

Многие письмоводительницы были с покрасневшими глазами и с трудом сохраняли самообладание. Благодаря Садеасу в лагере Далинара только что появились тысячи новых вдов и, скорее всего, столько же сирот. Если Каладину нужен был еще один повод, чтобы ненавидеть этого человека, он его получил, узрев страдания тех, чьи мужья доверились предателю на поле боя.

С точки зрения Каладина, не было греха страшней, чем предательство союзника в бою. Не считая, возможно, предательства собственных людей – и их убийства, после того как они рисковали жизнями ради твоей защиты. Подумав про Амарама и его поступок, Каладин тотчас же ощутил вспышку ярости. Как будто его лоб снова обожгло рабское клеймо.

Амарам и Садеас. Двое мужчин в жизни Каладина, которым придется заплатить за содеянное. Он предпочитал, чтобы оплата включала большие проценты.

Каладин продолжал идти вместе с Тефтом, Моашем и Шрамом. Казармы, из которых выносили личные вещи, также были полны мостовиками. Они выглядели почти как члены Четвертого моста – в таких же жилетах и штанах до колен, – но, с другой стороны, разительно отличались. Косматые, с бородами, которых бритва не касалась много месяцев, с пустыми и почти немигающими глазами. Сутулые спины. Безучастные лица.

Каждый из них как будто находится в одиночестве, хотя его окружали товарищи.

– Помню это чувство, – негромко сказал Шрам, низкорослый и жилистый, с резкими чертами лица и седыми висками, хоть ему и было едва за тридцать. – Хотел бы забыть, да не могу.

– И мы должны превратить… это в армию? – спросил Моаш.

– С Четвертым мостом у Каладина получилось, верно? – Тефт погрозил Моашу пальцем. – Получится и теперь.

– Изменить несколько десятков человек – не то же самое, что изменить сотни, – возразил Моаш и пнул ветку, принесенную великой бурей.