Афины. История великого города-государства

Солон остался в истории автором политических свершений, оказавшихся в конечном счете успешными, и у нас нет оснований отказывать ему в этой чести. Однако в его истории были и некоторые причудливые повороты. Говорят, что сразу после провозглашения своих радикальных нововведений он покинул город и отправился путешествовать по Восточному Средиземноморью, обмениваясь философскими перлами с мудрецами тех мест, которые посещал. Вот что говорит о странствиях Солона Геродот, основоположник истории и географии, знавший толк в пикантных подробностях, курьезах и человеческих слабостях:

…Афинянин Солон … составил афинянам по их поручению законы и потом в течение десяти лет путешествовал под предлогом любознательности, а на самом деле для того, чтобы не быть вынуждену отменить что-либо из составленных им законов. Сделать это без Солона афиняне не могли, потому что обязали себя грозными клятвами пользоваться данными им Солоном законами в течение десяти лет[13 - Здесь и далее цит. по: История. Книга первая. Клио. Пер. с др. – греч. Ф. Г. Мищенко. Цит. по: Геродот. История: В 9 кн. Изд. 2-е. М.: Издание А. Г. Кузнецова, 1888.].

Подобно многим другим грекам того времени, отправлявшимся на поиски мудрости, он поехал в Египет и разговаривал с тамошними жрецами о древней религии этой страны. По одному из рассказов Солон узнал, что за несколько тысячелетий до того его родина враждовала с царством, называвшимся Атлантидой, которое было уничтожено некой гигантской природной катастрофой. (Возможно, в этой легенде отразилась память о реальном событии XVI или XVII вв. до н. э. – массивном извержении вулкана, которое наполовину разрушило остров Санторин в южной части Эгейского моря и вызвало цунами, дошедшее до Крита, на котором в то время находилась на пике своего расцвета минойская цивилизация.)

Кроме того, странствия привели афинского государственного деятеля на Кипр и в Лидию, находившуюся на территории нынешней Турции. Именно там он, как рассказывают, произнес свою самую знаменитую фразу. Утверждается, что исполненный к тому времени египетской мудрости Солон вступил в довольно резкую беседу с Крезом, лидийским монархом, похвалявшимся своим богатством. Рассчитывая получить от гостя комплимент, Крез спросил его, кого тот считает счастливейшим из людей. К разочарованию царя, Солон ответил следующими загадочными словами: «Ранее смерти его [человека] воздержись с приговором, не называй его счастливым, но лишь благоденствующим».

Это высказывание часто толкуют неверно. На первый взгляд оно кажется несколько циничным выражением отношения к жизненным невзгодам: дескать, наши испытания не заканчиваются до самой могилы. Но, по словам Геродота, от которого мы и знаем эту историю, Солон хотел выразить мысль гораздо более тонкую. Чтобы пояснить свою точку зрения, афинский путешественник назвал нескольких людей, умерших в возвышенном состоянии духа – в битве или во время совершения благих деяний.

Например, он рассказал о двух братьях, надорвавшихся, когда они везли мать на священнодействие в честь богини Геры; это истощило их силы, и они умерли[14 - В пересказе Геродота братья Клеобис и Битон, жившие на Аргосе, впряглись в повозку вместо быков и пробежали с ней 45 стадиев (около 8 км). Их мать непременно должна была присутствовать на празднике богини, так как была ее жрицей. – Примеч. перев.]. В более возвышенном смысле в понятие счастья входит не только приятная жизнь, но и благородная смерть; лучше всего, если уход человека из жизни имеет некий смысл или служит некой цели. Узнать, насколько «хороша» будет чья-либо смерть, нельзя, пока человек этот и в самом деле не умрет. Потому-то и нельзя называть человека счастливым «ранее его смерти».

Если вдуматься, это было довольно поразительное заявление, более близкое по духу авраамическим религиям Ближнего Востока, нежели всему тому, что высказывалось до тех пор в эллинском мире. Возможно, Солон вынес из своих путешествий по Леванту не одни лишь уроки древней истории. Что же касается его царственного собеседника, он вскоре убедился в справедливости этого афоризма на собственном опыте, когда правившая в Персии династия Ахеменидов продемонстрировала растущую мощь своей державы, разбив Креза в сражении и осадив столицу Лидии, город Сарды. Затем персидский царь Кир распорядился сжечь захваченного в плен противника на костре. Охваченный языками пламени, несчастный лидийский монарх, осознав тщетность большей части своей жизни, трижды выкрикнул имя Солона. Это настолько заинтриговало завоевателя, что он пощадил и помиловал Креза.

Как и многие другие из рассказов Геродота, эта история вряд ли точно соответствует действительным событиям – слишком уж она хороша. Однако она говорит нам о многом. Она позволяет понять, в чем греки – и, в частности, афиняне – видели отличие своего общественного устройства от абсолютных монархий, властвовавших к востоку от них. Греческий мир не был ни пуританским, ни аскетическим, но в нем ценились самосознание, самоограничение и умеренность. Он заимствовал у восточных соседей знания и художественные приемы, но вовсе не стремился брать уроки восточного деспотизма.

С другой стороны, тот факт, что Солон, объявив о своих революционных переменах, покинул Афины, мог быть проявлением не самоограничения, а инстинкта самосохранения. Реформы, которые он провел в жизнь, принесли городу долговременную выгоду и были предвестниками мер еще более радикальных. Но, насколько мы можем понять, положение дел в городе было слишком неустойчивым, чтобы такие изменения могли быть осуществлены быстро или безболезненно. Поделившись с родным городом плодами своей политической дальновидности, Солон предпочел удалиться в добровольное изгнание: этим же средством пользовались и многие другие греческие политики, как древние, так и современные, когда ситуация на родине становилась тупиковой или слишком опасной.

Чтобы лучше почувствовать, кем на самом деле был Солон, можно обратиться к его поэзии. Хотя его стихи не принадлежат к числу самых изысканных, они ясно и искренне говорят о его любви к Афинам и их окрестностям. Это голос человека, которого ужасает мысль о том, как его родной город раздирают на части алчность, раздробленность и межклассовая борьба.

Родина наша вовек не погибнет по промыслу Зевса
И по решению всех вечных, блаженных богов:
То ведь Паллада Афина, заступница крепкая наша,
Бога могучего дочь, длани простерла над ним!
Но в неразумье своем сами граждане город великий
Ввергнуть в погибель хотят, думая лишь о деньгах.
И у народных вождей преисполнены думы неправды.
Но за великую спесь много несчастий их ждет:
Сдерживать гордых страстей не умеют и в строгом порядке
Радости дня проводить, в тихом пируя кругу.
Только о деньгах мечты их; владеть, хоть нечестно, стремятся.
И богатеют они, злым предаваясь делам.
Сытость – надменности мать, коль прибудет богатство большое.
Тут не щадят ничего, ни из сокровищ святых,
Ни из народных богатств; они грабят, откуда придется,
И не боятся совсем Правды уставов святых.
Ведает молча она настоящее все и былое;
Рано иль поздно придет дать воздаяние всем[15 - Пер. с др. – греч. С. И. Радцига. Цит. по: Демосфен. Речи. М.: Памятники исторической мысли. 1996. Т. III.].

Еще более яркое ощущение того, что происходило в Афинах во времена Солона, можно получить, если обратиться не к прозе или поэзии, а к одному предмету, найденному в Центральной Италии, но явно произведенному афинским художником, работавшим в 570 г. до н. э. или чуть позже. «Ваза Франсуа», названная так по имени человека, нашедшего ее два столетия назад, – это керамический сосуд, кратер, имеющий 66 сантиметров в высоту, расписанный в чернофигурной технике, которая переживала свой расцвет в Афинах между VII и V вв. до н. э. Вазу украшают не менее 270 фигур людей и животных; в основном на ней изображены мифологические сцены, в том числе и те, важную роль в которых играет Тесей. Можно увидеть, как этот герой празднует вместе со своими земляками-афинянами уничтожение Минотавра, ужасного чужеземного чудовища, пожиравшего афинскую молодежь и державшего в страхе весь город. В другом месте Тесей изображен сражающимся в союзе с дружественными варварами, лапифами, против кентавров – еще одного вида полулюдей-полуживотных. Их тела представляли собой нечто среднее между человеческими и конскими.

Но это изысканное произведение искусства – не просто почтительная дань мифическому основателю города, занимавшему центральное место в воображении афинян. На вазе есть гордые подписи гончара Эрготима, изготовившего ее, и художника Клития, который написал эти сцены. К этому времени Афины уже становились преуспевающим центром притяжения людей творческих, не стеснявшихся демонстрировать свои таланты и состязаться с коллегами. Их конкуренты, художники из Коринфа, славились мастерством изображения животных; афиняне совершенствовали передачу человеческих фигур – или, по меньшей мере, их контуров. Возможно, величайшим достижением Солона было то, что он почувствовал и поддержал способность Афин стать центром гуманитарного влияния – местом, привлекающим таланты со всей Греции и экспортирующим их произведения. Одной из самых мудрых политических мер, которые он принял, было предоставление гражданства селящимся в Афинах искусным художникам.

Несмотря на всю гениальность реформ Солона, в конечном счете они так и не смогли обеспечить Аттике стабильность. Возможно, они достигли желаемого результата по части ослабления нищеты низших слоев общества и предоставления некоторого выхода энергии формировавшегося среднего класса. Однако не прошло и двадцати лет с того времени, когда Солон был архонтом, как во всем регионе вновь возник опасный раскол между фракциями, сформировавшимися в разных местах на основе клановых приверженностей и экономических интересов.

Партия, состоявшая из жителей «береговой полосы», базировавшаяся на южной оконечности полуострова, придерживалась центристских политических взглядов и поддерживала нововведения Солона; консервативная «равнинная» партия, возникшая на плодородных внутренних территориях, стремилась обратить реформы вспять; наконец, «пограничная» партия холмистой местности к северу от Афин представляла интересы мелких сельских хозяев, которые хотели еще более радикальных изменений в пользу бедных. Центристов возглавлял Мегакл, внук и тезка человека, навлекшего проклятие на весь род Алкмеонидов совершенным в священном месте убийством мятежников Килона. Во главе радикальной партии стоял импульсивный и честолюбивый молодой человек по имени Писистрат.

К тому времени, как Писистрат вступил в борьбу за власть в Афинах, он уже прославился, командуя войсками в боях против соседней Мегары. Его взаимоотношения с Солоном, бывшим на сорок лет его старше, остаются загадкой. По-видимому, они были дальними родственниками. К тому времени, когда Писистрат пришел к власти в Афинах, Солон был человеком многоопытным и утомленным, видевшим склонность более молодого человека к нетерпеливости и оппортунизму.

В том, что он был человеком беспринципным, никаких сомнений нет. Впервые Писистрат попытался захватить власть следующим образом: он явился перед собранием афинских граждан с выставленной напоказ раной и заявил, что на его жизнь покушались. Собрание позволило ему собрать отряд вооруженной охраны. При помощи этого отряда он захватил Акрополь, но впоследствии был изгнан. Что бы этот эпизод ни говорил о самом Писистрате, он дает нам интересные сведения об Афинах середины VI в. до н. э.: собрание граждан обладало реальной властью, частные армии были под запретом, а Акрополь, на котором тогда, вероятно, шло строительство первого большого храма Афины, был местом слишком священным, чтобы его могла захватить какая-нибудь одна вооруженная фракция.

Позднее Писистрат заключил союз с аристократом Мегаклом; они стали бороться за власть совместно и на некоторое время добились успеха. Утверждается, что для укрепления пакта между двумя политиками Писистрат женился на дочери Мегакла. Свое возвращение в Афины он обставил так, что не заметить его было нельзя: он стремительно въехал в город на колеснице в сопровождении женщины необычайно высокого роста, которая изображала Афину. Даже Геродот, вообще-то обожавший интересные выдумки, писал, что не понимает, как такое вульгарное лицедейство могло показаться кому-либо правдоподобным.

Как бы то ни было, сделка с Мегаклом распалась, когда обнаружилось, что Писистрат не хочет иметь детей от молодой жены, предпочитая не лишать своих отпрысков от предыдущего брака законных прав. Писистрата снова изгнали из города, и он отправился во Фракию, на дикий север греческого мира, где составил себе состояние на рудниках.

В 546 г. до н. э. Писистрат вновь вернулся в родной город, на сей раз окончательно – не с богиней, а с деньгами и небольшой армией наемников. Вскоре он стал тираном Афин, которые до того не принимали эту политическую концепцию, и оставался им до самой смерти в 527 г. до н. э. Как ни странно, последующие поколения, как в Афинах, так и за их пределами, поминали период его верховной власти исключительно добрым словом. Он, несомненно, был не худшим из деспотов. Хотя он, по сути дела, распоряжался делами Афин, он не отменил ни одного из демократических или судебных учреждений города. Более того, в некоторых отношениях он их даже расширил: например, он рассылал по всей Аттике передвижные суды, чтобы даже самые дальние уголки этой области могли воспользоваться преимуществами афинского правосудия.

При Писистрате были продолжены или ускорены многие из перспективных перемен, начатых в эпоху Солона. Международный экспорт афинских искусно изготовленных ваз, украшенных прекрасной росписью, неуклонно расширялся и обогнал аналогичную отрасль Коринфа. Легендарный объединитель Аттики и Афин Тесей становился все более популярным персонажем изображений. Не менее успешно шли дела и с экспортом оливкового масла, которое часто наливали в те же сосуды.

В одной из историй, рассказываемых с симпатией к Писистрату, описывается его случайная встреча с бедным крестьянином, который работал на бесплодном поле на склоне горы Гиметт, возвышающейся над Афинами. По словам Аристотеля, это случилось вскоре после того, как был введен фиксированный налог на все крестьянские хозяйства, составлявший не то 5, не то 10 %. «Увидав, что какой-то человек копается и трудится над одними камнями, Писистрат подивился этому и велел рабу спросить у него, сколько дохода получается с этого участка. Тот ответил: “Какие только есть муки и горе; да и от этих мук и горя десятину должен получить Писистрат”»[16 - Цит. по: Аристотель. Афинская полития / Пер. С. И. Радцига. М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1937. С. 25.]. Бесхитростная честность изможденного крестьянина произвела на правителя такое впечатление, что он тут же освободил его от налоговых обязательств. Этот рассказ вполне созвучен создавшемуся у потомков в целом положительному образу нетиранического тирана, административное мастерство которого сочеталось со здравым смыслом.

Писистрат усердно работал над объединением Афин и Аттики в единое политическое и культурное пространство. Где-то в середине VI в. до н. э. было решено преобразовать ежегодные городские празднования в честь богини Афины в проводящийся раз в четыре года грандиозный праздник, который, подобно Олимпийским играм, должен был стать общеэллинским, то есть открытым для всего греческого мира. Панафинеи включали в себя спортивные состязания, танцы, пение и эффектные процессии, а их кульминационные события происходили на Акрополе. Эти изменения, по всей вероятности, произошли незадолго до прихода Писистрата к верховной власти, но он, несомненно, помогал их внедрению и, учитывая его мастерство по части публичных зрелищ, использовал для укрепления престижа города.

В самое сердце города были перенесены религиозные и фольклорные традиции, ранее существовавшие на самых отдаленных окраинах области. Одним из самых судьбоносных шагов стало перемещение в Афины культа Диониса, бога вина и опьянения. Первоначально центром поклонения этому буйному божеству был городок Элевферы, находившийся на границе Аттики и соседней области Беотии. Деревянную статую Диониса перевезли в Афины, а простонародные ритуалы и песни, прославлявшие этого бога, стали исполняться в храме Диониса, вновь построенном на склоне Акрополя. Где-то в процессе этого перемещения скабрезный сельский карнавал начал превращаться в одно из величайших достижений греческой цивилизации – все более изощренные театральные постановки с чарующе прекрасными стихами и четко прорисованными действующими лицами, взаимоотношения которых до сих пор способны держать в напряжении зрителей.

Независимо от того, действительно ли Писистрат заслуживает репутации одного из самых добродетельных тиранов в истории, его правление, по-видимому, ничем не мешало и, вероятно, в немалой степени способствовало продвижению города к роли многообещающего лидера греческого мира. Однако, хотя о нем самом вспоминают с симпатией, о событиях, развернувшихся через два десятилетия после его смерти, случившейся около 527 г. до н. э., говорят с преувеличенным ужасом. Власть, по сути дела, перешла к его сыновьям – в основном к старшему из них, Гиппию, и в меньшей степени к младшему, Гиппарху. Каким-то загадочным образом такое семейное правление в течение по меньшей мере десятка с лишним лет успешно сосуществовало с прогрессивными политическими и юридическими учреждениями, установленными Солоном. Однако во время Панафиней 514 г. до н. э. на правителей было совершено покушение, в результате которого Гиппарх был убит. Последние четыре года, в течение которых правил после этого Гиппий, он был правителем озлобленным, мстительным и – возможно, впервые – тираническим. Судьба двух убийц была немногим лучше. Младший из них, Гармодий, был убит в той же стычке; его сообщник Аристогитон был схвачен, подвергся пыткам и умер в заключении.

Таковы сухие факты, вокруг которых соткался миф о двух беззаветно отважных мужах, пожертвовавших собой ради освобождения Афин от деспотизма. В течение по меньшей мере шести столетий статуи Гармодия и Аристогитона стояли на видном месте на Агоре – рыночной площади города. Их гордые обнаженные фигуры, потрясающие мечами, были созданы со всем возможным мастерством лучшим скульптором так называемого строгого стиля, раннеклассического направления греческой скульптуры, в котором плавные и жизнеподобные движения тел сочетались с суровыми выражениями лиц. Когда оригиналы статуй были украдены, их сразу же заменили копиями. Эти двое считались важнейшими светочами афинской свободы; их не только изображали в камне, но и воспевали в стихах и песнях.

Подлинную историю рассказывает в клинических подробностях Фукидид, мастер исторического повествования, более всего известный отчетами о событиях своей собственной эпохи, происходивших 100 лет спустя. В одном неожиданном, но ярком историческом отступлении Фукидид объясняет, что именно, как он считает, случилось с Гиппием и Гиппархом. По его мнению, причиной стычки, омрачившей празднество 514 г. до н. э., была не только беззаветная вера в свободу, но и, причем не в меньшей степени, гомоэротическая страсть. Не скрывая своего холодного презрения к мифам, историк-рационалист пишет, что чувствует себя обязанным рассказать правду, так как «даже афиняне, не говоря уже о прочих эллинах, не имеют о своих тиранах и вообще о своем прошлом никаких точных сведений»[17 - Пер. с др. – греч. Ф. Г. Мищенко и С. А. Жебелева. Здесь и далее цитаты из Фукидида приводятся по: Фукидид. История. СПб.: Наука, 1999. (Серия «Историческая библиотека».)].

Гармодий, объясняет историк, был молодой человек, «блиставший юношеской красотой», и Гиппарх воспылал к нему страстью. Это возмутило Аристогитона, «горожанина среднего состояния», уже бывшего любовником Гармодия. Гиппарха же приводило в отчаяние безразличие юноши к его ухаживаниям. Досаду свою он выразил в мелочном оскорблении, нанесенном семье молодого человека: его сестра была приглашена участвовать в некой церемониальной процессии, но затем, в самый последний момент, это приглашение было отменено. Это удвоило ту неприязнь, которую двое любовников испытывали к братьям, правившим городом; они собрали некоторое количество сторонников, чтобы совершить покушение во время самого важного городского празднества – Панафиней. Исходно предполагалось убить Гиппия, но в последний момент заговорщики решили напасть на Гиппарха, которого они по-настоящему ненавидели. Оба набросились на него, не заботясь о собственной безопасности, «в сильнейшей ярости, внушаемой одному любовным чувством, другому нанесенным оскорблением». Гиппарх скончался на месте, как и его юный убийца. Аристогитон сумел на короткое время скрыться, но «затем был схвачен и погиб тяжелой смертью».

Случившееся затем легко можно было бы счесть всего лишь очередным, ничем не примечательным эпизодом в борьбе за власть, которую вели виднейшие семейства Афин; борьбе, лишь свидетелем которой по большей части был простой народ. Но в заключительном акте этой политической схватки события приняли неожиданный оборот, превративший Афины в государство с нравственными обычаями и организацией, равных которым не было ни в каком другом.

Сначала Гиппий и в самом деле стал вести себя как более суровый тиран: охваченный горем и паранойей, он принялся разить направо и налево. Среди жертв его гнева оказался и бывший союзник Клисфен, а также его родичи из клана Алкмеонидов. Их изгнали из Афин. Но семейство, обладавшее такими богатствами и такими связями, было не так-то просто вычеркнуть из жизни Афин. Эти аристократические изгнанники обосновались возле святилища в Дельфах, обиталища оракула, изречения которого почитались во всем эллинском мире. Подобно многим другим религиозным учреждениям, существовавшим на протяжении многих веков, дельфийский оракул сочетал необычайный мистицизм, ощущение связи с потусторонними мирами, с весьма прагматической политической деятельностью.

Алкмеониды приобрели популярность в Дельфах, когда выделили из своих денег средства на восстановление храма после пожара. Благодарность оракула выразилась в том, что все его влияние было употреблено, чтобы побудить величайшую военную силу греческого мира вмешаться в афинские дела и обеспечить Алкмеонидам возможность вернуться на родину.

Речь идет о Спарте, городе на реке Эврот в Лаконии, области, находящейся в южной части Пелопоннеса. В истории Спарта осталась противоположностью вольному, открытому и творческому духу Афин. Даже если учесть, что имеющиеся у нас сведения по большей части исходят от враждебно настроенных чужестранцев, спартанское общество действительно было необычайно суровым и воинственным, хотя и не лишенным некоторой утонченности. Очень грубым аналогом Спарты из новой истории можно было бы считать Пруссию XVIII в.

Если в Афинах царил дух изобретательности, легкости, непочтительности и остроумия, то Спарта была суровым вооруженным лагерем; в жизни ее граждан мужского пола не было других целей, кроме подготовки к войне и ведения войн. Начиная с семи лет и в течение всей взрослой жизни мальчики и мужчины должны были по большей части жить в казармах, закаляя свои тела и проходя бесконечные испытания на физическую и психологическую выносливость. Даже женатым мужчинам разрешалось лишь ограниченное общение с женами. Возможно, положительной стороной спартанского устройства можно считать тот факт, что женщинам этого города пришлось стать в известной мере независимыми. Они больше, чем в других городах-государствах, принимали участие в спортивных соревнованиях и занятиях гимнастикой. В конце концов, им нужно было быть в достаточно хорошей форме, чтобы рожать здоровых воинов.

Пищу и другие предметы первой необходимости обеспечивали покоренные народы, или илоты (???????), обитатели соседних областей Лаконии и Мессении, жившие в своего рода постоянной крепостной зависимости. В Спарте не было особой экономической и даже денежной системы, заслуживающей обсуждения, и получение дохода от экспорта товаров ее не интересовало.

Однако Спарта не была в чистом виде тоталитарным государством: в ней существовало некоторое разделение властей. Государством правили два царя и пять ежегодно избиравшихся эфоров (??????), которые должны были выражать общественные интересы и иногда служить противовесом монархам. Поэтому процесс принятия решений не был простым. Однако решения, все же принимавшиеся, обычно предполагали применение силы, будь то против городов-соперников, находящихся на полуострове, или против непокорных илотов.

Спарта постоянно находилась на военном положении, но не проявляла экспансионистских устремлений. Напротив, руководители города, опасавшиеся восстаний илотов, очень неохотно отправляли свои войска в дальние экспедиции. Но в последние годы VI в. до н. э. в Спарте правил царь, выказавший готовность, хотя и в разумных пределах, выступить из города на помощь таким же, как он, автократам. Его звали Клеоменом. Насколько мы можем судить, его отчасти подвиг на это совет дельфийского оракула (у которого появилась загадочная привычка начинать все прорицания со слов «сначала освободи афинян»), а отчасти – старые дружеские связи с древнейшим афинским родом.

Спартанский царь согласился помочь Клисфену, главе семейства Алкмеонидов, в борьбе со становившимся все более безумным Гиппием. Первая атака была отбита благодаря всадникам, которых Гиппию удалось завербовать в Северной Греции. Второе, более серьезное вторжение произошло в 510 г. до н. э.: Гиппий был вынужден укрыться на священной территории Акрополя, где нападавшие не могли причинить ему никакого вреда. Однако затем тиран допустил глупейшую ошибку. Он попытался тайно переправить в безопасное место своих пятерых детей, и те тут же попали в руки врагов, которые вынудили его пойти на переговоры о сдаче и покинуть город. Гиппий нашел убежище в Сигее на северо-западном побережье Анатолии; название этого небольшого города означает «место тишины».

Итак, величайший афинский род под руководством Клисфена вернулся из изгнания, но было совершенно неясно, какие последствия это событие будет иметь для политического развития города. При Писистрате и его сыновьях в Афинах существовала странная смесь тирании и демократических установлений, и эта система как-то работала, так как город расширялся и процветал. Во всяком случае, она работала до того момента, когда паранойя Гиппия сделала ее тираническую составляющую невыносимой.

В этой запутанной ситуации Клисфен вскоре обнаружил, что у него есть соперник, стремящийся заставить политические часы пойти вспять, – это был некий Исагор, который в 508 г. до н. э. сумел победить на выборах одного из городских архонтов и взялся за сосредоточение политической власти в меньшем количестве рук. Он попытался уменьшить число полноправных граждан, что свело бы на нет дальновидные действия Солона, превратившего город в привлекательное убежище, которое принимало и наделяло правами всех, кто обладал ремесленным или художественным мастерством. Клисфен выступил против, и над городом нависла угроза гражданской войны. Исагор представлял «старые деньги», обладатели которых опасались пришлецов и выскочек; его противник мог похвастаться еще более аристократическим происхождением, но не так страшился перемен.

В дела города снова должен был вмешаться спартанский царь, принявший, как и следовало ожидать, сторону приверженцев жесткой линии. Совместными усилиями Клеомен и Исагор изгнали из Афин весь род Алкмеонидов, около 700 семейств. Затем два деспота попытались заручиться одобрением своих действий у более или менее демократического совета, учрежденного Солоном для выработки рекомендаций Народному собранию. Но тут они столкнулись с яростным сопротивлением простых жителей Афин, в число которых, несомненно, входили многие мелкие торговцы и предприниматели, получавшие выгоду от расширения города.

Восставшие осадили Исагора и его спартанских сторонников на Акрополе, где жрица Афины обратилась к приблизившемуся к ней иноземному монарху со следующими суровыми словами: «Назад, чужеземец из Лакедемона! Не вступай в святилище!»[18 - Цит. по: Геродот. История: В 9 кн. / Пер. с др. – греч. Г. А. Стратановского. Л.: Наука, 1972. С. 258.] Спартанцы, хоть и были приучены не бояться других смертных, были людьми глубоко религиозными. В конце концов царь покинул святилище и договорился о безопасном отступлении для себя самого и своих войск.

После этого у власти остался Клисфен. История мало что рассказывает нам о личности этого человека, но приписывает ему необычайные достижения. Он заложил основы глубоких демократических преобразований, которые определили принципы управления городом в течение целого века поразительных свершений. Самая грандиозная из его реформ была изобретательным произведением политических технологий, обеспечившим сплочение афинского населения и породившим у него всеобщее чувство верности роду, местности и городу. До этого в городе было четыре филы. Теперь население было разбито на десять фил, каждой из которых было придано символическое происхождение от одного из доисторических афинских героев. Филы больше не соответствовали компактным участкам территории. В каждую из них входили жители трех частей Аттики, распри между которыми были вечным источником нестабильности, – побережья, внутренних холмов и города. Каждая из новых фил отвечала за формирование своих собственных боевых отрядов и выставление участников спортивных и культурных празднеств. Хотя эти новые подразделения были образованы совершенно искусственно, они быстро стали предметом искренней приверженности.