Гнев

Борисовна принадлежала к тому типу остроносых и колючих характером дам, которых активно ненавидят за их спиной. Она боготворила Достоевского, маскируя жреческое поклонение под профессиональный интерес. Распоследняя строчка из писательских дневников ею оценивалась как гениальная, в рядовых описаниях интерьера отыскивалась бездна скрытых смыслов, а сам Федор Михалыч приравнивался к святым. Кроме того, Борисовна обожала высматривать повсюду христианские символы и время от времени заводила страстную речь об оскудевшей в наши дни духовности. Детальная осведомленность в вопросах морали самым гармоничным образом увязывалась с надменностью Борисовны и зияющим отсутствием у нее всякой тактичности. Студентов она в лицо называла беспомощными, бездарными и бесполезными.

Нельзя сказать, что Борисовна была уникальна. Глеб знал кроме нее трех женщин-литературоведов, которых объединяло обостренное внимание к Достоевскому и христианству, а также безграничное хамство. Такие личности формировались, по наблюдениям Веретинского, уже лет в двадцать. С возрастом лишь накапливался их символический капитал и ширился круг людей, кому Борисовна и ей подобные могли безнаказанно нагрубить с высоты своего академического положения. Обидней всего, что эти начитанные гарпии обладали изощренным чувством юмора, вследствие чего жалили они вдвойне больней, чем обычные неотесанные невежи.

Помыв чашку, Глеб вернулся на кафедру. У двери Светлана Юрьевна сунула ему под нос пачку бумаг.

– Глеб Викторович, здравствуйте. Вы представляете, только что нам прислали этот запротоколированный бред с пометкой «Сделать срочно».

– Здравствуйте, Светлана Юрьевна. Очередной приказ или план?

– План. На Кристине лица нет.

– Да уж, – сказал Веретинский, – тяжек труд лаборанта.

– Выделю ей деньги на такси из кафедрального фонда, – сказала Светлана Юрьевна. – Наверное, до ночи задержится с бумагами этими.

– Пусть на диванчике ночует у вас в кабинете.

– Вам бы все шутить, а девочка чуть не плачет. К такому ее не готовили – вкалывать, как раб, за пять тысяч.

Светлана Юрьевна – идеальный завкафедрой. Заслуженный боевой офицер, мастер организовать все как положено. Может переубедить любого, кто сомневается в способностях женщины руководить. Как-то Глеб лицезрел, как она с важным отчетом в руках обсуждает с тремя старостами с разных курсов расписание экзаменов, параллельно отвлекаясь на неумолкающий телефон и диктуя Кристине текст электронного послания. Когда Светлана Юрьевна улетала на конференцию в Париж, Дублин или хотя бы Минск, на кафедре тут же терялись документы и множились разногласия. Она преподавала зарубежную литературу двадцатого века и любила Голсуорси и Бернарда Шоу. Конечно, не до такой степени, как Борисовна чтила Достоевского.

Глеб сознавал, что университетскую прослойку воспринимали и называли по-разному. Кто-то вслед за Лениным уподоблял ее известной субстанции. Кто-то из внутреннего круга, напротив, всерьез считал ее совестью нации, последним оплотом порядочности и гуманизма. Сам Глеб придерживался умеренно-критического суждения, что удел большинства университетских преподавателей – это взрастить пару-тройку самобытных идеек и пестовать их целую жизнь. Бегать за грантами, публиковать статьи и монографии, защищать диссертации, выпускать студентов год за годом. По этой части они профессионалы. Проблема не в том, что они хуже тех, кого называют обывателями. Проблема в том, что они втайне полагали себя лучше – чище, выше, даже свободней.

Веретинский попрощался со всеми на кафедре и отправился на встречу со Славой. Посредине коридора его остановила студентка Федосеева. Глеб запомнил ее еще первокурсницей по живым глазам.

– Здравствуйте, Глеб Викторович! С новым учебным годом вас!

– Здравствуй, Ира. Спасибо.

– Вы не спешите?

Глеб посмотрел на часы, прикинул, посмотрел еще раз.

– Скоро у меня встреча, – сказал он. – А что?

– Я к вам по важному вопросу, – сказала Федосеева. – На втором курсе нам предстоит выбрать научного руководителя и написать курсовую.

– Как будто знакомо, – сказал Веретинский. – И?

– Хочу писать у вас.

– Тебя кто-то за хвост тянет? Раньше ноября никто и не думает об этом.

– Мне понравилось, как вы вели у нас «Анализ лирического произведения», – сказала Федосеева. – Хороших преподавателей быстро расхватывают, вот заранее к вам обращаюсь.

– Хочешь писать о стихах?

– Я определилась, что стиховедение мне ближе всего.

– Сколько стихов наизусть знаешь?

– Так… Около тридцати. Вроде того.

Значит, не больше двадцати.

– Настоящий стиховед знает не меньше ста, – сказал Веретинский. – Плюс отдельные выразительные строфы из других стихотворений.

– Я выучу, Глеб Викторович.

– Если постараешься.

– Вы согласны меня взять?

– Ничего против тебя не имею, Федосеева. Считай, предварительным согласием ты заручилась. Подойди на кафедру… – Глеб замер, перебирая в памяти расписание. – В пятницу, в семнадцать нольноль.

Быстро расхватывают, ишь ты.

Ира то ли из Зеленодольска, то ли из Чистополя.

Вообще, сочетание типичного русского женского имени и провинциального городка или даже села звучит комично. Ира из Зеленодольска, Оля из Магнитогорска, Наташа из Озерного. Света из Иваново.

Что до Федосеевой, то первый месяц Глеб принимал ее за феминистку. Из тех, что не бреют ноги и готовы выцарапать глаза, если заплатишь за них в кафе. Мнение зижделось на том, что Ира не стремилась понравиться и не пускала в ход типичные женские штучки. Более того, она небрежно одевалась: носила мешковатые джинсы и акриловые джемперы с высокими воротниками. Впоследствии Веретинский осознал, что ошибался. Ира оказалась простой и дружелюбной. Не будучи безвкусной, в выборе одежды она руководствовалась практичностью. На занятиях Федосеева, хоть и вела себя с преувеличенной серьезностью, соображала лучше прочих в группе.

Так что ее внимание льстило Глебу.

5

– И скусство – это сила, – сказал Слава. – Возьмем, к примеру, подземный переход у моей пекарни. Там стабильно выступают одни и те же музыканты и сидит один и тот же инвалид. Обрубки его ног обернуты в зеленое покрывало. Музыканты – ребята талантливые. С поставленными голосами, с настроенными гитарами. Не говнари, короче.

– То есть не типичный русский рок типа «Алюминиевых огурцов»? – уточнил Глеб.

– Совсем не типичный, – подтвердил Слава. – Так вот. Инвалид с одеялом месяца два смотрел на музыкантов.

– При чем здесь искусство?

– При том, что музыкантам подавали гораздо чаще, чем инвалиду, – сказал Слава. – Ровно до того дня, как он освоил дудочку. Когда я спускался в переход, мне почудилось, будто волынку услышал. Гляжу, а это дудочка. Мои руки сами сотку из кошелька выудили. Искусство – это сила.

– Собрал аудиторию.

– Можно и так сказать, – сказал Слава. – А вообще, попрошайки, нищие, музыканты – это целый криминальный бизнес.

Глеб ценил Славу в том числе и за то, что друг не имел привычку долго и нудно пересказывать свои будни. Каждая история в устах бывшего армейца превращалась в иллюстрацию живой мысли, в доходчивый пример. Слава два с половиной года владел пекарней и только последним летом вышел в плюс. Без связей, без образования Слава выстроил малый бизнес, совладав с Роспотребнадзором, налоговой и прочими поставщиками услуг, официальными и не очень.

Подошедшая официантка выгрузила с подноса пиво для Глеба и облепиховый чай для Славы.

– Ваш сырный суп готовится, – сказала ему официантка.

– Жду, – сказал Слава. – Принесите еще стакан питьевой воды.