Стихи в последнюю ночь Земли

сначала это заметили на

школьном дворе.

одноклассники подкалывали меня,

дразнили.

даже отец мой заметил:

«ты ведешь себя как чертов

идиот!»

заметила одна моя учительница,

миссис Гредис с длинными шелковистыми

ногами.

оставила меня после

уроков.

«в чем дело, Хенри?

можешь мне рассказать…»

обхватила меня

руками

и я приник

к

ней.

«скажи мне, Хенри, не

бойся…»

я не сказал

ничего.

«можешь оставаться здесь

сколько

захочешь, Хенри.

можешь ничего не

говорить…»

она поцеловала меня в

лоб

а я протянул руку

и слегка коснулся

ее шелковистой

ноги.

миссис Гредис была

жаркой штучкой.

она оставляла меня после

школы почти каждый

день.

и все меня

ненавидели

но по-моему у меня

стоял

чудеснее некуда

для любого одиннадцатилетнего

пацана

в целом

Лос-Анджелесе.

это возражение

народ выживает чтоб восстать с разжатыми кулаками, в

которых нет

ничего.

я помню поэму Карла Сэндберга «Народ,

да».

мысль славная, но совершенно неточная:

народ выжил не благородной

силой, а ложью, уступкой и

вероломством.

я жил с этим народом, я не очень уверен

с каким народом жил

Сэндберг.

но от его поэмы я всегда приходил в бешенство.

это поэма, которая наврала.

надо «Народ, нет».

и тогда, и теперь.

и вовсе не нужно быть мизантропом, чтобы

такое сказать.

давайте же надеяться, что в будущих

знаменитых стихах

таких, как у мистера Сэндберга,

будет побольше

смысла.

Хемингуэй так никогда не делал

я читал, что он потерял чемодан с рукописями в

поезде, и их так и не нашли.

мне не сравняться с такой му́кой

но как-то вечером я написал 3-страничный стих

вот на этом компьютере и по недостатку прилежания и

практики

забавляясь командами

в меню

как-то умудрился стереть его

насовсем.

поверьте, это трудно проделать

даже новичку

но мне как-то

удалось.

теперь я не думаю, что эти 3 странички были

нетленкой

но несколько сумасшедших диких строк там было,

теперь они ушли навсегда.

достает это больше, чем чуть-чуть, это вроде

того, как опрокинешь хорошую бутылку

вина.

а если писать об этом, хороший стих

вряд ли получится.

и все же я подумал почему-то может вам будет

занятно?

если нет, то вы хотя б дочитали досюда

а дальше

могут быть творенья и получше.

Давайте на это надеяться, ради вас

и

ради меня.

опять пора сюрпризов

всегда для некоторых сюрприз

когда убийцей оказывается такой опрятный

тихий мальчик с нежной улыбкой

кто ходил в церковь

и учился

почти на одни пятерки

а также отличался на физкультурном

поприще,

был добр к старшим,

обожаем юницами,

старушками,

восхищал

ровесников.

«уму непостижимо что он так поступил…»

вечно считают что убийца должен

быть уродом, гадостью, несимпатичным,

должен подавать знаки,

сигналы злости и

безумия.

иногда и такие

убивают.

но возможного убийцу никогда нельзя

судить по его

внешним признакам

ни политика, ни священника, ни

поэта.

ни собаку

ни женщину

виляющих

хвостами.

убийца может сидеть где угодно

вот вы например —

читаете это

поди знай.

молодым в Нью-Орлеане

голодал там, сидел по барам,

а ночами бродил по улицам

часы напролет,

лунный свет вечно казался мне

фальшивкой, может, так оно и было,

а во Французском квартале я смотрел

на лошадей и кабриолеты что гнали мимо,

все сидели высоко в открытых

колясках, черный кучер, а

сзади – мужчина и женщина,

обычно молодые и всегда белые.

и я был всегда белым.

и едва ли меня очаровывал

мир.

Нью-Орлеан был местом где

прячутся.

я мог проссывать свою жизнь

преспокойно.

если не считать крыс.

крысам в моей темной комнатке

очень не нравилось делить ее

со мной.

большие бесстрашные

лыбились на меня глазами

в которых читалась

немигающая

смерть.

женщины были выше меня.

они видели во мне что-то

ущербное.

одна официантка

немного старше

меня, она вроде как улыбалась

немного медлила,

принося мне

кофе.

уже это было для меня

много, этого было

довольно.

хотя что-то в

этом городе было:

он не давал мне чувствовать себя виноватым

за то, что меня не колыхало

то, что требовалось

многим.

он оставлял меня в покое.

сидя на койке

с погашенным светом,

слыша наружный

шум,

поднимая к губам дешевую

бутылку вина,

впуская тепло

винограда

в

себя

и слыша, как крысы

передвигаются по

комнате,

я предпочитал

их

людям.

потеряться,

может даже свихнуться

не так уж и плохо,

если можешь

таким и остаться:

непотревоженным.

Нью-Орлеан подарил мне

такое.

никто никогда не называл

меня по имени.

ни телефона,

ни машины,

ни работы,

ни

чего.

я и

крысы

и моя молодость,

единственное время,

то которое

я знал

даже несмотря на

пустоту,

оно было праздником

не того что

делаешь

а лишь того что

знаешь.

проклятие Бука

старея, стареешь, все больше беспокоишься

что могут не продлить водительские

права, беспокоишься что похмелья

все дольше, беспокоишься что можешь

не дожить до 85

беспокоишься что стихи перестанут

приходить.

беспокоишься что беспокоишься.

беспокоишься что можешь умереть на

курорте.

беспокоишься что можешь умереть на

шоссе возвращаясь со

скачек.

беспокоишься что можешь умереть у себя в

ванне.

беспокоишься что остатки

зубов

не продержатся.

беспокоишься о том как умрешь но не о

смерти.

беспокоишься что люди больше не будут

считать тебя опасным когда ты

пьян.

беспокоишься что забудешь, кто

враг.

беспокоишься что забудешь как

смеяться.

беспокоишься что нечего будет

выпить в аду.

и беспокоишься что придется

слушать

одну поэтическую читку

за другой

за другой…

лос-анджелесских поэтов

нью-йоркских поэтов

айовских поэтов

черных поэтов

белых поэтов

мексиканских поэтов

поэтов 3-го мира

женских поэтов

гомосексуальных поэтов

лесбийских поэтов

бисексуальных поэтов

бесполых поэтов

невезучих поэтов

знаменитых поэтов

мертвых поэтов

и т. д. поэтов.

беспокоишься, что табло на скачках

взорвется оттенками

говна

и ночь никогда не

наступит.

Чарльз Львиное Сердце

ему 95, живет в большом двухэтажном

доме.

«они хотят отправить меня в дом

призрения. «к черту, – говорю я им, – ВОТ

мой дом».

он рассказывает о внуках.

он пережил своих

детей.

он навещает жену которой тоже

95.

она в доме

призрения.

«выглядит здорово но не

знает кто я такой».

он живет на беконе, помидорах и

хлопьях для завтрака.

он живет на крутом холме.

раньше выводил своего песика

погулять.

умер песик.

теперь ходит один,

с прямой спиной,

с

дубовой палкой.

в нем 6 футов два дюйма,

поджарый,

веселый,

внушительный.

«дождаться не могут, когда

помру, зарятся на мой дом

и деньги.

а я буду жить

им назло».

я вижу его в комнате наверху

по ночам —

смотрит телевизор или

читает.

он был женат дольше чем

большинство мужчин

живет на свете.

женат до сих пор

только она не знает что

замужем.

он сидит у себя наверху

на вершине девяти с

половиной

десятилетий

ни прося ни

давая

спуску.

он – океан

чуда,

он – сияющая

скала.

быстрый разумом,

ох какой быстрый.

когда смерть придет за

ним

ей должно стать

стыдно.

я так хочу видеть этот свет горящий

в том окне

наверху!

когда там станет темно

мир будет другим

не таким волшебным

не таким славным

когда там станет темно.

в низкой облачности

испанцы всё правильно понимали и греки всё понимали

правильно а

моя бабушка, вся в бородавках, ни

бельмеса.

Галилей не просто догадался – и

чем стало Солсбери?

от яркости страшного суда кто угодно

попутает когда

ишаков и верблюдов до сих пор

приставляют к делу.

Клеопатре бы понравилась

канадская грудинка а

о холмах Рима

больше

никто не говорит.

финт финтит

а ванильного мороженого всегда

в избытке.

600 000 человек погибли в

блокаду Ленинграда

и у нас есть «Седьмая»

Шостаковича.

сегодня вечером снаружи

стреляли

а я сидел и тер

пальцами сальный

лоб.

дворцы, дворцы,

и океаны с черными

гнусными

когтями.

кратчайшее расстояние между

2 точками

зачастую

невыносимо.

кто засунул яблоко

поросенку

в рот?

кто выщипнул ему глаза

и подрумянил

вот так?

Кассиодор?

Катон?

авиаторы мая

кости похороненных псов

зефирные поцелуи

пожелтевшее руно звука

кнопка

в ноге.

Вирджиния тонка.

Мадлен вернулась.

Тина на джине.

Бекки – на телефоне.

не

отвечай.

я вижу тебя в чулане.

я вижу тебя в темноте.

я вижу тебя в гробу.

я вижу тебя на заднем сиденье

пикапа на

трассе до

Санта-Моники.

идеальное место когда

идет дождь —

это идти

под дождем к

ферме

в полвторого

ночи

там один огонек

в верхнем

окне.

гаснет.

воет собака.

природу сна

лучше всего объяснит сам

сновидец.

улитка ползет домой.

пальцы ног под одеялом —

одно из самых волшебных

зрелищ

на свете.

дрова – это замерзший

огонь.

моя рука – это моя рука.

моя рука – это твоя рука.

голубая вспышка

дерзости.

Тургенев

Тургенев

облако идет ко

мне

голубь мое молвит

имя.

корсаж

наверное Ст. Классы были хуже всего.

мой друг Тедди начал ходить на

различные танцульки

и обо всем рассказывать.

отец одолжил ему машину

для этих

мероприятий.

еще у него были новые наручные часы.

в самом разгаре депрессия,

и у немногих из нас, пацанов

были наручные

часы.

Тедди все время заголял запястье

и смотрел на свои

часы.

и так по 3–4 раза

за десять

минут.

«какого черта ты все смотришь и

смотришь время?

собрался

куда-нибудь?»

«возможно, возможно…»

«ну так иди…»

«она поцеловала меня в

дверях, до сих пор чувствую ее

губы!»

«чьи губы?»

«Аннабелл, она поцеловала меня

у дверей после

танцев!»

«слушай, Тедди, пошли на

площадку в

бейсбол сыграем».

«не могу выкинуть ее из головы.

у нее губы мягкие,

теплые…»

«Господи, чувак, кому

какое дело?»

«я купил ей корсаж на

танцы ходить, она была такая

красивая…»

«ты ее разве не

зажимал?»

«что?

послушай, я влюбился!»

«так это и надо

сделать прежде, чем кто-нибудь

другой ее трахнет».

«не смей так говорить, я

тебя предупреждаю!»

«я тебя завалю, Тедди,

даже если мне одно яйцо к спине

привязать».

он посмотрел на часы:

«мне пора…»

«пойдешь сам с собой играться,

Тедди?»

«кто бы говорил!

у тебя даже девчонки

нету!»

«ты не знаешь, что у меня

есть».

«у тебя нет ничего, кроме

своей руки».

«у меня две руки, Тедди».

я схватил его за рубашку и

подтащил к себе

поближе.

«и просто ради смеха я могу

по сраке тебе хорошенько

всыпать».

«ты злишься просто потому

что у тебя никого

нет!»

я отпустил его.

«вали отсюда…»

Тедди повернулся и

ушел.

легко отделался на этот

раз.

в следующий надеру ему задницу

от киля до

клотика.

то был 1935 год.

я стоял на заднем дворе у

своих родителей.

субботний

день.

отец сидел дома

слушал радио,

«Троянцы» играли с

Нотр-Дамом.

моя мать тоже возилась там

с чем-то и

ни с чем.

я зашел через черный

ход.

мать на

кухне.

«Хенри, я видела, как Тедди

ушел.

такой славный

мальчик».

«угу…»

«я видела Тедди

весь разоделся на

танцы.

так хорошо

смотрелся!»

«угу…»

«Хенри, когда ты заведешь

себе хорошую девочку на

танцы ходить?»

«я танцую с ними только в

постели!»

«НЕ СМЕЙ ТАК РАЗГОВАРИВАТЬ

СО СВОЕЙ МАТЕРЬЮ!»

то был отец.

стоял там.

должно быть перерыв

между таймами.

«не доставай меня», – сказал

я.

«Я ТЕБЕ ДОСТАНУ, Я ТЕБЯ ТАК

ДОСТАНУ, ЧТО НИКОГДА БОЛЬШЕ ТАК

НЕ ЗАГОВОРИШЬ!»

«во как, старик?

ну так давай, достань

меня!»

он стоял.

я стоял.

ничего не произошло.

«ЛАДНО, – заорал он, —

МАРШ К СЕБЕ В КОМНАТУ!

НУ?»

я прошел мимо него, через весь

дом и вышел в переднюю

дверь.

я шел по улице.

денег у меня не было, идти

некуда.

я просто шел

дальше.

стоял жаркий летний день,

а я продолжал идти,

3 квартала, 4 квартала, 5

кварталов…

потом прошел мимо дворняги

которая топала в другую

сторону.

шерсть у нее была спутанной и грязной

а язык свисал из

пасти

набок.

я остановился, обернулся и стал смотреть

как она убегает

трусцой.

потом повернулся в другую сторону и

продолжил свой

путь.

классическая музыка и я

понятия не имею, как все началось.

мальчишкой я полагал что классическая музыка —

для хлюздей а подростком чувствовал это

еще сильнее.

да, началось все вроде бы в том магазине

пластинок.

я сидел в кабинке слушал такое что я

в то время

слушал.

затем услышал какую-то музыку в соседней

кабинке.

звуки казались очень странными и

необычными.

я увидел как человек вышел из будки и

вернул пластинку продавщице.

я подошел к ней и попросил эту

пластинку.

та протянула мне ее.

я взглянул на конверт.

«но, – сказал я, – это же симфоническая

музыка».

«да», – ответила продавщица.

я взял пластинку с собой в будку

и поставил ее.

никогда не слыхал я подобной

музыки.

к несчастью, я уже не

помню что это было

за великолепное

произведение.

я купил ту пластинку.

у меня в комнате стоял

проигрыватель.

я слушал пластинку ту

опять и

снова.

я залип.

вскоре нашел магазин

подержанных пластинок.

там обнаружил, что можно

сдать 3 альбома и

взамен взять два.

я был довольно-таки беден

но почти все деньги уходили у меня

на вино и

классическую музыку.

я любил их

смешивать.

прошерстил тот магазин

подержанных пластинок

от и до.

вкусы у меня были странные.

мне нравился Бетховен, но

я предпочитал Брамса и

Чайковского.

Бородин не действовал.

Шопен был хорош лишь

местами.

Моцарт – только если

мне самому бывало

хорошо, а мне редко

бывало

так.

Сметану я счел

очевидным, а Сибелиус

внушал трепет.

Айвзу было чересчур удобно с собою.

Голдмарка, по ощущениям, сильно

недооценили.

Вагнер был ревущим чудом

темной энергии.

Гайдн – любовью выпущенной на волю

в звук.

Гендель создавал вещи, которые

брали твою голову и поднимали ее

под потолок.

Эрик Коутс был невероятно

хитер и ловок.

а если я слушал Баха

достаточно долго

то не хотелось слушать

никого больше.

были и десятки

других…

я постоянно переезжал из

города в город

и возить с собой проигрыватель

с пластинками было

невозможно

поэтому я начал слушать

радио

и выбирать что

можно.

беда с радио

была в том

что они играли несколько

дежурных номеров опять и

опять.

я слышал их слишком часто

и предугадывал каждую ноту

прежде чем она

звучала.

однако хорошим было то

что временами я слушал новую

музыку, которой никогда раньше не

слышал, композиторов о ком никогда

не слыхал, не читал.

удивительно столько

композиторов, сравнительно неизвестных,

по меньшей мере мне могло

сочинять эти дивные

и будоражащие

работы.

произведения, каких я никогда

больше не услышу.

я продолжал слушать

классическую музыку по радио

много десятков лет.

я и сейчас слушаю пока пишу

это под 9-ю Малера.

Малер всегда был одним

из моих любимых.

можно слушать

его творения вновь и

вновь не

уставая от

них.

сквозь женщин, сквозь

наймы, сквозь кошмарные

времена и хорошие времена,

сквозь смерти, сквозь

всё, в больницах и после них,

в любви и без, сквозь

десятилетия, прошедшие так

быстро

было так много

ночей, когда я слушал

классическую музыку по

радио.

почти каждую

ночь.

хорошо бы вспомнить название

той вещи, которую я впервые услышал в

кабинке магазина

но оно от меня ускользает.

по какой-то странной причине я все-таки

помню имя дирижера:

Юджин Орманди.

один из

прекраснейших.

и вот Малер в комнате

вместе со мной

и мурашки бегут у меня по

рукам, добираются до

затылка…

это все так невероятно

великолепно,

великолепно!

а я не могу прочесть ни ноты

этой музыки.

Но я отыскал такую часть

мира

что не сравнится ни с одной другой частью

мира.

она придала сердце моей

жизни, помогла мне добраться

до

сюда.

транспорт

я был жалким бродягой почти всю свою

жизнь

и чтобы добраться из города в город

садился в автобусы.

не знаю сколько раз

я видел Большой Каньон

по пути с востока на запад

и с запада на восток.

одни только пыльные окна,

затылки и шеи, остановки в

невыносимых местах для еды

и вечно тот старый

тоскливый блюз

запора[14].

да однажды – полумудовый романчик

без всякой общественно оправданной

ценности.

затем я вдруг начал ездить на

поездах.

еда была прекрасна

а уборные

милы

и я оставался в вагонах-

барах.

некоторые были

такими роскошными:

круглые выпуклые обзорные

иллюминаторы

и обширные своды

над головой,

солнце сияло прямо

внутрь через твое

стекло

а ночью можно было

нажраться

в стельку

и смотреть как звезды и

луна едут

прям рядом с

тобой.

а лучше всего – поскольку места было

больше

людей не тянуло

с тобой

разговаривать.

затем после поездов я

оказался в

реактивных самолетах,

быстрые броски в города и

обратно.

я выглядел как многие

другие:

у меня был чемоданчик

и я писал на клочках

бумаги.

меня закрутило суетой.

и я суетился и гонял

стюардесс за напитками,

один за другим.

еда и вид из окна были

паршивы.

и люди склонны

заговаривать с тобой

но всегда имелись способы

это

пресечь.

хуже всего в полетах было то, что

в аэропортах тебя

ждали люди.

багаж – не беда:

брал с собой сумку через плечо,

смену белья, носки,

одну рубашку, зубную щетку, бритву,

выпивку.

затем самолеты прекратились.

ты сидел в городе,

сходился с неприглядными

дамами и покупал

старые тачки одну за другой.

с машинами везло гораздо

сильнее, чем с

дамами.

ты покупал машины за

понюшку табаку

и водил их с классическим

безрассудством.

им никогда не требовалось сменить

масло, и они всё держались и

держались.

на одной были сломаны

рессоры.

на другой пружины торчали из

сиденья и впивались в

задницу.

у одной не было заднего

хода.

мне годилось,

как играть в

шахматы —

оберегаешь своего Короля от

шаха и мата.

еще одна заводилась только

когда стояла на

склоне.

была еще одна, где

фары не зажигались, пока не

натыкался на выбоину

КРЕПКО.

разумеется, все они умерли

в конце концов.

и у меня всегда поистине

разбивалось сердце когда

приходилось смотреть как их буксируют

на свалку.

еще одну я потерял когда ее конфисковали

за вождение в нетрезвом

виде.

с арестплощадки мне прислали счет в

четыре раза больше чем сколько я за нее

заплатил

поэтому я оставил ее

им.

лучшей машиной у меня была та которую

мне отдала моя первая жена при

разводе.

ей было два года —

Примечания