Стихи в последнюю ночь Земли

3

солнце падает наискось

словно золотая сабля

а шансы

выравниваются

шоу-биз

мне им не владеть

и тебе им не владеть

и нам его не

добыть

так и не делай на него ставок

и даже не думай о

нем

просто вылезай из постели

каждое утро

мойся

брейся

одевай

себя

и выходи в

него

потому что

вне этого

остается лишь

самоубийство и

безумие

поэтому просто

нельзя

ожидать слишком много

вообще нельзя

ожидать

поэтому делай

так:

отталкивайся со скромной

минимальной

базы

типа как

выходи наружу

и радуйся что твою машину

может еще

не угнали

а если не угнали —

тому что колеса

не

спущены

затем залазь

внутрь

и если она

заводится – ты тоже

завелся.

и

это наипроклятущее

кино

что ты когда-либо

смотрел

поскольку

сам ты

в нем —

низкий бюджет и

4 миллиарда

критиков

а самый долгий

прокат

на который

можешь

рассчитывать —

один

день.

тьма и лед

меня бросают в дрожь колокольчики и неслышная арфа,

когда

я проезжаю по Западной авеню и вижу, что надгробья

лежат плашмя, а не торчком на лужайке кладбища:

наша пристойная

модерновость не желает расстраивать нас

Окончательностями, пока мы

платим 22 % по своим кредитным карточкам.

я еду дальше по улице

чувствуя себя прекрасно от того, что, похоже,

не заблудился.

нам нужны ориентиры (вроде кладбищ), нам нужны

бухло и обязанности.

нам нужно так много всякого, чего, как нам кажется,

нам не нужно.

странно тогда, что, едучи на юг, я принимаюсь думать о

«МИР КВАДРАТЕН, ИНК.» – заведении, собирающемся и

обсуждающем тот факт, что: мир квадратен, а Северный полюс располагается

в ЦЕНТРЕ КВАДРАТА и удерживает все, чтоб не соскользнуло

за край, а этот КРАЙ на самом деле – СТЕНА

ТЬМЫ И ЛЬДА, и никто и ничто не может пройти ее насквозь

а

когда мы ДУМАЕМ, будто едем вокруг земного шара,

мы всего-навсего

едем ВОКРУГ КВАДРАТА, в конечном итоге прибывая туда же

откуда начали.

я жду у светофора, загорается зеленый, и я двигаюсь дальше,

думая: что же, может, те планеты, какие мы считаем

круглыми, —

иллюзии, да и солнце, и луна – они на самом деле

квадратны

тоже.

что ж, ничего нельзя исключать; я голосую за круг,

но все ж таки соображаю, что недалеко ушли те времена,

когда

ВСЕ думали, что ответ – КВАДРАТ.

останавливаюсь у другого светофора, жду, а мне меж тем

не дает свалиться

за КРАЙ ТЬМЫ И ЛЬДА Северный полюс,

стоящий в

ЦЕНТРЕ КВАДРАТА.

зажигается зеленый, я еду дальше, сворачиваю влево,

проезжаю несколько кварталов, сворачиваю

вправо, еду еще около квартала, сворачиваю влево,

проезжаю квартал, сворачиваю вправо, затем

налево и вот я у своего проезда, сворачиваю, медленно

подъезжаю к

гаражу

мимо мандаринового дерева, и мандарины на нем

круглые, а вот

гаражные ворота квадратны, и меня до сих пор в дрожь

бросает от

колокольчиков и неслышной арфы

глушу мотор

вылезаю

выпрямляюсь

пока еще жив.

иду по дорожке.

боже, все снова становится интересным: говорят,

на Северном

полюсе есть бездонные кратеры, а глубоко в земле живут

Существа из Открытого Космоса

у себя там внизу

в чудесном, прекрасном и мирном Королевстве,

я приближаюсь к

двери, готовлюсь открыть ее, вовсе не уверенный в том,

что

ожидает меня по другую сторону – вечно грызет эта

опаска

в общем и целом, но не всегда обоснованная, и покуда

Северный полюс не дает мне

упасть либо с Изгиба, либо с

Края,

я толкаю деревянную стену и вхожу, вполне готовый и

не готовый вполне.

большая прогулка

ладно,

придет день, и вы увидите меня в пластмассовом

шлеме, длинных чулках,

гоночных очках с двойными линзами;

я буду катиться на своем 10-

скоростном мотоцикле по променаду

лицо у меня будет напряжено

как канталупа, а

в рюкзаке,

возможно, будет лежать

библия, а еще

бутерброд с ливерной колбасой и

красное-прекрасное

яблоко.

по одну сторону

морской прибой будет все биться и

биться

а я буду

жать себе дальше —

хорошо поживший

человек,

пожил, возможно,

немножко безрассуднее

чем следовало: слишком

много волос в

ушах, и рожа

плохо выбрита;

ладно там, губам моим

никогда больше не

целовать

девственницу; я запоем глотаю

соленый воздух

не будучи

уверен

когда,

но почти уверен

где.

ладно, скольжу себе

дальше

подпоясавшись уже сыграть

в ящик,

солнце, словно

желтая перчатка, уже

готово меня сцапать

проезжаю компанию

молодняка

сидящую в своих

кабриолетах.

«Боже святый, – слышу я

голос, – вы

знаете, кто это

был?»

был?

был?

ах вы

пердончики!

ошметки

кроличьих

какашек!

я газую

пинком, я

переваливаю через

горку

в полосу

тумана,

ноги мои

наддают, а

море

всё

бьется.

маленькое кафе

берешь табурет, разворачиваешь газету, официантка

приносит

яву, заказываешь бекон, а

здесь все стары, согбенны и бедны, наверное, тут

завтракают самые старые люди

во вселенной

и внутри темно, как в перчатке

а некоторые посетители разговаривают друг с другом,

только голоса их надломлены и поцарапаны, и говорят

они

о простых вещах,

таких простых

что думаешь: они шутят, но

они горбятся над своими тарелками, не улыбаясь…

«Касмир когда умер, на нем были его зеленые ботинки…»

«угу».

странное тут место, ни грусти, ни озлобленности,

вентилятор

над головой вращается медленно, одна лопасть немного погнута,

щелкает о решетку: «а-щёлк, а-щёлк, а-щёлк…»

никто

не замечает.

приносят мою еду, она горячая и чистая, но такой кофе,

как

здесь – ни за что (хуже нет), это как пить воду,

скопившуюся в

следах на раскисшей дороге.

официантка-старушка – милашка, одета в линялое

розовое, еле

ходит, она

безо всего.

«ты в самом деле меня любишь? – спрашивает она

молодого мексиканца-

жарщика. – почему?»

«ничего не могу с собой поделать», – отвечает тот,

проводя лопаточкой

под массой картофельных оладий, переворачивая

их.

я ем, вчитываюсь в газету, получаю общее представление,

что

конец света еще пока не наступает, но

упадок экономики надвигается в

стоптанных теннисных

тапках.

в дверном проеме возникает старик, он большой как-то

неправильно и загораживает тот немногий свет, что еще

остался.

«эй, кто-нибудь видел Верна?»

ответа нет, старик

ждет, ждет добрую минуту с половиной, затем испускает

небольшой пук.

я его слышу, его все слышат. у-

гу.

он подымает руку, чешет себе за левым ухом, пятится из

проема и

исчезает.

«этот крысоёб, – говорит кто-то, – выхарил у маленькой

Лоры

все ее приданое».

последний кусочек гренка протискивается мне в горло, я

вытираю рот, оставляю

чаевые, поднимаюсь заплатить

по счету.

касса – старомодная, из тех, где

ящичек выскакивает, когда бьешь по

клавишам.

я был последним, кто сел есть, я же первый, кто

уходит, остальные по-прежнему сидят

ковыряясь в тарелках, пытаясь проглотить

кофе.

дойдя до машины, грею двигатель, думаю:

славное местечко, скорее как случайная

любовь, может, как-нибудь вернусь сюда

разок-

другой.

затем выезжаю задним ходом, разворачиваюсь

и вкатываюсь

обратно в

настоящий мир.

мочалка

уезжаю утром на скачки

жена спрашивает меня:

«ты хорошо выжал свою

мочалку?»

«да», – отвечаю я.

«ты никогда ее не выжимаешь, – говорит она, —

важно, чтоб ты выжимал

свою мочалку

как следует».

сажусь в машину,

завожу,

выезжаю задом по дорожке.

конечно же, она права, это

важно.

вместе с тем

мне не хочется вступать в

пререкания насчет

мочалок.

она машет мне на прощанье,

я машу ей в ответ,

затем сворачиваю влево,

спускаюсь с горки.

прекрасный солнечный

день

и великие вопросы вырисовываются

на горизонтах

истории.

с Карфагеном в зеркальце

заднего вида,

я втекаю во

Время.

сидя за «Ай-би-эм»

еще одна неподвижная, жаркая летняя ночь,

мелкие насекомые роятся вокруг моего бокала, моей

бутылки вина.

я в который уж раз размышляю о собственной смерти

а по радио заканчивается симфония

Брамса.

лошади сегодня не бегали (здесь

уж точно), зато во многих уголках

земли

происходили пальба, убийства, бомбежки.

в наличии всегда имеется

некое

состязание.

и годы идут медленно, и годы

идут быстро, и годы идут

мимо.

кажется, не так уж и давно

старый Хенри Миллер был еще

жив,

всегда находил себе новых юных девчонок, чтоб стирали

пыль

с его абажуров, позировали ему и готовили для него

славные мелкие трапезы.

что за бабник, ему никак

не насытиться.

во всяком случае, 5 моим кошкам не нравится жара, они

сидят снаружи под прохладными кустами можжевельника

слушая, как я

печатаю.

иногда приносят мне подарки:

птичек или мышек.

тогда у нас возникает небольшое недо-

понимание.

и они пятятся

глядя на меня

и глаза их говорят: этот парень совсем рехнулся,

не понимает, что так оно и должно

быть.

еще одна жаркая летняя ночь, а я сижу тут

и снова

играю в писателя.

и хуже всего

разумеется

то, что слова никогда

не совершат настоящий прорыв ни для кого из

нас.

иными ночами я вытягивал лист

из машинки и

держал его над зажигалкой

щелкал ею

и ждал

результата.

«Хэнк, ты опять что-то жжешь?» —

спрашивала меня жена.

как бы то ни было, вот еще один композитор по

радио

и со своими нотами он может сделать

только это и ничего больше.

я горжусь им, однако еще

мне за него печально.

радио старое и пыльное

и через

динамик

он говорит со мной.

как будто он там прячется

а мне бы хотелось его утешить, скажем так:

«прости, бедняга, но

у творения есть свои

пределы».

еще одна жаркая летняя ночь

еще один листок бумаги в этой машинке,

больше насекомых, больше сигарет в

этом месте, в это время, ура ура, потерялся

в дурном обилии дней

динамик в радио вибрирует, дрожит

когда композитор волной подымается на меня,

хорош сукин сын

такой храбрый, несмотря на пределы

а кошки ждут под можжевельником

и я подливаю себе еще вина, еще вина,

еще вина.

мой братец будда

надо помыть этого будду, что сидит у меня на столе —

на нем пыль и копоть

в основном на животе и груди; ах,

мы с ним претерпели вместе многие долгие ночи; мы

претерпели банальности и ужас; в неурочное время мы

ржали

чисто – теперь

он заслуживает хотя бы доброй

протирки

мокрой тряпкой;

поистине ужасными были

кое-какие долгие ночи, но

будда был хорошим, тихим

напарником; он никогда не смотрит прямиком на меня, но

словно бы всегда посмеивается – он

смеется над этой жижей

бытия: ничего с ней не поделаешь.

«зачем меня чистить? – спрашивает он теперь, —

я только обратно

испачкаюсь».

«я всего-навсего изображаю дурацкое здравомыслие», —

отвечаю

я.

«пей вино, – говорит он, – это

у тебя получается лучше».

«а, – спрашиваю я, – что у тебя лучше

получается?»

он отвечает: «у меня получается почти наблюдать за

тобой».

тут замолкает.

держит нитку четок с

кисточкой.

как он вообще сюда

попал?

интервьюеры

интервьюеры возникают

и нет такого что можно было б

им по-настоящему

сказать.

очень

неловко

и самый легкий выход —

напоить

и себя

и их.

иногда есть еще и

оператор со звуко-

режиссером

поэтому все превращается

в вечеринку и

нужно

много бутылок.

не думаю чтоб им тоже хотелось

слушать литературную

чушь.

вроде все складывается

как надо:

позже

я получаю письма:

«мне было действительно

здорово…»

или: «это был лучший день

вовсей моей жизни».

как странно, когда

о любом конкретном вечере

я помню только

прощание у

дверей

со словами: «не забудьте

ничего, чтоб не

пришлось

возвращаться».

шизанутое время

дама на другом конце барной стойки все смотрит

и смотрит на

меня, я опускаю голову, смотрю в другую сторону,

закуриваю

сигарету, бросаю еще один взгляд: по-прежнему на меня

пялится, она

очаровательно одета и сама по себе, ну, это, можно

сказать, красива.

ее взгляд сливается с моим; я

окрылен и нервничаю, затем

она встает, идет в дамскую комнату:

ну и зад!

ну и грация!

ну и газель!

я краем глаза вижу свое отражение в зеркале за стойкой,

отвожу

взгляд.

она вернулась; потом подходит бармен: «это вам

от дамы на том конце бара».

я киваю ей в благодарность, поднимаю стакан, улыбаюсь,

жахаю.

она снова смотрит, что за странное и упои-

тельное переживание.

я смотрю перед собой, изучаю тыльные стороны рук —

неплохие

руки, если толковать о руках.

затем меня вдруг осеняет:

она меня с кем-то

перепутала.

я слезаю с табурета и медленно иду к выходу,

наружу, в ночь; прохожу полквартала по

бульвару, чувствую, что надо покурить, извлекаю

пачку из кармана куртки, смотрю

с любопытством на марку (я ихне

покупал): СМЕРТЬ написано

там.

матерюсь, швыряю пачку на мостовую, иду к

следующему бару: с самого начала это знал:

шлюха.

нездешние

можете не поверить

но есть люди

проходящие по жизни с

очень малым

трением или

беспокойством.

они хорошо одеваются, питаются

хорошо, спят хорошо.

они довольны

своей семейной

жизнью.

у них случаются мгновенья

скорби

но в конечном счете

они безмятежны

и часто чувствуют себя

очень хорошо.

а когда умирают

то легкой

смертью, обычно – во

сне.

можете не верить

но

такие люди действительно

есть.

но я не

таков.

о нет, я не

таков,

я даже близко не подошел к тому,

чтобы стать

одним из

них.

но они

там есть

а я есть

тут.

шокотерапия

бой, что я видел

после того, как телекамеры

выключили,

боец в зеленых

трусах и

боец в синих,

лишь 50–75

абсолютно безмолвных

людей

остались,

слышно, как

попадает в цель

каждый удар

сокрушительно

посреди

пота, слюны

крови,

вздохов

агонии,

напитки больше

не разносят,

весь свет

зажжен,

тысячи пустых

мест,

колокол прозвонил

заканчивая

раунд,

лязгнул

прямо в

тебя,

а боксеры

отошли

сели на свои

табуретки

и их начали

промакивать

безразличные

секунданты.

мы все были

в аду

все до единого

и я

встал

и ушел

в тот раз.

между заездами

я знаю, что не должен вас

беспокоить, – сказал он.

у вас есть на это право, – ответил

я.

но, – продолжал он, – я хочу сказать вам

что не спал всю ночь

читая вашу

последнюю книгу.

я прочел все ваши

книги.

я работаю на

почте.

о, – сказал я.

и я хочу взять у вас интервью для

нашей газеты.

нет, – ответил я, – никаких

интервью.

почему? – спросил он.

я устал от интервью, они ни к чему

не имеют никакого

отношения.

послушайте, – продолжал он, – я облегчу вам

его, приеду к вам

домой или угощу вас ужином у

«Муссо».

нет, спасибо, – ответил я.

смотрите, интервью на самом деле – ни для какой

не газеты, оно для

меня лично, я писатель и хочу

свалить с

почты.