Истории обыкновенного безумия

Мое пребывание

В доме творчества

тем, кто интересуется безумием, собственным или моим, могу немного рассказать о своем. я гостил в доме творчества поэтов при Аризонском университете, и не потому, что я знаменитость, просто в летние месяцы в Тусон может приехать лишь последний кретин или бедняк. пока я там жил, средняя температура была градусов 106 по Фаренгейту. только и оставалось, что пить пиво. я – поэт, который во всеуслышание объявил об отказе от публичных чтений. кроме того, я – человек, который в пьяном виде ведет себя как последний осел. а в трезвом виде мне и вовсе нечего сказать, поэтому в мой коттедж почти никто не наведывался. и это меня вполне устраивало. правда, я прослышал об одной темнокожей девчонке, этакой стройненькой симпатяшке, которая там изредка появлялась, и втихаря лелеял надежду ее изнасиловать, однако она, очевидно, тоже обо мне прослышала и не показывалась мне на глаза. так что я сам драил свою личную ванну;

сам выбрасывал свои личные бутылки в большой мусорный ящик с намалеванной черной краской надписью «АРИЗ. УНИВ.» на крышке. по утрам, часов в одиннадцать, ящик, как правило, был уже с верхом завален бутылками. потом, после утреннего пива, оставалось лишь снова улечься в постель и попытаться остыть и набраться здоровья. воистину поэт при университете, точнее сказать, алкаш при университете. за день и за ночь я выпивал четыре или пять шестерных упаковок пива.

так вот, эта система охлаждения действовала практически безотказно, яйца у меня прекращали преть, желудок начинал работать как часы, конец набухал от мыслей о темнокожей девчонке, а душу мою все еще выворачивало наизнанку от Крили и ему подобных поэтов, которые срали в одном сральнике, спали в одной постели, – и примерно в это время начинал трезвонить телефон, это звонил великий редактор…

Буковски?

ага. кажется, я.

не хотите слегка позавтракать?

слегкачто?

позавтракать.

ага. именно это мне и послышалось.

мы с женой тут неподалеку. может, встретимся в университетском кафетерии?

в университетском кафетерии?

да, мы будем там. вам нужно только перейти шоссе и спрашивать каждого встречного: ГДЕ ТУТ УНИВЕРСИТЕТСКИЙ КАФЕТЕРИЙ? просто все время спрашивать каждого встречного: ГДЕ ТУТ УНИВЕРСИТЕТСКИЙ КАФЕТЕРИЙ?

о-о-о-о-о господи…

что здесь такого? вам всего лишь надо спрашивать каждого встречного: ГДЕ ТУТ УНИВЕРСИТЕТСКИЙ КАФЕТЕРИЙ? мы вместе позавтракаем.

слушайте, давайте отложим. не сегодня.

ладно, Бук, просто я подумал, раз уж мы сюда выбрались…

конечно, спасибо.

потом, после трех-четырех бутылок пива и ванны, я пытался прочесть какой-нибудь из имевшихся там поэтических сборников и, разумеется, обнаруживал, что стихи плохо написаны, от них меня начинало клонить ко сну: от Паунда, Олсона, Крили, Шапиро. там были сотни книг, старых журналов. в коттедже не было лишь ни одной моей книги, отчего там царило уныние. Когда я просыпался, наступала очередь нового пива и прогулки при жаре в сто с лишним градусов до дома великого редактора, в восьми или десяти кварталах от меня. как правило, по дороге я останавливался и покупал парочку упаковок по шесть бутылок. они не пили. они старели и старели от всевозможных телесных недугов. от этого делалось грустно. как им, так и мне. зато отец жены, который дотянул до восьмидесяти одного года, почти не отставал от меня в смысле пива. мы пришлись друг другу по душе.

вообще-то я ехал туда записывать пластинку, но когда аризонский профессор, который ведал подобными вещами, услышал, что я скоро буду в городе, он очутился с язвой в больнице Святой Марии. в день, когда его должны были выписать, я лично позвонил ему, будучи слегка навеселе, после чего его задержали в больнице еще на два дня. вот и оставалось лишь пить с восьмидесятиоднолетним стариком и чего-нибудь дожидаться: девчонок, пожара, конца света. я спорил о чем-нибудь с великим редактором, удалялся в спальню к папаше и садился смотреть какую-нибудь передачу по телевизору, где все женщины плясали и были в мини-юбках. я сидел с огромным сухостоем. во всяком случае, с сухостоем, не знаю, как папаша.

но как-то вечером я очутился на другом конце города. здоровенный детина с бородищей во всю физиономию. звали его не то Арчер, не то Арчнип, нечто в этом роде. мы пили, пили, пили и курили – «Честерфилд». мы болтали до посинения, болтали, пока глаза на лоб не полезли. а потом этот бородатый детина, Арчнип, сломался и рухнул на стол, а я принялся поглаживать ножки его жены. она не возражала. ей было лет двадцать пять! – я имею в виду, что при электрическом освещении, да еще с такими стройными длинными ногами, в этом возрасте им нередко удается сойти за целомудренных девушек. при этом она твердила: я тебя совсем не хочу, но если у тебя кое-что наготове, можешь меня поиметь. ну что ж, другие и этого не говорят. я продолжал гладить ей ножки, пытаясь кое-что подготовить, но «Честерфилд» с пивом лишили меня этой возможности, поэтому все, о чем я сумел ее попросить, – это уехать со мной в Лос-Анджелес, где она могла бы устроиться официанткой и содержать меня. почему-то мое предложение не особенно ее заинтересовало. и это после долгой трепотни с ее мужем, во время которой я успел проанализировать Право, Историю, Секс, Поэзию, Роман, Медицину… я даже успел подлечить муженька, приведя его в бар и наскоро, одну за другой, поставив ему три порции виски с водой. правда, она сказала, что ее интересует Лос-Анджелес. я посоветовал ей пойти проссаться и обо всем забыть. надо было мне остаться в баре. там из-за стены появилась какая-то девица и принялась танцевать на стойке; она то и дело трясла у меня перед глазами своими красными атласными трусиками. впрочем, не исключено, что это был всего лишь коммунистический заговор, так что пропади оно все пропадом.

на другой день меня подвез на своей машине парень пониже ростом и с бородой покороче. он угостил меня «Честерфилдом». чем занимаешься, сынок, спросил я его, чем ты занимаешься с такой бородищей?

я художник, сказал он.

посему, когда мы добрались до коттеджа, я откупорил пиво и принялся растолковывать ему суть живописи, я тоже пишу картины. я поведал ему свой тайный рецепт определения достоинств и недостатков новой картины. кроме того, я объяснил ему разницу между живописью и литературой, рассказав о том, что доступно живописцу и недоступно писателю. он почти ничего не сказал. после нескольких бутылок пива он решил ехать.

спасибо, что подвез, сказал я.

не стоит благодарности.

когда великий редактор позвонил мне, чтобы пригласить завтракать, я вынужден был опять ему отказать, зато я рассказал ему о парне, который подвез меня до дома.

хороший парень, сказал я, славный малыш.

как, вы сказали, его зовут?

я назвал имя.

а, сказал он, это профессор, он преподает живопись в Аризонском университете.

а, сказал я.

симфонических концертов по маленькому приемничку не передавали, поэтому я слушал другую музыку – глушил пиво и слушал другую музыку, сумасшедшую: как приедешь в Сан-Франциско, укрась волосы цветком; бим-бом, живи сегодняшним днем; и так далее, и тому подобное. на одной радиостанции устроили конкурс или некую подобную чертовщину – они просили назвать месяц, когда вы родились. август, сообщил я им. ты родился в ноябре? пропела в ответ дамочка. сожалею, сэр, но вам не повезло, сказал мне ведущий. да? сказал я. да? ведущий повесил трубку. оказывается, надо было подбирать себе месяц рождения под пластинку, которую они крутили. потом, если месяц совпадал, можно было попытаться угадать день своего рождения, то есть седьмое, девятнадцатое и так далее. после чего, если совпадали и месяц, и день, вы выигрывали БЕСПЛАТНУЮ ПОЕЗДКУ В ЛОС-АНДЖЕЛЕС С ПРЕБЫВАНИЕМ В КАКОМ-ТО МОТЕЛЕ. ВСЕ РАСХОДЫ ОПЛАЧЕНЫ. вот шарлатаны, сукины дети. все это подтасовка, сказал я себе. я направился к холодильнику. сейчас 109 градусов, объявил ведущий.

в последний день моего пребывания в городе темнокожая девчонка опять не объявилась, поэтому я принялся упаковывать вещи. великий редактор дал мне автобусное расписание. мне надо было всего лишь пройти три квартала на север и сесть в автобус, следующий по Парк-авеню на восток, до Элм-стрит.

если придете на остановку слишком рано, не стойте там. идите в аптеку и ждите, выпейте кока-колы или еще чего-нибудь.

ну что ж, я упаковал вещи и в 105-градусную жару дошел до автобусной остановки. треклятого автобуса не было и в помине. черт подери, сказал я. я пошел на восток, быстрым шагом. спиртное выходило из меня Ниагарским водопадом. я взял чемодан в другую руку. я мог бы доехать от дома до станции на такси, но великий редактор хотел вручить мне какие-то книги, нечто под названием «РАСПЯТИЕ В РУКЕ СМЕРТИ», которые мне пришлось положить в чемодан. машины ни у кого не было. не успел я добраться до условленного места и откупорить пиво, как на своей машине подъехал вышедший из больницы профессор – полагаю, он желал убедиться, что я уезжаю из города. он вышел.

я только что был в коттедже, сказал он.

вы прозевали Бука, сказал редактор. Бук всегда сооружает себе личную клетку. он не ходит завтракать в университетский кафетерий. потом я велел ему ПОДОЖДАТЬ В АПТЕКЕ, ЕСЛИ БУДЕТ ОПАЗДЫВАТЬ АВТОБУС. знаете, что он сделал? он прошагал всю дорогу досюда пешком – в такую жару, с этим чемоданом.

черти вас раздери, ну как вы не поймете? сказал я редактору. я не люблю аптек! я не люблю сидеть в аптеках и ждать. в каждой аптеке есть мраморная стойка, вы сидите и глазеете на эту мраморную стойку, на эту круглую стойку с газировкой. ползают муравьи, или прямо перед вами валяется какой-нибудь полудохлый жук, одно крылышко бьется, а другое неподвижно. вы там чужой, на вас неприветливо глазеют два или три мрачных типа. потом наконец подходит официантка. нет, она не дает вам понюхать свои грязные вонючие трусики, но все равно она страшна как смертный грех, и даже сама об этом не знает. весьма неохотно она принимает у вас заказ. кока-кола. ее приносят в теплом мятом бумажном стаканчике. вы ее не хотите, вы ее пьете. жук все никак не сдохнет. автобус никак не приходит.

мрамор стойки покрыт липкой пылью. все это фарс, как вы не поймете? если вы подходите к прилавку и пытаетесь купить пачку курева, раньше чем через пять минут никто не появляется. когда вы оттуда выбираетесь, у вас такое чувство, будто вас девять раз изнасиловали.

не вижу ничего плохого в аптеках, Бук, говорит редактор. а я знаю одного малого, который говорит: «не вижу ничего плохого в войне». но, господи боже мой, мне приходится мириться со своими неврозами и предрассудками, поскольку мне больше не с чем мириться. я не люблю аптек, не люблю университетских кафетериев, не люблю шотландских пони. я не люблю Диснейленд, не люблю полицейских на мотоциклах, не люблю простоквашу, не люблю «Битлз» и Чарли Чаплина, не люблю оконных штор и того маленького завитка маниакально-депрессивных волос, который спадает на лоб Бобби Кеннеди… господи, господи, я повернулся к профессору: этот малый публикует меня уже десять лет, сотни стихотворений, и при этом ДАЖЕ НЕ ЗНАЕТ, КТО Я ТАКОЙ!

профессор рассмеялся, а это уже кое-что.

поезд опаздывал на два часа, поэтому профессор отвез нас в свой дом среди холмов. пошел дождь. большое окно выходило на задрипанный городишко. как в кино. я отомстил великому редактору. жена профессора села за пианино и сыграла кусочек из Верди. наконец-то я знал, что редактор страдает. Я ПОИМЕЛ ЕГО В СВОЕЙ АПТЕКЕ. я поаплодировал и подбил ее на другой отрывок. она и вправду играла неплохо, очень мощно, только нечаянно теряла самую суть – избыток мощности при одной и той же тональности вариаций. я попытался уговорить ее сыграть еще что-нибудь, но, поскольку, кроме меня, никто не настаивал, она повела себя как дама и отказалась.

они отвезли меня на станцию – в дождь, с рассованными по всем моим карманам маленькими бутылочками: персиковое бренди и прочие подобные напитки. я сдал свой чемодан в багаж и оставил их всех стоять, сбившись в кучу в ожидании поезда. дойдя до конца багажной платформы, я уселся под дождем на тележку и стал налегать на персиковое бренди. дождь был очень теплый – проливаясь на человека, он тотчас же высыхал; он почти походил на пот. я сидел и ждал своего поезда в Лос-Анджелес, единственный город на свете. да, я имею в виду, что в нем было больше дерьма, чем в любом другом городе, и именно это делало его таким забавным. это был мой город. и это было мое персиковое бренди. я почти полюбил его. вот наконец город приблизился. я допил персиковое бренди и пошел ему навстречу, разыскивая вагон номер 110. но сто десятого вагона не было. перенумерованный сто десятый оказался сорок вторым. я вошел в вагон, битком набитый индейцами, мексиканцами, безумцами и мошенниками. среди них была девушка в синем платье, чья задница походила на дно небесного свода. она была сумасшедшая. она разговаривала со своей маленькой куклой, как с собственным ребенком. сидела напротив меня и разговаривала с маленькой куклой. ты мог бы поиметь ее, старик, если бы постарался, сказал я себе. но ты лишь сделал бы ее несчастной. ну и черт с ним. уж лучше всю жизнь украдкой подглядывать. поэтому я отвернулся и стал любоваться отражением ее прелестных ножек в освещенных луной окнах поезда. ко мне приближался Лос-Анджелес. похрапывали мексиканцы и индейцы. я смотрел на освещенные луной ножки и слушал, как она разговаривает с куклой. чего мог бы ждать от меня в этой ситуации великий редактор? а как бы Хем поступил? а Дос Пассос? Том Вулф? Крили? Эзра? освещенные луной ножки начали терять смысл. я посмотрел в другую сторону и увидел лиловые горы. быть может, и там найдется пизденка. и Лос-Анджелес двигался мне навстречу, битком набитый пиз-денками. и я уже почти воочию видел, как там, в доме творчества поэтов, после отъезда Буковски, наклоняется, выпрямляется, вновь наклоняется и потеет, слушая радио, она, та темнокожая девчонка – если едешь в Сан-Франциско, не забудь украсить волосы цветком, – та темнокожая девчонка лопается от любви, а рядом нет никого. я достал из кармана еще одну бутылочку и открыл ее. это было нечто особенное, я присосался и сосал, сосал, тут-то и возник Лос-Анджелес, ну и черт с ним.

Дурацкие Иисусы

резиновую массу приходилось поднимать и загружать в машину втроем, а машина шинковала ее, превращая в предметы самого разного назначения; нагревала, шинковала и высерала наружу: велосипедные педали, купальные шапочки, бутылки для горячей воды… запихивать массу в машину следовало осторожно, иначе можно было лишиться руки, причем в особенности угроза лишиться руки волновала с похмелья. за последние три года такое случилось с двоими: Дурбином и Питерсоном. Дурбина перевели на составление платежной ведомости – видно было, как он сидит там с болтающимся пустым рукавом. Питерсону дали метлу и швабру и велели чистить сортиры, выносить мусор, развешивать туалетную бумагу и так далее. все поражались, как это Питерсону удается справляться с такой работой одной рукой.

восьмичасовая смена уже подходила к концу. Дэн Скорски в последний раз помог запихнуть массу в машину. он отработал восемь часов с одного из тяжелейших похмелий в своей карьере.

пока он трудился, минуты превращались в часы, секунды – в минуты. а стоило поднять взгляд, и можно было увидеть сидящих на ротонде пятерых парней. стоило посмотреть наверх, и можно было испытать на себе взгляд ДЕСЯТИ глаз.

Дэн уже собрался направиться к полкам с хронометражными картами, когда вошел худой-худой человек с телом, похожим на сигару. при ходьбе ноги сигары даже не касались пола. сигару звали мистер Блэкстоун.

– куда это вы собрались, черт побери? – спросил он Дэна.

– подальше отсюда, вот куда.

– СВЕРХУРОЧНАЯ РАБОТА, – сказал мистер Блэкстоун.

– что?

– я сказал: СВЕРХУРОЧНАЯ РАБОТА. оглянитесь. мы должны все это отсюда убрать.

Дэн оглянулся. сколько видел глаз, всюду были груды резины для машин. а в сверхурочной работе самое гнусное было то, что никто не мог сказать, когда она кончится. она могла продлиться от двух до пяти часов. это было непредсказуемо. самое время добраться до кровати и лечь, чтобы назавтра снова встать и начать запихивать резину в машину, и так без конца. вечно возникали дополнительная резина, дополнительные заказы, дополнительные машины. от резины лопалось,кончало, исходило блевотиной все здание, горы резины все росли и росли, а пятеро на ротонде богатели и богатели.

– возвращайтесь на РАБОТУ! – сказал сигара.

– не могу, – сказал Дэн, – я больше ни кусочка резины не подниму.

– как же вы собираетесь все это отсюда убрать? – спросил сигара. – надо освободить место на полу, завтра прибудет новая партия.

– раздобудьте еще одно здание, наймите побольше людей. вы же до смерти загоняете своих рабочих, у них и без того уже мозги набекрень. они даже не понимают, где находятся, ПОСМОТРИТЕ на них! посмотрите на этих бедолаг!

это была чистая правда. рабочие едва походили на людей. у них были подернутые пеленой, больные, безумные глаза. они смеялись над чем попало и непрерывно издевались друг над другом, все внутренности у них были отбиты. их медленно убивали.

– это хорошие люди, – сказал сигара.

– несомненно. половина их заработка уходит на местные и федеральные налоги. другую половину они тратят на новые автомобили, цветные телевизоры, дурацких жен и четыре-пять видов страховки.

– либо вы работаете сверхурочно, как все, либо вы уволены, Скорски.

– тогда я уволен, Блэкстоун.

– у меня просто руки чешутся лишить вас жалованья.

– в штате есть Департамент труда.

– мы вышлем вам чек.

– отлично. и желательно побыстрее. покидая здание, он испытывал то удивительное чувство свободы, которое охватывало его всякий раз, когда его увольняли или он бросал работу, он покидал это здание, оставляя их там. «ты нашел здесь дом родной, Скорски. такого уютного дома у тебя еще не было!» – рабочие всегда говорили ему одно и то же, какой бы дерьмовой ни была работенка.

Скорски остановился у винной лавки, купил пинту «Грэнддэд» и поехал дальше. вечер прошел спокойно, он допил свою пинту, лег в постель и впервые за много лет погрузился в приятную благодать сна. никакой будильник не потревожил его в шесть тридцать утра, не заставил его вернуться в грязную толпу лицемеров.