Лавка древностей

Кит собирался пребывать в дурном расположении духа (увы! это случается даже с лучшими из нас), но, посмотрев на крепко спящего малыша и переведя с него взгляд сначала на среднего братца в бельевой корзине, потом на мать, которая без единой жалобы трудилась с раннего утра, счел за благо подобреть и развеселиться. Он качнул ногой колыбель, скорчил рожу бунтарю в бельевой корзине, приведя его в неописуемый восторг, после чего окончательно убедился, что молчать и хмуриться не стоит.

– Эх, мама! – сказал Кит, вынув из кармана складной нож и набрасываясь на большой ломоть хлеба с мясом, который мать приготовила ему с раннего вечера. – Сокровище ты у нас, вот что! Таких на белом свете – раз, два, и обчелся!

– А я надеюсь, что и получше меня есть, – сказала миссис Набблс, – по крайней мере должны быть. Так нас проповедник учит в нашей молельне.

– А что он понимает! – фыркнул Кит. – Пусть сначала овдовеет, да поработает с твое за гроши, да попробует при этом носа не вешать, – вот тогда мы его спросим, каково это, и каждому его слову поверим.

– Да-а… – уклончиво протянула миссис Набблс. – Вон твое пиво, Кит, я его к решетке поставила.

– Вижу, – сказал он, беря кружку. – За ваше здоровье, матушка, и за здоровье проповедника, если вам так угодно! Ладно уж! Я против него злобы не таю.

– Так ты говоришь, твой хозяин никуда сегодня не пошел? – спросила миссис Набблс.

– Да, к несчастью, никуда не пошел, – сказал Кит.

– А по-моему, к счастью, – возразила его мать. – Значит, мисс Нелли не придется быть одной всю ночь.

– Правильно! – спохватился Кит. – У меня это из головы вон. Я говорю «к несчастью», потому что дежурил там с восьми часов, а ее так и не увидал.

– А вот любопытно, что сказала бы мисс Нелли, – воскликнула миссис Набблс, отставляя утюг в сторону и поворачиваясь лицом к сыну, – что бы она сказала, если б узнала вдруг, что каждую ночь, когда она, бедняжка, сидит одна-одинешенька у окна, ты сторожишь на улице, как бы с ней чего не случилось; и ведь на ногах еле стоишь от усталости, а не сойдешь с места, пока не удостоверишься, что все спокойно и она пошла спать!

– Ну, вот еще! – буркнул Кит, и на его неказистой физиономии появилось нечто вроде румянца. – Никогда она этого не узнает и, следовательно, никогда ничего не скажет.

Минуты две миссис Набблс молча гладила белье, потом подошла к огню за горячим утюгом, смахнула с него пыль тряпкой, провела им по доске и украдкой посмотрела на Кита. Она бесстрашно поднесла утюг чуть ли не к самой щеке, чтобы испробовать, горячий ли, оглянулась с улыбкой и вдруг заявила:

– Кит! А я знаю, что сказали бы люди, если бы…

– Ерунда! – перебил ее Кит, предчувствовавший, к чему она клонит.

– Нет, правда, сынок! Люди сказали бы, что ты в нее влюбился! Так прямо и сказали бы!

В ответ на это Кит смущенно пробормотал: «Да ну тебя!» – и судорожно задвигал руками и ногами, сопровождая эти жесты не менее судорожной мимикой. Но так как средства эти не принесли ему желанного облегчения, он набил рот хлебом с мясом, быстро глотнул пива и тем самым вызвал у себя приступ удушья, что временно увело разговор от щекотливой темы.

– Нет, в самом деле, Кит! – снова начала его мать. – Я, конечно, пошутила, – хорошо, что ты так делаешь и никому в этом не признаешься. Но когда-нибудь она, даст Бог, все узнает и будет очень тронута и благодарна тебе. Какая жестокость держать ребенка взаперти! Ничего удивительного, что старый джентльмен скрывает от тебя свои ночные отлучки.

– Господь с тобой! Ему и в голову не приходит, что это жестоко! – воскликнул Кит. – Разве он стал бы так делать? Да ни за какие сокровища в мире! Нет, нет! Уж я-то его знаю!

– Тогда зачем же он так поступает и зачем таится от тебя? – спросила миссис Набблс.

– Вот этого мне никак не понять, – ответил ее. – Ведь если бы он не таился, я ничего бы и не узнал А когда он стал меня выпроваживать раньше времени, я сразу решил: дай, думаю, разведаю, в чем тут дело. Слушай!.. Что это?

– Да кто-то по двору ходит.

– Нет, сюда бегут… и как быстро! – сказал Кит, вставая и прислушиваясь. – Неужто он все-таки ушел из дому? Мама, может, у них пожар?

Вызвав в своем воображении эту страшную картину, мальчик так и замер на месте. Шаги приближались, чья-то рука стремительно распахнула дверь, и девочка, запыхавшаяся, бледная, одетая кое-как, вбежала в комнату.

– Мисс Нелли! Что случилось? – в один голос вскрикнули мать и сын.

– Я на минутку, – сказала она. – Дедушка заболел… Я вошла – вижу, он лежит на полу…

– Доктора! – Кит схватился за шляпу. – Я за ним мигом сбегаю, я…

– Нет, не надо! Доктора уже позвали… я не за тобой… ты… ты больше никогда к нам не приходи!

– Что? – крикнул Кит.

– Тебе нельзя к нам! Не спрашивай почему, я ничего не знаю. Прошу тебя, не спрашивай! Прошу тебя, не огорчайся, не сердись на меня! Я тут ни при чем!

Кит уставился на нее, несколько раз подряд открыл и закрыл рот, но не мог выговорить ни слова.

– Он кричит, бранит тебя. Я не знаю, в чем ты провинился, но чувствую, что на дурной поступок ты не способен.

– Я провинился! – взревел Кит.

– Он говорит, будто ты виноват во всех его несчастьях, – со слезами на глазах продолжала девочка. – Требует тебя, а доктор сказал, чтобы ты и на глаза к нему не показывался, иначе он умрет. Не приходи к нам больше. Я за этим и прибежала, хотела тебя предупредить. Уж лучше ты от меня это услышишь, чем от кого-нибудь другого. Кит! Что же ты наделал! Ты, кому я так верила, кого считала чуть ли не единственным нашим другом!

Несчастный мальчик смотрел и смотрел на свою маленькую хозяйку, глаза у него открывались все шире и шире, но он не мог ни сдвинуться с места, ни заговорить.

– Вот его жалованье за неделю, – сказала девочка, обращаясь к матери Кита и кладя деньги на стол. – Тут… тут немного больше… потому что он всегда был такой добрый, такой заботливый. Я знаю, он скоро пожалеет о своем поступке, но пусть не принимает это слишком близко к сердцу, пусть найдет себе других хозяев… Мне очень грустно так расставаться с ним, но теперь уж ничего не поделаешь. Прощайте!

Обливаясь слезами, дрожа всем своим худеньким телом от недавнего потрясения, от щемящей боли, которую вызвала у нее и болезнь деда и весть, которую ей пришлось принести в этот дом, девочка подбежала к двери и исчезла так же быстро, как и появилась.

Бедная миссис Набблс, не имевшая раньше оснований сомневаться в честности и правдивости сына, была поражена тем, что он не сказал ни слова в свою защиту. Уж не попал ли он в компанию сорванцов, жуликов, грабителей? А эти ежевечерние отлучки из дому, для которых у него всегда было одно и то же странное объяснение? Может быть, это только для отвода глаз? Охваченная такими страшными мыслями, она не решалась расспрашивать сына и, сидя на стуле, раскачивалась взад и вперед, ломала руки и горько плакала. Но Кит даже не пытался утешить мать – ему было не до того. Младенец в колыбели проснулся и захныкал; мальчуган в бельевой корзине, упав навзничь, перевернул ее на себя и исчез под ней; мать плакала все громче и раскачивалась все быстрее, – а Кит, ничего этого не замечавший, продолжал сидеть в полном оцепенении.

Глава XI

Тишине и безлюдью больше не суждено было безраздельно царить под кровлей, осенявшей головку Нелли. У старика началась жестокая горячка, на следующее утро он впал в забытье и с того самого дня долгие недели боролся с недугом, грозившим ему смертью. Недостатка в уходе за ним теперь не было, но его окружали чужие люди – алчные сиделки, которые, отдежурив положенный срок у постели больного, пили, ели и веселились всей своей беспардонной компанией, ибо страдания и смерть были для них делом привычным.

Но, несмотря на шум и сутолоку в доме, девочка никогда еще не чувствовала себя такой одинокой, как в эти дни. Одинокой во всем – в своей любви к тому, кто таял, снедаемый горячкой, одинокой в своем непритворном горе и бескорыстном участии. День за днем, ночь за ночью просиживала она у изголовья бесчувственного страдальца, предупреждая малейшее его желание, прислушиваясь к тому, как он даже в бреду повторяет ее имя и не перестает думать и тревожиться только о ней.

Дом уже не принадлежал им. У них осталась только одна комната, где лежал больной, да и ту мистер Квилп соблаговолил предоставить прежним хозяевам лишь на время. Когда старик заболел, карлик чуть ли не на другой день вступил во владение лавкой и всем, что в ней было, основываясь на законных правах, в которых мало кто разбирался и которые никому не приходило в голову оспаривать. Утвердив свои позиции с помощью одного крючкотвора, он даже переехал сюда вместе с ним – на страх всем супостатам – и решил устроиться с удобствами в новом жилье, хотя понятия об удобствах у него были весьма своеобразные.

Итак, мистер Квилп обосновался в задней комнате, предварительно заколотив наглухо окно лавки и тем самым положив конец дальнейшей торговле. Он отобрал из старинной мебели самое красивое и покойное кресло (для собственных нужд) и самый уродливый и неудобный стул (для подручного, о котором тоже следовало позаботиться), велел перетащить их к себе и воссел на свой трон. Комната эта была далеко от спальни старика, но мистер Квилп, боясь заразиться горячкой, счел необходимым произвести здесь оздоровительное окуривание и не только сам дымил трубкой без малейшего перерыва, но заставил курить и своего ученого друга. Не удовлетворясь этим, он послал на пристань за уже знакомым нам акробатом, прибывшим немедленно, посадил его в дверях, снабдил большой трубкой, специально привезенной из дому, и ни под каким видом не разрешал ему вынимать ее изо рта дольше чем на минуту. Закончив устройство на новом месте, Дэниел Квилп с довольным смешком огляделся по сторонам и сказал, что вот это и называется у него удобствами.

Ученый джентльмен с благозвучной фамилией Брасс охотно присоединился бы к мнению мистера Квилпа, но этому мешали два обстоятельства: первое – несмотря на все свои ухищрения, он никак не мог устроиться на стуле, сиденье у которого было жесткое, ребристое, скользкое и покатое; второе – табачный дым всегда был ему противен и вызывал у него всяческие внутренние пертурбации. Находясь, однако, в полной зависимости от мистера Квилпа и имея все основания угождать своему патрону, он выдавил из себя улыбку и одобрительно закивал головой.

Мистер Брасс, стряпчий с весьма сомнительной репутацией, проживал на улице Бевис-Маркс в городе Лондоне. Это был сухопарый дылда с круглым, похожим на шишку, носом, с нависшим лбом, бегающими глазками и огненно-рыжими волосами. Костюм его состоял из долгополого черного сюртука и черных штанов по щиколотку, из-под которых виднелись сизо-голубые бумажные чулки и ботинки с ушками. Держался этот джентльмен подобострастно, но говорил весьма грубым голосом, а его приторные улыбочки вызывали такое чувство омерзения, что всякий, кто сталкивался с ним, предпочел бы, чтобы он злобно хмурился.

Квилп посмотрел на своего ученого советчика, заметил, что он щурит глаза от дыма, разгоняет его рукой и чуть ли не корчится от каждой затяжки, и, придя в неописуемый восторг, радостно потер ладони.

– Кури, собака! – скомандовал карлик, оглядываясь на мальчишку. – Набей трубку заново и всю ее выкури, не то я раскалю чубук на огне и прижгу тебе язык.

К счастью, у мальчишки имелся достаточный опыт в такого рода делах и ему ничего не стоило бы втянуть в себя содержимое небольшой печи для обжига извести, если бы его удостоили такого угощения. Поэтому он бормотал наспех какую-то дерзость по адресу хозяина и сделал, как было приказано.

– Вам приятно, Брасс? Какой аромат, какие фимиамы! Вы, наверно, чувствуете себя по меньшей мере турецким султаном! – сказал Квилп.

Мистер Брасс подумал, что если у турецкого султана самочувствие бывает не лучше, то завидовать ему особенно нечего, однако не стал отрицать приятности своих ощущений и охотно приравнял себя к этому властелину.