Жизнь и приключения Мартина Чезлвита

– Разве вы уже уходите, мистер Пинч? – спросил Тигг.

– Да, благодарю вас, – ответил Том. – Пожалуйста, не провожайте меня.

– А мне, знаете ли, хотелось бы сказать вам два слова наедине, мистер Пинч, – сказал Тигг, не отставая от него. – Одна минутка в кегельбане, проведенная в вашем обществе, весьма облегчила бы мне душу. Смею ли просить вас о таком одолжении?

– Да, разумеется, – ответил Том, – если вы этого желаете. – И он последовал за мистером Тиггом в названное им убежище; добравшись туда, сей джентльмен извлек из своей шляпы что-то похожее на остатки допотопного носового платка и вытер себе глаза.

– Сегодня вы видели меня, – сказал мистер Тигг, – в невыгодном свете.

– Не будем говорить об этом, – сказал Том, – прошу вас.

– Да, да, в невыгодном! – воскликнул мистер Тигг. – Я на этом настаиваю. Если бы вам довелось видеть меня перед моим полком на африканском побережье, во главе атакующего каре, с детьми, женщинами и полковой казной посередине, вы бы меня просто не узнали. Тогда вы почувствовали бы ко мне уважение, сэр.

У Тома Пинча были свои понятия о том, что такое доблесть, и потому эта картина не так его потрясла, как хотелось бы мистеру Тиггу.

– Впрочем, не беда! – воскликнул этот джентльмен. – Один школьник в письме к родителям, описывая чай с молоком, которым его угощают, выразился так: «Это сплошная слабость». Повторяю эти слова, относя их к самому себе в настоящее время, и прошу у вас извинения. Сэр, вы видели моего друга Слайма?

– Конечно, видел, – сказал мистер Пинч.

– Сэр, мой друг Слайм произвел на вас впечатление?

– Не очень приятное, должен сказать, – ответил Том после некоторого колебания.

– Я огорчен, но не удивляюсь, – воскликнул Тигг, хватая его за оба лацкана, – ибо вы пришли к тому же заключению, что и я. Однако, мистер Пинч, хотя я чело-пек грубый и легкомысленный, я уважаю Разум. Следуя за моим другом, я выказываю уважение к Разуму. К вам, предпочтительно перед всеми людьми, обращаюсь я, мистер Пинч, от лица Разума, который не может отвоевать себе место под солнцем. Итак, сэр, не ради себя, – я не имею к вам притязаний, – но ради моего друга, сокрушенного горем, чувствительного и независимого друга, который их имеет, – я прошу у вас взаймы три полкроны, решительно и не краснея. Прошу, ибо имею на это право. А если я прибавлю, что они будут возвращены вам по почте не далее как на этой же неделе, то я предчувствую, что вы меня даже осудите за эту меркантильную оговорку.

Мистер Пинч достал из кармана старомодный кошелек красной кожи со стальным замочком, вероятно принадлежавший когда-то его покойной бабушке. В нем был один полусоверен и ничего больше. Все богатство Тома до следующей четверти года.

– Одну минуту, – воскликнул мистер Тигг, зорко следивший за этой процедурой. – Я только что хотел сказать, чтобы вы лучше дали эти деньги золотом, для удобства пересылки. Благодарю вас. Адресовать, я думаю, мистеру Пинчу в доме мистера Пекснифа – так дойдет?

– Дойдет, конечно, – сказал Том. – Пожалуйста, не забудьте прибавить «эсквайр» к фамилии мистера Пекснифа[26 - Не забудьте прибавить «эсквайр» к фамилии мистера Пекснифа. – В эпоху феодализма звание «эсквайр» получали оруженосцы рыцарей. Во времена Диккенса слово «эсквайр» утратило это первоначальное значение и его прибавление к фамилии стало указывать на привилегированное общественное положение. В письмах и официальных бумагах так именовались адвокаты, врачи, писатели, государственные чиновники, помещики и просто зажиточные буржуа. В настоящее время слово эсквайр вышло из употребления.], это будет лучше. На мое имя, знаете ли, в доме Сета Пекснифа эсквайра.

– Сета Пекснифа эсквайра, – повторил мистер Тигг, старательно записывая адрес огрызком карандаша. – Мы, кажется, говорили – на этой неделе?

– Да, но можно и в понедельник, – заметил Том.

– Нет, нет, уж извините. В понедельник никак нельзя, – сказал мистер Тигг. – Если мы условились на этой неделе, значит суббота последний день. Ведь мы условились на этой неделе?

– Ну, если вы уж так хотите, – сказал Том, – пускай будет на этой.

Мистер Тигг приписал эти условия к своей памятке, сурово нахмурившись, прочел про себя запись и, для большей солидности и деловитости, скрепил ее своими инициалами. Покончив с этим, он заверил мистера Пинча, что теперь все в полном порядке, и, пожав ему руку с большим чувством, удалился.

У Тома имелись весьма основательные опасения насчет того, что Мартин будет вышучивать эти переговоры, и ему хотелось на время избежать его общества. Поэтому он прогулялся несколько раз взад и вперед по кегельбану и вошел в дом только после ухода мистера Тигга с приятелем, как раз в ту минуту, когда Марк с новым учеником смотрели на них в окно.

– Я только что говорил, сэр, что если бы можно было этим прокормиться, – заметил Марк, указывая пальцем вслед недавним гостям, – вот самое подходящее для меня место. Служить таким молодчикам, сэр, это будет почище, чем копать могилы.

– А еще того лучше – оставайтесь здесь, Марк, – отвечал Том. – Послушайтесь моего совета: оставайтесь в тихой пристани.

– Теперь уже поздно слушаться, сэр, – сказал Марк. – Я объявил ей. Уезжаю завтра утром.

– Уезжаете! – воскликнул мистер Пинч. – Куда же?

– В Лондон, сэр.

– Что же вы там будете делать? – спросил мистер Пинч.

– Ну, я еще и сам не знаю, сэр. В тот день, когда я вам открылся, ничего не подвернулось подходящего. О каком занятии ни подумаю, все уж очень легко, – что за честь быть веселым при такой работе. Наняться, что ли, к кому-нибудь в услужение, сэр? Может, какое-нибудь очень строгое семейство пришлось бы мне по плечу, мистер Пинч?

– А может быть, вы, Марк, пришлись бы не ко двору в очень строгом семействе?

– Возможное дело, сэр. Ежели бы я попал к каким-нибудь особо придирчивым хозяевам, я бы еще мог показать себя; да ведь как это узнаешь наперед, нельзя же напечатать в газетах, что вот-де молодой человек желает поступить в услужение и не столько гонится за жалованьем, сколько за придирчивыми хозяевами; ведь этого нельзя, сэр?

– Да, пожалуй, – сказал мистер Пинч, – мне тоже кажется, что нельзя.

– Завистливое семейство, – продолжал Марк в раздумье, – или сварливое семейство, или зложелательное семейство, или, на худой конец, очень уж прижимистое семейство, – вот тут я еще мог бы показать себя. Кто бы мне подошел больше всякого другого, так это тот старый джентльмен, что захворал у нас; ну и характерец, честное слово! Да что уж тут, подождем – увидим, авось что и подвернется, буду надеяться на самое худшее, сэр.

– Значит, вы твердо решили уехать? – спросил мистер Пинч.

– Сундук мой уже уехал с фургоном, сэр, а сам я уйду пешком завтра поутру и сяду в дилижанс, когда он меня нагонит по дороге. Позвольте пожелать вам всего лучшего, мистер Пинч, и вам тоже, сэр, – будьте здоровы и счастливы!

Друзья со смехом пожелали ему того же и отправились домой рука об руку; по дороге мистер Пинч рассказал Мартину о беспокойном и странном нраве Марка Тэпли – все то, что уже известно читателю.

Тем временем Марк, предвидя, что его хозяйка находится в сильном расстройстве чувств и что сам он вряд ли может отвечать за последствия длительной беседы с глазу на глаз, старался, как только мог, не встречаться с нею в продолжение всего дня и вечера. Этой его тактике весьма способствовало большое стечение посетителей в «Синем Драконе», ибо после того как разнесся слух об отъезде Марка, в распивочной весь вечер толокся народ, и гости усердно пили за его здоровье, то и дело чокаясь кружками. Наконец двери заперли на ночь, и Марк, видя, что теперь ему не отвертеться, собрался с духом и решительной походкой направился к дверям распивочной.

«Стоит мне только взглянуть на нее, – говорил себе Марк, – и я пропал. Чувствую, что тут мне и крышка!»

– Наконец-то явился, – приветствовала его миссис Льюпин.

– Да уж, явился вот, – сказал Марк.

– Значит, вы нас покидаете, Марк? – спросила миссис Льюпин.

– Да ведь что ж, приходится, – отвечал Марк, уставясь в землю.

– А я-то думала, – говорила хозяйка, проявляя самую пленительную застенчивость, – что вы… привязались… к «Дракону»…

– Я и то привязался, – сказал Марк.

– Тогда, – вполне резонно продолжала хозяйка, – Зачем же вы его покидаете?

Но на этот вопрос Марк и вовсе не ответил, даже после того как его повторили, и потому миссис Льюпин, передавая ему жалованье из рук в руки, спросила – не то чтобы неласково, нет, нет, совсем наоборот, – чего бы ему больше хотелось?

Всем известно, что есть вещи, которых живой человек не в силах вытерпеть. Такой вопрос, как этот, заданный таким порядком, в такое время и такой женщиной, следовало отнести именно к этой категории, по крайней мере поскольку дело касалось Марка. Он невольно поднял глаза, а подняв их однажды, уже не мог опустить, ибо сколько ни есть на свете полных, румяных, веселых, ясноглазых хозяек с ямочками на щеках – воплощение всего самого лучшего в них, самый, так сказать, цвет и совершенство среди хозяек стояло сейчас перед Марком.

– Вот что я вам скажу, – начал Марк, мигом сбрасывая с себя всякое замешательство и обнимая хозяйку за талию, отчего она нисколько не встревожилась, зная, какой он славный малый. – Если бы я думал только о том, чего мне хочется, я выбрал бы вас. Если бы я думал о себе, о том, что для меня всего лучше, я выбрал бы вас. Если бы я выбрал то, что с радостью выбрали бы девятнадцать человек из двадцати, не пожалев отдать за это жизнь, я выбрал бы вас. Да, вас! – воскликнул мистер Тэпли, выразительно тряхнув головой и, позабывшись на минуту, уставился пристальным взглядом на сочные губки миссис Льюпин. – И ни один мужчина не удивился бы моему выбору!

Миссис Льюпин ответила, что он ее изумляет. Она просто поражается, как он может говорить такие слова. Она никак этого от него не ожидала.

– Да я и сам от себя этого не ожидал, – сказал Марк, поднимая брови с радостно-изумленным выражением. – До сих пор я думал, что нам с вами надо расстаться без всяких объяснений; я и хотел только проститься, для того и пришел сейчас; а это в вас самих есть что-то такое, что заставляет человека говорить и думать по-честному. Давайте поговорим, только, знаете ли, условимся наперед, – это он прибавил уже нисколько не шутя, чтобы ошибиться было решительно невозможно, – ухаживать за вами я не буду, этого вы не бойтесь.