Тяжелые времена

– Я хочу сказать, что он смылся, – кивнув головой, подтвердил мистер Чилдерс. – Вчера он обремизился, и позавчера, и нынче опять обремизился. В последнее время он только и делал, что ремизился, вот и не выдержал.

– А зачем он… так много… ремизился? – запинаясь, спросил мистер Грэдграйнд.

– Гибкость теряет, поизносился, – сказал Чилдерс. – У ковра он еще годится, но этим не прокормишься.

– У ковра! – повторил Баундерби. – Опять начинается! Это еще что такое?

– Ну, в роли комика, если вам так больше нравится, – презрительно, через плечо, бросил мистер Чилдерс, отчего его длинные волосы взметнулись все разом. – И заметьте, сэр, Джупа мучил не самый провал, а то, что об этом знает его дочь.

– Прелестно! – вмешался мистер Баундерби. – Слышите, Грэдграйнд? Это прелестно. Он так любит свою дочь, что убежал от нее! Это просто перл! Ха-ха! Вот что я вам скажу, молодой человек: я не всегда был таким, каким вы меня видите. В этих делах я знаю толк. Представьте себе, моя мать бросила меня. Да, да, не удивляйтесь!

И. У. Б. Чилдерс не без колкости заметил, что ничего удивительного в этом не находит.

– Так вот, – сказал Баундерби. – Я родился в канаве, и моя мать бросила меня. Хвалю я ее за это? Нет. Может, я когда-нибудь хвалил ее за это? Отнюдь. Что мне сказать о ней? Скажу, что хуже нее не сыщешь женщины на всем свете, кроме разве моей пьянчуги бабушки. Я не из тех, кто гордится своим рождением, блюдет честь семьи, – такими дурацкими фокусами я не занимаюсь. Я всегда говорю все как есть, и про мать Джосайи Баундерби из Кокстауна говорю без утайки, как сказал бы про мать любого бездельника. И про этого негодяя так скажу. Бродяга он и мошенник, ежели хотите знать.

– А с чего вы взяли, что я хочу знать? – поворачиваясь к Баундерби, спросил мистер Чилдерс. – Я объясняю вашему другу, что произошло. Если вам не угодно слушать, можете подышать свежим воздухом. Я вижу, вы любите язык распускать. Советую вам распускать его в своем доме, – саркастически заметил Чилдерс, – а здесь лучше попридержите язык, пока вас не спрашивают. Уж какой-нибудь домишко у вас, вероятно, найдется?

– Пожалуй, найдется, – отвечал мистер Баундерби, громко смеясь и звеня монетами в кармане.

– Так вот, будьте любезны распускать язык у себя дома. А то этот наш дом не больно крепкий, боюсь, он вас не выдержит!

Еще раз смерив мистера Баундерби взглядом, Чилдерс решительно отвернулся от него, давая понять, что разговор с ним окончен, и сказал, опять обращаясь к мистеру Грэдграйнду:

– Час тому назад Джуп послал свою дочь в аптеку. Потом видели, как он вышел крадучись, надвинув шляпу на лоб, с узелком под мышкой. Она, конечно, никогда этому не поверит, но он ушел совсем, а ее бросил.

– Почему вы думаете, что она не поверит? – спросил мистер Грэдграйнд.

– Потому, что они души друг в друге не чаяли. Потому, что они были неразлучны. Потому, что до нынешнего дня он, казалось, только ею и жил. – Чилдерс подошел к пустому чемодану и заглянул в него. У мистера Чилдерса и мистера Киддерминстера была очень своеобразная походка: ноги они расставляли шире, чем простые смертные, и усиленно подчеркивали, что колени их утратили способность сгибаться. Такая походка отличала всю мужскую половину цирковой труппы и служила признаком постоянного пребывания в седле.

– Бедняжка Сесси! – сказал Чилдерс, поднимая голову от пустого чемодана и встряхивая пышной шевелюрой. – Напрасно он не отдал ее в ученье. Теперь она осталась ни при чем.

– Такое мнение делает вам честь, – одобрительно сказал мистер Грэдграйнд. – Тем более что сами вы ничему не учились.

– Я-то не учился? Да меня начали учить с семи лет.

– Ах вот оно что, – обиженно протянул мистер Грэдграйнд, словно Чилдерс обманул его ожидания. – Я не знал, что существует обыкновение учить малолетних…

– Безделью, – ввернул с громким хохотом мистер Баундерби. – И я не знал, черт меня побери! Не знал!

– Отец Сесси, – продолжал мистер Чилдерс, даже не взглянув в сторону Баундерби, – вбил себе в голову, что она должна получить невесть какое образование. Как это взбрело ему на ум, понятия не имею, но засело крепко. Последние семь лет он только и делал, что подбирал для нее какие-то крохи ученья, чтобы она хоть немножко знала грамоте, ну и счету.

Мистер Чилдерс вынул одну руку из кармана, потер щеку и подбородок и устремил на мистера Грэдграйнда взор, выражавший сильнейшее сомнение и весьма слабую надежду. Чилдерс с самого начала, ради покинутой отцом девочки, пытался задобрить мистера Грэдграйнда.

– Когда Сесси поступила в здешнюю школу, – продолжал он, – ее отец радовался, как ребенок. Я не понимал, чему он, собственно, радуется, ведь мы кочуем с места на место и здесь остановились только на время. А он, видимо, заранее все обдумал. Он и всегда-то был с причудами. Должно быть, он решил, что этим устроит судьбу девочки. Если вы, паче чаяния, пришли сюда, чтобы сообщить ему, что хотите чем-нибудь помочь ей, – сказал мистер Чилдерс, опять проводя рукой по лицу и глядя на мистера Грэдграйнда с сомнением и надеждой, – то это было бы очень хорошо и очень кстати; как нельзя лучше и очень, очень кстати.

– Напротив, – отвечал мистер Грэдграйнд, – я пришел сказать ему, что среда, к которой принадлежит его дочь, делает дальнейшее пребывание ее в школе невозможным и что она не должна больше приходить на занятия. Но ежели отец в самом деле бросил девочку без ее согласия и ведома… Баундерби, я хотел бы поговорить с вами.

Мистер Чилдерс тотчас же тактично покинул комнату и, выйдя своей кавалерийской походкой на площадку лестницы, остановился там, поглаживая подбородок и тихонько посвистывая. Из-за двери доносился громкий голос мистера Баундерби, повторявший: «Нет. Я решительно против. Не советую. Ни в коем случае». А более тихий голос мистера Грэдграйнда говорил: «Именно это и послужит для Луизы примером. Она поймет, к каким пагубным последствиям приводит то, что возбудило в ней столь низменное любопытство. Взгляните на дело с этой точки зрения, Баундерби».

Между тем члены цирковой труппы один за другим спускались с верхнего этажа, где они были расквартированы, и мало-помалу собрались на площадке лестницы; постояв там и пошептавшись между собой и с мистером Чилдерсом, они постепенно вместе с ним просочились в комнату. Среди них были две-три миловидные женщины, два-три мужа, две-три тещи и восемь-девять ребятишек, исполняющих в случае надобности роли фей. Один отец семейства имел обыкновение удерживать другого отца семейства на конце высокого шеста; третий отец семейства частенько сооружал из обоих пирамиду, причем сам изображал основание, а юный Киддерминстер – вершину; все отцы семейства умели плясать на катящихся бочках, стоять на бутылках, ловить на лету ножи и шары, крутить на одном пальце тарелки, скакать на чем угодно, прыгать через что угодно и висеть, не держась ни за что. Все матери семейства умели (и не делали из этого тайны) плясать и на туго, и на слабо натянутом канате, гарцевать на неоседланных конях; никто из них не стеснялся показывать публике свои ноги, а одна мать семейства в каждый город въезжала на колеснице, собственноручно правя шестеркой лошадей. Все они, и мужчины и женщины, старались держаться развязно и самоуверенно; одежда их не блистала опрятностью, в домашнем быту царил хаос; что же касается грамоты, то познаний всей труппы, вместе взятой, едва хватило бы на коротенькое письмо. И в то же время это были люди трогательно простодушные и отзывчивые, от природы неспособные на подлость, всегда и неизменно готовые помочь, посочувствовать друг другу; их душевные качества заслуживали не меньшего уважения и уж, во всяком случае, столь же благожелательной оценки, как обычные добродетели, присущие любому человеческому сословию.

После всех появился сам мистер Слири – мужчина плотного сложения, как уже упоминалось, с одним неподвижным и одним подвижным глазом, с голосом (если только это можно назвать голосом), напоминавшим хрипение испорченных мехов, и бледным одутловатым лицом; никто никогда не видел его пьяным, однако и трезвым он тоже не бывал.

– Мое почтенье, хударь, – сказал мистер Слири: он страдал астмой, и его тяжелое натужное дыхание никак не справлялось с буквой «с». – Вот дело-то какое! Прямо беда! Вы уже знаете, – мой клоун и его хобака, очевидно, дали тягу.

Он обращался к мистеру Грэдграйнду, и тот ответил утвердительно.

– И что же, хударь? – вопросил мистер Слири, сняв шляпу и вытирая подкладку носовым платком, каковой нарочно для этой цели носил в тулье. – Намерены вы чем-нибудь помочь бедной девочке?

– Когда она придет, я сообщу ей о возникшем у меня плане, – сказал мистер Грэдграйнд.

– Очень рад, хударь. Однако не подумайте, что я хочу избавиться от нее. Но и мешать ее благополучию я тоже не хочу. Я охотно взял бы ее в ученье, хотя в ее годы начинать поздновато. Прошу прощенья, хударь, голох у меня хриплый, и непривычному человеку нелегко понять меня. Но ежели бы вы, будучи младенцем, потели и зябли, потели и зябли на арене, и вы бы захрипели не хуже моего.

– Вероятно, – согласился мистер Грэдграйнд.

– А покуда мы ждем ее, не выпьете ли чего-нибудь, хударь? Рюмку хереху, а? – радушно предложил мистер Слири.

– Нет, нет, благодарю вас, – отвечал мистер Грэдграйнд.

– Зря, хударь, зря. А ваш приятель, ему что угодно? Ежели вы еще не обедали, то выпейте рюмочку горькой.

Но тут мистера Слири перебила его дочь Джозефина, хорошенькая блондинка лет восемнадцати, – ее привязали к лошади, когда ей минуло два года, а с двенадцати лет она носила при себе завещание, в котором выражала просьбу, чтобы на кладбище она была доставлена обоими пестренькими пони.

– Тише, папа, она идет! – крикнула Джозефина, и тотчас в комнату вбежала Сесси Джуп, так же стремительно, как час назад выбежала из нее. Увидев, что здесь собралась вся труппа, увидев, какие у всех лица, и не увидев среди собравшихся отца, она жалобно вскрикнула и бросилась на шею самой талантливой канатной плясунье (кстати, ожидавшей ребенка), а та опустилась на колени и, заливаясь слезами, нежно прижала девочку к груди.

– Хватило же у него ховехти на такое дело, черт побери, – сказал Слири.

– Папа, дорогой мой папочка, куда ты ушел? Я знаю, знаю, ты ушел ради меня! Ты ушел, чтобы мне было хорошо! И какой же ты будешь несчастный, какой одинокий, пока не воротишься ко мне, бедный, бедный мой папочка! – Так она причитала, и столько горя было в ее устремленном вверх взгляде, в простертых руках, которыми она словно пыталась обхватить и удержать исчезающую тень отца, что никто слова не мог вымолвить; но мистер Баундерби, потеряв терпение, наконец решил взять дело в свои руки.

– Вот что, люди добрые, – начал он, – все это трата времени. Пора девочке понять, что бегство отца – свершившийся факт. Ежели угодно, я могу объяснить ей это – ведь меня самого когда-то бросили. Слушай, ты – как бишь тебя! Твой отец потихоньку сбежал, бросил тебя, и больше ты его не увидишь, лучше и не жди.

Однако соратники мистера Слири столь мало ценили неприкрашенные факты и столь низко пали в этом отношении, что они не только не восхитились сокрушительным здравым смыслом оратора, но, напротив, встретили его речь в штыки. Мужчины пробормотали «стыд и срам!», женщины – «скотина!», а Слири поспешил отвести мистера Баундерби в сторонку и предостеречь его:

– Вот что, хударь. Откровенно говоря, – я так полагаю, что вам лучше кончить на этом и помолчать. Мои люди – народ предобрый, но они, видите ли, привыкли работать проворно. И ежели вы еще откроете рот, то я, черт побери, не уверен, что вы не вылетите в окошко.

Поскольку мистеру Баундерби ничего не оставалось, как последовать столь деликатному совету, то мистер Грэдграйнд воспользовался случаем и со свойственной ему практичностью изложил суть дела.

– Нет никакой надобности, – начал он, – задаваться вопросом, следует ли ожидать возвращения этого человека или не следует. В настоящее время он отсутствует, и ничто не указывает на то, что он вскорости возвратится. Я думаю, что с этим согласны все.

– Ваша правда, хударь. Что верно, то верно, – поддакнул Слири.

– Так вот. Я пришел сюда с намерением сообщить отцу этой бедной девочки, Сесилии Джуп, что она впредь не может посещать школу, в силу некоторых соображений практического характера, о которых я здесь не стану распространяться, закрывающих доступ в нее детям, чьи родители занимаются вашим ремеслом. Однако ввиду изменившихся обстоятельств я хочу предложить следующее. Я согласен, Сесилия Джуп, взять тебя на свое попечение, воспитать тебя и заботиться о тебе. Но при одном условии (разумеется, ты к тому же должна хорошо вести себя), чтобы ты тут же, на месте, решила, идешь ты со мной или остаешься. А также – в случае, ежели ты идешь со мной, – ты должна прервать все отношения со своими присутствующими здесь друзьями. Больше мне добавить нечего.

– Позвольте же и мне, хударь, – заговорил Слири, – молвить хлово, чтобы ей были видны и лицо и изнанка. Ежели ты, Хехилия, хочешь пойти ко мне в ученье, что ж, – работу ты знаешь, и ты знаешь тоже, кто твои товарки. Эмма Гордон, у которой ты хидишь на коленях, будет тебе матерью, а Джозефина – хехтрой. Я не говорю, что я ангел во плоти и что, когда ты промажешь, я не выйду из хебя и не пошлю тебя к черту, но имейте в виду, хударь, никогда в жизни, что бы там ни было, как бы я ни рычал, я даже лошадь ни разу пальцем не тронул и уж навряд ли в мои годы начну колотить наездников. Я никогда не был говоруном, хударь, и потому на этом кончаю.

Вторая половина этой речи была адресована мистеру Грэдграйнду, и тот, наклоном головы давая понять, что принял слова Слири к сведению, сказал:

– Джуп, я ни в какой мере не хочу влиять на твое решение. Я только замечу тебе, что получить здравое практическое воспитание – большое благо и что твой отец сам (насколько я понимаю) отдавал себе в этом отчет и желал такового для тебя.