Сверчок за очагом

– Мэй! Милая моя подружка! – вскричала Крошка, бросаясь навстречу девушке. – Как я рада тебя видеть!

Подружка была так же рада и довольна, как сама Крошка, и можете мне поверить, что, когда они обнялись, на них было очень приятно смотреть. Теклтон несомненно обладал тонким вкусом – Мэй была прехорошенькая.

Бывает, знаете ли, что вы привыкнете к какому-нибудь хорошенькому личику и вам случится увидеть его рядом с другим хорошеньким личиком; и первое лицо в сравнении со вторым покажется вам тогда некрасивым, увядшим и, пожалуй, не заслуживающим вашего высокого мнения о нем. Но тут этого не случилось, потому что красота Мэй только подчеркивала красоту Крошки, а красота Крошки – красоту Мэй; и это казалось естественным и приятным, и жаль было – чуть не сказал Джон Пирибингл, входя в комнату, – что они не родные сестры, – только этого и оставалось еще пожелать.

Теклтон принес баранью ногу и, ко всеобщему удивлению, еще торт (но маленькая расточительность – не беда, когда дело идет о нашей невесте: ведь женимся мы не каждый день), а вдобавок к этим лакомствам появились паштет из телятины с ветчиной и «прочая снедь», как выражалась миссис Пирибингл, а именно: орехи, апельсины, пирожные и тому подобная мелочь. Когда на стол было поставлено угощение, в том числе и доля участия самого Калеба – огромная деревянная миска с дымящимся картофелем (с Калеба взяли торжественное обещание никогда не подавать никаких других яств), Теклтон отвел свою будущую тещу на почетное место. Стремясь к вящему украшению высокоторжественного пиршества, величавая старушка нацепила на себя чепец, долженствовавший внушать благоговейный ужас легкомысленной молодежи. Кроме того, на руках у нее были перчатки. Хоть умри, но соблюдай приличия!

Калеб сидел рядом с дочерью, Крошка – рядом со своей школьной подругой, а славный возчик сел в конце стола. Мисс Слоубой поместили вдали от всякой мебели – кроме того стула, на котором она сидела, – чтоб она ни обо что не могла ушибить голову малыша.

Тилли все время таращила глаза на игрушки и куклы, но и они таращили глаза на нее и всех гостей. Почтенные пожилые джентльмены у подъездов (все они проявляли кипучую деятельность), горячо интересовались собравшимся обществом и потому иногда приостанавливались перед прыжком, как бы прислушиваясь к беседе, а потом лихо перескакивали через палку все вновь и вновь, великое множество раз, не задерживаясь, чтобы перевести дыхание, и, видимо, бурно наслаждаясь всем происходящим.

Если бы эти пожилые джентльмены были склонны злорадствовать при виде разочарования Теклтона, они на этот раз получили бы полное удовлетворение. Теклтону было очень не по себе, и чем больше оживлялась его будущая жена в обществе Крошки, тем меньше ему это нравилось, хотя именно для этого он устроил их встречу. Он был настоящей собакой на сене, этот Теклтон, и когда женщины смеялись, а он не знал – чему, он тотчас забирал себе в голову, что они, наверное, смеются над ним.

– Ах, Мэй! – промолвила Крошка. – Подумать только, до чего все изменилось! Вот поболтаешь о веселых школьных временах и сразу помолодеешь.

– Но ведь вы не так уж стары! – проговорил Теклтон.

– А вы посмотрите на моего степенного, работящего супруга, – возразила Крошка. – Он меня старит лет на двадцать, не меньше. Ведь правда, Джон?

– На сорок, – ответил Джон.

– Не знаю уж, на сколько вы будете старить Мэй! – со смехом сказала Крошка. – Пожалуй, в следующий день ее рождения ей стукнет сто лет.

– Ха-ха! – засмеялся Теклтон. Но смех его звучал пусто, как барабан. И лицо у него было такое, как будто он с удовольствием свернул бы шею Крошке.

– Подумать только! – продолжала Крошка. – Помнишь, Мэй, как мы болтали в школе о том, каких мужей мы себе выберем? Своего мужа я воображала таким молодым, таким красивым, таким веселым, таким пылким! А мужа Мэй!.. Подумать только! Прямо не знаешь, плакать или смеяться, когда вспомнишь, какими мы были глупыми девчонками.

Мэй, очевидно, знала, что делать ей: она вспыхнула, и слезы показались у нее на глазах.

– Иногда мы даже прочили себе кое-кого в женихи – настоящих, не выдуманных молодых людей, – сказала Крошка, – но нам и во сне не снилось, как все выйдет на самом деле. Я никогда не прочила себе Джона, ну нет, я о нем и не думала! А скажи я тебе, что ты выйдешь замуж за мистера Теклтона, да ты бы, конечно, меня побила! Ведь побила бы, а, Мэй?

Мэй, правда, не сказала «да», но во всяком случае не сказала и «нет», да и никаким иным способом не дала отрицательного ответа.

Теклтон захохотал очень громко, прямо-таки загрохотал. Джон Пирибингл тоже рассмеялся, по обыкновению добродушно, с довольным видом, но смех его казался шепотом по сравнению с хохотом Теклтона.

– И, несмотря на это, вы ничего не смогли поделать, вы не смогли устоять против нас, да! – сказал Теклтон. – Мы здесь! Мы здесь! А где теперь ваши молодые женихи?

– Одни умерли, – ответила Крошка, – другие забыты. Некоторые, стой они здесь в эту минуту, не поверили бы, что мы – это мы. Не поверили бы своим ушам и глазам, не поверили бы, что мы могли их забыть. Нет, скажи им об этом кто-нибудь, они не поверили бы ни одному слову!

– Крошка! – воскликнул возчик. – Что это ты так, женушка?

Она говорила так горячо, так страстно, что ее несомненно следовало призвать к порядку. Муж остановил ее очень мягко, ведь ему только хотелось заступиться за старика Теклтона, – так по крайней мере казалось ему самому, – но его замечание подействовало, и Крошка, умолкнув, не сказала ни слова больше. Но даже в ее молчании чувствовалось необычное беспокойство, и проницательный Теклтон, покосившись на нее своим полузакрытым глазом, заметил это и запомнил для каких-то своих целей.

Мэй не вымолвила ни слова, ни хорошего, ни плохого; она сидела очень тихо, опустив глаза и не выказывая никакого интереса ко всему происходящему. Тут вмешалась ее почтенная мамаша, заметив, что, во-первых, девушки по-девичьи и думают, а что было, то прошло, и пока молодые люди молоды и беспечны, они, уж конечно, будут вести себя как молодые и беспечные люди, и к этому добавила еще два-три не менее здравых и неоспоримых суждения. После этого она в порыве благочестия возблагодарила небо за то, что ее дочь Мэй была неизменно почтительной и послушной дочерью, но этого она, мать, не ставит себе в заслугу, хотя имеет все основания полагать, что Мэй стала такой дочерью только благодаря материнскому воспитанию. О мистере Теклтоне она сказала, что в отношении нравственности он безупречен, а с точки зрения годности его для брака он очень завидный зять, в чем не может усомниться ни один разумный человек. (Это она проговорила с большим воодушевлением.) Касательно же семьи, в которую он скоро должен будет войти после того, как долго этого добивался, то мистеру Теклтону известно, – как полагает миссис Филдинг, – что хотя у этой семьи средства ограниченные, но она имеет основания считаться благородной, и если бы некоторые обстоятельства, до известной степени связанные с торговлей индиго – так и быть, она упомянет об этом, но говорить о них более подробно не будет, – если бы некоторые обстоятельства сложились иначе, семья эта, возможно, была бы весьма богатой. Затем она сказала, что не будет намекать на прошлое и упоминать о том, что дочь ее некоторое время отвергала ухаживания мистера Теклтона, а также не будет говорить целого ряда других вещей, которые тем не менее высказала, и весьма пространно. В конце концов она заявила, что опыт и наблюдения привели ее к следующему выводу: те браки, в которых недостает того, что глупо и романтично называют любовью, неизменно оказываются самыми счастливыми, так что она предвидит в грядущем брачном союзе величайшее блаженство для супругов, – не страстное блаженство, но прочное и устойчивое. Речь свою она заключила, оповестив все общество о том, что завтрашний день есть тот день, ради которого она только и жила, а когда он минует, ей останется лишь пожелать, чтобы ее положили в гроб и отправили на кладбище для избранных покойников.

На эти речи отвечать было нечего – счастливая особенность всех речей, не относящихся к делу, – и общество, изменив тему разговора, перенесло свое внимание на паштет из телятины с ветчиной, холодную баранину, картофель и торт. Заботясь о том, чтобы пирующие не забыли про пиво, Джон Пирибингл предложил тост в честь завтрашнего дня – дня свадьбы – и пригласил всех выпить по полному бокалу, до того как сам он отправится в путь.

Надо вам знать, что Джон обычно только отдыхал у Калеба и кормил здесь свою старую лошадь. Ему приходилось ехать дальше, еще четыре или пять миль, а вечером на обратном пути он заезжал за Крошкой и еще раз отдыхал перед отъездом домой. Таков был распорядок дня на всех этих пирушках, с тех пор как они были установлены.

Из числа присутствующих двое, не считая жениха и невесты, отнеслись к его тосту без особого сочувствия. Это были: Крошка, слишком взволнованная и расстроенная, чтобы принимать участие в мелких событиях этого дня, и Берта, которая поспешно встала и вышла из-за стола.

– До свидания! – решительно проговорил Джон Пирибингл, надевая толстое суконное пальто. – Я вернусь в обычное время. До свидания.

– До свидания, Джон! – откликнулся Калеб.

Он произнес это машинально и так же машинально помахал рукой – в это время он смотрел на Берту, и на лице у него застыло тревожное, недоуменное выражение.

– До свидания, малец! – шутливо сказал возчик и, наклонившись, поцеловал спящего ребенка. Тилли Слоубой уже орудовала ножом и вилкой, а своего питомца положила (как ни странно, не ушибив его) в постельку, приготовленную Бертой. – До свидания! Наступит день, так я полагаю, когда ты сам выйдешь на холод, дружок, а твой старик отец останется покуривать трубку и греть свои ревматические кости у очага. Как думаешь? А где Крошка?

– Я здесь, Джон! – вздрогнув, откликнулась та.

– Ну-ка, – заметил возчик, громко хлопнув в ладоши, – где трубка?

– О трубке я забыла, Джон.

Забыла о трубке! Вот так чудеса! Она! Забыла о трубке!

– Я… я сейчас набью ее. Это быстро делается.

Однако сделала она это не очень быстро. Трубка, как всегда, лежала в кармане суконного пальто, вместе со сшитым Крошкой маленьким кисетом, из которого она брала табак; но теперь руки молодой женщины так дрожали, что запутались в завязках (хотя ручки у нее были очень маленькие и, конечно, могли бы высвободиться без труда), и возилась она очень долго. Трубку она набила и зажгла из рук вон плохо; а я-то всегда так расхваливал Крошку за эти маленькие услуги мужу! Теклтон зловеще следил за всей процедурой полузакрытым глазом, и всякий раз как взгляд его встречался со взглядом Крошки (или ловил его, ибо едва ли можно утверждать, что глаз Теклтона встречался когда-нибудь с глазами других людей; лучше сказать, что он был своего рода капканом, перехватывающим чужие взгляды), это чрезвычайно смущало миссис Пирибингл.

– Какая ты сегодня неловкая, Крошка! – сказал Джон. – Откровенно говоря, я сам набил бы трубку лучше тебя.

С этими добродушными словами он вышел, и вскоре целый оркестр в составе Джона, Боксера, старой лошади и повозки заиграл веселую музыку на дороге. Все это время Калеб стоял как во сне, глядя все с тем же растерянным выражением лица на свою слепую дочь.

– Берта! – мягко проговорил Калеб. – Что случилось? Как ты переменилась, милая, и – всего за несколько часов… с сегодняшнего утра. Ты была такой молчаливой и хмурой весь день! Что с тобой! Скажи!

– Ах, отец, отец! – воскликнула слепая девушка, заливаясь слезами. – Как жестока моя доля!

Прежде чем ей ответить, Калеб провел рукою по глазам.

– Но вспомни, какой бодрой и счастливой ты была раньше, Берта! Какая ты хорошая, и сколько людей крепко любят тебя!

– Это-то и огорчает меня до глубины сердца, милый отец! Все обо мне так заботятся! Всегда так добры ко мне! Калеб никак не мог понять ее.

– Быть… быть слепой, Берта, милая моя бедняжка, – запинаясь, проговорил он, – большое несчастье, но…

– Я никогда не чувствовала, что это несчастье! – вскричала слепая девушка. – Никогда не чувствовала этого вполне. Никогда! Вот только мне иногда хотелось увидеть тебя, увидеть его – только раз, милый отец, на одну минуточку, – чтобы узнать, какие они, те, кто мне так дорог, – она положила руки на грудь, – и кто хранится здесь! Чтобы узнать их и увериться в том, что я правильно их себе представляю. По временам (но тогда я была еще ребенком) я читала молитвы ночью и плакала при мысли о том, что твой образ и его образ, когда они поднимаются из моего сердца к небесам, может быть, не похожи на вас обоих. Но это горе жило во мне недолго. Оно проходило, и я снова была спокойной и довольной.

– И опять пройдет, – сказал Калеб.

– Отец! О мой добрый, кроткий отец, будь ко мне снисходителен, если я недобрая! – воскликнула слепая девушка. – Не это горе так тяготит меня теперь!

Отец ее не мог сдержать слез; девушка говорила с такой искренностью и страстностью, но он все еще не понимал ее.

– Подведи ее ко мне, – сказала Берта. – Я не могу больше скрывать и таить это в себе. Подведи ее ко мне, отец!

Она догадалась, что он медлит, не понимая ее, и сказала: