Когда поют сверчки

Ситуация накалялась, и я свободной рукой разжал ей пальцы, но таблетки отнимать не стал. Глядя женщине прямо в глаза, я проговорил спокойно, но твердо:

– Дайте ей полтаблетки. Не больше!

Мои слова заставили женщину замереть. Она была явно обескуражена и застыла на месте, зато первый из братьев-молодцев немного пришел в себя. Привстав на коленях, он попытался схватить меня за плечо, и мне ничего не оставалось, как резко ударить его ногой в живот, старясь, впрочем, не сломать бедолаге ребра.

Кассирша тем временем в растерянности взирала то на меня, то на распростершихся на земле братьев. Судя по выражению ее лица, мои слова противоречили всему, что она когда-то читала и что? ей говорили раньше, и она никак не могла склониться к тому, что же ей делать.

– Но… – неуверенно пролепетала она.

Я ободряюще кивнул.

– Начнем с половины таблетки, а там посмотрим. Но если дать сразу два нитроглицерина, кровяное давление резко упадет, и нам уже не удастся вернуть его к норме. – Я выпустил ее руку. – Дайте полтаблетки, – повторил я.

Выйдя из ступора, женщина начала действовать – быстро и четко. Словно солдат, скусывающий бумажный патрон[8 - Бумажный патрон использовался в XVII в. На пороховом заводе заряды расфасовывались в бумажные пакетики, к которым прикреплялись и пули. Стрелок разрывал («скусывал») бумажную оболочку, высыпал порох в ствол, затыкал его пыжом из бумаги и досылал сверху пулю.], она зубами раскусила таблетку на две половинки: одну тут же выплюнула, вторую положила девочке под язык.

К тому моменту Энни пришла в сознание, однако взгляд ее оставался расфокусированным, плавающим, сломанная рука безвольно повисла. Судя по звукам, вокруг нас происходило много всего: громко переговаривались люди, сигналили автомобили, издалека слышался вой сирен, – однако я постарался сосредоточиться на трех главных вещах: пульсе, дыхании и зрачках. Вскоре начал действовать нитроглицерин, и щеки Энни слегка порозовели: лекарство заставило сосуды расшириться, что обеспечило свободный приток крови к тканям и снабжение органов кислородом.

– Энни, ты меня слышишь? – негромко проговорила женщина, гладя девочку по здоровой руке. – Держись, милая, помощь близко. «Скорая» сейчас приедет, вон, сирены становятся громче и громче.

В ответ Энни кивнула и попыталась улыбнуться. Ее пульс немного участился, но оставался прерывистым.

Прислушиваясь к нарастающему вою сирен, я попытался прикинуть, сколько времени понадобится санитарам, чтобы достать из машины все необходимое, поставить диагноз, оказать первую помощь и, наконец, отвезти девочку в стационар. По моим прикидкам, должно было пройти в лучшем случае минут двадцать, прежде чем Энни окажется в травматологическом отделении.

Пока она, моргая, пыталась разглядеть собравшихся вокруг нее людей, я снова повернулся к кассирше.

– Дайте ей еще полтаблетки. Пора.

На этот раз Энни сама открыла рот, и женщина положила ей под язык еще крупинку лекарства. Когда нитроглицерин полностью растаял, я достал из кармана свою коробочку для лекарств и вытряхнул оттуда маленькую таблетку детского аспирина.

– А теперь вот эту…

Кассирша повиновалась, а я снял часы с пульсометром и надел девочке на запястье, затянув его на последнюю дырочку, но они все равно болтались на худенькой ручке. Показав на часы и на датчик на груди пострадавшей, я сказал:

– Это – две части одного прибора, который замеряет и записывает все, что происходит с ее сердцем. Врачу в приемном покое – если только он нормальный врач, а не полный идиот – эта информация может пригодиться.

В ответ женщина кивнула и убрала с лица Энни пыльные, влажные от пота волосы.

Секунд через десять подъехала «Скорая», оттуда выскочили два санитара и бросились к нам. Один из них вопросительно взглянул на меня, и я не стал тратить время на пустые объяснения.

– Тупая травма груди, – быстро проговорил я. – Налицо патологическая подвижность грудной клетки слева, возможен перелом левых ребер. После освобождения дыхательных путей возобновилось самостоятельное дыхание с частотой приблизительно тридцать семь вдохов в минуту. С левой стороны пальпируется хруст. Похоже на подкожную эмфизему, возможен и пневмоторакс левой плевральной области.

Младший санитар ошеломленно уставился на меня.

– Я подозреваю частичное спадение легкого, – невозмутимо пояснил я.

Фельдшер кивнул, и я продолжил:

– Пульс прерывистый, частота сто пятьдесят – сто шестьдесят ударов в минуту. Сразу после травмы наблюдалась кратковременная потеря сознания. В настоящее время я оцениваю ее состояние в двенадцать баллов[9 - Согласно шкале оценки степени нарушения сознания и комы у детей старше 4 лет и взрослых, 12 баллов близко к ясному (15 баллов) сознанию.].

– То есть она еще не совсем пришла в себя? – уточнил фельдшер.

Не отвечая, я продолжал докладывать:

– Девочка получила нитроглицерин – два раза по полтаблетки подъязычно с интервалом около пяти минут. – Я показал на розовый шрам на груди Энни. – Похоже, примерно год назад девочка перенесла операцию на открытом сердце. Кроме того… – я взглянул на свои часы, – …монитор сердечного ритма был установлен на запись семь минут назад.

– О’кей. – Санитар коротко кивнул и стал прилаживать на лицо Энни кислородную маску.

За моей спиной начали приходить в себя поверженные братья. Сейчас оба уже сидели на тротуаре, тараща глаза и одинаково разинув рты. До них, кажется, дошло, что? я делаю, поэтому ни один больше не делал попыток оттащить меня прочь. И это было хорошо, поскольку я не справился бы с ними ни вместе, ни поодиночке. В нашей первой схватке я одержал победу лишь благодаря эффекту неожиданности, но сейчас я лишился этого преимущества.

Тем временем санитар проверил зрачки Энни и велел ей постараться дышать ровнее, а сам начал надевать ей на правую руку манжет тонометра. Второй санитар сходил в «Скорую» и вернулся с шейным корсетом и жесткими носилками-спинодержателем. Минуты через две в вену Энни поставили капельницу с физраствором, который должен был немного повысить давление, и перенесли в машину. Рядом с Энни усадили кассиршу (только сейчас я сообразил, что это и есть упомянутая девочкой в разговоре тетя Сисси), после чего «Скорая» включила сирену и помчалась в окружную больницу.

Прежде чем задние дверцы «Скорой» закрылись, я успел увидеть, как Сисси нежно гладит Энни по голове и что-то шепчет ей на ухо.

Толпа понемногу редела. Пока полиция допрашивала водителя грузовика, а местные жители, сунув руки в карманы, оживленно обсуждали случившееся, показывая то на перекресток, то на горы, откуда прилетел внезапный порыв ветра, я повернулся к братьям-здоровякам и протянул руку, чтобы помочь старшему подняться с земли.

– Без обид, о’кей?..

Здоровяк с готовностью оперся о мою руку, и мне пришлось напрячь все силы, чтобы удержаться на ногах, пока он вставал.

– Извини, друг, – пробасил он, показывая ручищей вслед скрывшейся за углом «Скорой». – Ошибочка вышла… Мы типа думали – ты дурака валяешь, придуриваешься, мало ли чего от тебя ждать…

Я тоже посмотрел в ту сторону, куда он показывал.

– А вот это – никогда. Никогда и ни за что, – проговорил я и помог подняться младшему богатырю, после чего оба отчалили восвояси, на ходу отряхиваясь и поправляя на себе одежду. Какой-то пожилой мужчина в широкополой шляпе, кархартовском рабочем комбинезоне и ботинках, от которых за милю несло дизтопливом, пробормотал у меня за спиной:

– Господи, когда же этой девочке наконец улыбнется счастье?.. – И он смачно сплюнул, направив коричневую от табачной жвачки струю прямо в сточный желоб. – Почему из всех жителей нашего городка именно ей так не повезло? Нет, все-таки жизнь несправедлива! Несправедлива, и все!

Он еще раз сплюнул для убедительности и, сойдя с тротуара, быстро зашагал через улицу.

Когда толпа окончательно растаяла, я опустился на четвереньки и, отыскав в щели у бордюра то, что искал, сунул найденное в карман. Выглядел этот предмет довольно потертым, но на его обратной стороне еще прощупывалась какая-то надпись. Звук сирены «Скорой» почти затих вдали, и в воздухе пахло корицей, персиковым кобблером, жаренным на гриле мясом, дизельными выхлопами и совсем немного – китайским жасмином, который у нас на Юге зовут еще «конфедератским».

Отъезжая от бордюра, я увидел, что к опустевшему киоску Энни выстроилась довольно длинная очередь. Люди подходили к нему, молча опускали деньги в пластиковую бутыль из-под воды и шли дальше по своим делам.

Глава 2

Прошло почти девять месяцев, прежде чем я нашел ключ. Она положила его на самое дно небольшого деревянного чемоданчика, который я хранил с детства. Ключ лежал под основательно потрепанной и пыльной книжкой стихов Теннисона. К нему была привязана цепочка с биркой, на которой было выгравировано название банка и номер ячейки.

Чарли и я отправились в банк вместе. Дежурный сотрудник депозитного зала вызвал старшего менеджера, который тщательно проверил мои документы, а потом отвел нас в маленькую комнатку, где не было ничего, кроме стола и четырех стульев, и куда-то исчез. Вернулся он, впрочем, довольно скоро, причем я обратил внимание на его побледневшее лицо. С собой дежурный принес какие-то бумаги, которые я должен был подписать. Я поставил свою подпись там, где он указывал, после чего парень снова ушел и вернулся с небольшой запертой коробочкой. Поставив ее на стол, он покинул комнату, задернув за собой специальную занавеску, заменявшую дверь.

Все это время Чарли сидел совершенно неподвижно и терпеливо ждал, сложив руки на коленях и глядя в пространство перед собой. Только когда я вставил ключ в замок, Чарли повернулся на звук. Откинув крышку, я увидел внутри три запечатанных конверта. Все три были адресованы мне. Буквы на конвертах были выведены почерком, не узнать которого я не мог.

На верхнем конверте значилось: «Вскрыть сейчас». На втором – «Вскрыть через год». На третьем – «Вскрыть через два года». Взяв в руки первое письмо, я просунул палец под клапан и вынул из конверта два бумажных листка. Первый оказался копией соглашения, по которому я назначался выгодоприобретателем по всем выплатам за пожизненную стотысячную страховку, которую отец Эммы оформил на нее, когда она была совсем маленькой. Скорее всего, он сделал это еще до того, как о болезни Эммы стало известно, и ни он, ни она никогда мне об этом не говорили.

На втором листке было само письмо. Я пересел на стул рядом с Чарли и стал читать вслух:

«Милый Риз! Если ты читаешь сейчас эти строки, значит, ничего не получилось. Это значит, что меня не стало, и ты остался один…»

На этом месте строки перед моими глазами расплылись, лицо словно онемело, и я рухнул со стула на пол, словно сраженный молнией. Чарли и пожилой банковский охранник вынесли меня на улицу и усадили на скамью в парке, где я свернулся в зародышевый комок и в течение целого часа дрожал, как в лихорадке, никого не замечая и не отвечая на вопросы.