Политическая преступность и революция

Пусть спорят с нами, пусть даже разбивают, если хотят, наши заключения, но не факты, нами представленные и твердо установленные, как те, например, которые доказываются миллионами показаний выраженных нами в диаграммах. Априористическая критика бессильна против фактов; их мог бы оспаривать только тот, кто противопоставит нам тоже факты и, по крайней мере, не в меньшем количестве.

    Ч. Ломброзо. – Р. Ляски

Часть первая

Антропология и социология политических преступлений и революций

Глава I

Инерция и прогресс. – Мизонеизм и филонеизм. – Революции и бунты

I. Инерция и прогресс

Охватывая одним взглядом сложные явления нравственного мира для того, чтобы вывести из них общий закон, преобладающий над всеми другими, мы увидим, что это будет закон инерции. Это одинаково верно как для мира органического, который с первого взгляда кажется таким отличным от первого, а на самом деле вполне совпадает с ним как по натуре, так и по происхождению.

По мере того, как мы удаляемся от грубой материи, в которой законы движения развиваются почти без перерывов, это совпадение кажется ускользающим от нас, потому что, дойдя до вершины лестницы существ, мы уже не видим более первых ее ступеней, не постигаем, как инфузория могла развиться до человека, и каким образом дикарь каменной эпохи, неандерталоид, превратился в Дарвина, Вирхова, Пастера.

1) Прогресс. Но если эти превращения поражают нас своей неожиданностью и как бы говорят в пользу прогресса бесконечного, неизбежного и совершающегося со страшной быстротою, то внимательное исследование доказывает, что этот прогресс никогда не проявляется повсеместно и сразу, или какими-нибудь скачками, обусловленными особым творческим актом. Он был напротив того результатом очень медленной эволюции, обусловленной отчасти – внешними случайностями, влияние которых упрочивалось естественным отбором и борьбой за существование, дозволяющими жить и размножаться только видам наиболее хорошо вооруженным против всяких опасностей, а отчасти именно законом инерции, потому что, раз начавшись, движение не только не могло остановиться, а шло, постоянно ускоряясь, так как действующая причина изменений одновременно вызывает в разных направлениях многообразный эффект и увеличивает гетерогенность[23 - Спенсер. Прогресс. 1886.].

Так, телеграфы и железные дороги обусловили не только быстроту сообщений, но и скученность населения в больших центрах, ослабление голодовок и появление целого ряда новых отраслей промышленности, а, стало быть, новых категорий работы и рабочих складов и оптовых магазинов, доступ к которым не преграждается уже больше расстояниями. А быстрота и дешевизна сообщений, в свою очередь, содействовали специализации промышленности.

Все это проявляется тем легче, что поле применения новых сил постоянно расширяется и становится более гетерогенным, почему и результаты такого применения оказываются более многочисленными и разнообразными. В Ломбардской долине телеграф шире распространен, чем на Корсике; дикие раньше нас узнали каучук, которым мы теперь так широко пользуемся, но не умели ни к чему приложить его.

Размножение результатов, в свою очередь, обусловливается непрочностью всего однородного, гомогенного, так как под влиянием постоянно действующей силы это последнее дифференцируется, превращается в гетерогенное, что и составляет первое условие всякого совершенствования[24 - Спенсер. Основные начала.].

Чем более животное совершенствуется и приспособляется, тем более оно становится гетерогенным. У современного европейца черепные и лицевые кости гораздо более дифференцированы, чем у папуаса. Точно так же дифференцирован их труд. В самом деле, между тем как дикарь должен быть одновременно воином, охотником, рыболовом и каменщиком, у нас каждое из этих ремесел подразделяется на множество отдельных специальностей.

Этот закон был выражен Дарвином под другой формой, в его теории наклонности каждого индивидуума к изменению той наклонности, от которой именно и зависит образование новых видов и родов. Изменяемость, однако же, нисколько не противоречит закону инерции и есть, напротив того, результат действия этого закона под влиянием внешних толчков, обусловленных необходимостью победить в борьбе за выживание, дозволяющей жить только наиболее приспособленным.

2) Инерция в органическом мире. Как бы то ни было, эта дифференциация, развитие столь разнообразных форм, происходит лишь очень медленно.

«Естественный отбор, – пишет Дарвин, – так же, как и прочность наиболее приспособленных организмов вовсе не обязывают к дальнейшему прогрессивному развитию; он только пользуется выгодными для индивидуума случайными изменениями. Тщетно было бы доискиваться, какую выгоду может принести инфузории, или глисту, или какому-нибудь червю, более сложная организация; а так как нет выгоды, то и формы этих животных не улучшаются или улучшаются очень мало. Этим и объясняется прочность и неизменность многих низших организмов».

Этим же объясняется, прибавим мы, и существование в море, на больших глубинах, таких животных, формы которых совершенно одинаковы с ископаемыми, жившими сотни веков тому назад. Внешняя обстановка не изменилась, никакой новой формы борьбы за существование не потребовалось, поэтому и организмы остались прежними.

Закон инерции так всемогущ, что, даже будучи побежден внешними условиями, он все-таки и в наиболее прогрессировавших существах всегда оставляет черточки первобытного строения в виде пережитков и зачаточных органов, если только это строение не возобновляется во всей своей целостности, как в некоторых атавистических формах.

В самом деле, если мы находим около человеческого уха маленькие мускулы, совершенно для нас беспомощные, но у лошади, содействующие выражению радости или испуга; если мы видим в кончиковой кости зачаток хвоста, в червеобразном отростке – остаток удлиненной кишки травоядных животных, а в musc. psoas – остаток мышцы, служащей для прыгания у грызунов, то мы имеем перед собою анатомические доказательства силы закона инерции, хотя и побежденного борьбой за существование и естественным отбором, но все же не перестающего проявляться там и сям. Точно так же уроды и микроцефалы часто воспроизводят все характерные признаки обезьян и грызунов, притом не только в анатомическом устройстве, но и в инстинктах[25 - Мы исследовали Крао, у которой все лицо и огромные уши покрыты волосами: но что еще важнее она обладает различными мешками, как низшие обезьяны и таким же носом без хрящей, как у них. Тереза Гамбарелло из Салерно, помимо шерсти по всему телу, не исключая лица, обладает еще и жирными подушками готтентотских женщин (См.: Лобмрозо. L’uomo bianco e Puomo di colore. 1890).]. То же можно сказать о преступниках, которые суть нравственные уроды, и в которых Sergi, вполне основательно, видит проявление атавизма (анатомически доказанное), восходящее к плотоядным и грызунам.

У большинства уродов закон инерции является побежденным лишь наполовину. Таковы, например, те из них, которые наследовали от предков только шерсть по всему телу, не исключая лица; или двойное влагалище; или зачаточный хвост, как у рыб; или дольчатые почки, как у китовых. И все это повторяется с такой точностью, что ее можно выразить в цифрах. Так, muscischio-pubicus встречается у 20 % больших людей, а мозжечковая ямка, нормально находящаяся у птиц и почти всех млекопитающих, у – 45 %[26 - Ломброзо. Uomo bianco. 1870.].

Правда, что теперь Негели выступил[27 - Нэгели. Mechanische und Physiologische. Theorie der Abstammungslehre. Мюнхен, 1884.] с учением, предполагающим бесконечный прогресс вида. По этому учению, мицелий идиоплазмы в силу внутренних причин, присущих живой организованной материи, постоянно стремится переходить от простых форм к сложным, а следовательно, органическая эволюция обусловливается тою же механической необходимостью, которая наблюдается и в основной структуре кристалла, точно так же зависящей от внутренних, молекулярных сил и очень слабо изменяющейся под влиянием сил внешних.

Но помимо того, что учение Негели не объясняет, каким образом идиоплазма, распространяясь вследствие сегментации зародыша по всем тканям, а стало быть, прогрессивно уменьшаясь в количестве, может потом находиться во всех клеточках молодого организма, сохранив все свои филогенетически приобретенные свойства; помимо того, что «общее стремление к тому совершенствованию» вследствие предустановленной наклонности к организованной материи, по справедливому замечанию Марселли[28 - Lezioni nell’uomo, secondo la teoria dell’evoluzione. Турин, 1888.], отзывается старой метафизикой, – помимо всего этого, новейшие наблюдения показывают, что среди животных часто встречается подлинный регресс, видимо выродившиеся, то есть оставшиеся от более высокой организации, формы. Это можно наблюдать, например, у пластинчатожаберных, у многих crustaces, может быть, также у amphious. Кроме того, существование некоторых животных с органами, подвергшимися регрессу (как, например, глаза у пещерных видов) тоже не согласуется с бесконечным стремлением к совершенствованию, которое Негели приписывает идиоплазме. Да надо еще прибавить, что и домашние животные регрессируют, возвращаясь к дикой жизни, и негры на Сан-Доминго превращаются в чистых дагомейских.

Да, наконец, и по теории Негели, как и по новейшей теории Вейсмана, прогресс в мире животных никогда не совершается вдруг, а всегда медленно и постоянно.

3) Инерция в мире нравственном. – Даже предполагая, что можно оспаривать проявления инерции в мире органическом, мы, конечно, не можем этого сделать по отношению к миру нравственному.

В самом деле, сколько бы ни говорили о величии прогресса, нами достигнутого, но если мы составим карту распространения его по земному шару, то сразу увидим, к каким ничтожным размерам он сведется. Можно сказать, что вся Африка, за исключением нескольких пунктов, занятых арийцами, Австралия и добрая половина Америки находятся почти в доисторическом состоянии или много-много в положении больших азиатских империй первых эпох истории.

В Южной Америке, на Гаити, цивилизация изменила только внешние формы примитивной жизни, заменив неподвижность неустойчивым равновесием, что, пожалуй, еще хуже.

Даже и у нас, в странах, наиболее цивилизованных, если выделить стариков, женщин, крестьян, духовенство, большую часть аристократии и деревенской буржуазии, совершенно враждебных прогрессу, то много ли останется сторонников последнего?

Какое варварство царствовало всего несколько лет тому назад в Греции, Испании, Кроатии (Хорватии), Сардинии, на Корсике? Да нельзя сказать, чтобы и теперь оно там перестало царствовать даже в среде лиц, наиболее просвещенных.

Не только частое повторение случаев, в которых люди наиболее цивилизованные под влиянием страсти становятся варварами (как, например, во время холеры в Италии, Палермского бунта, Деказвильских стачек и проч.), показывает, каким тонким слоем культурного лака мы покрыты, но и наблюдения над нравами наших народов в самое мирное время может доказать, что несмотря на скрещивания и культуру они недалеко ушли от первобытного состояния.

II. Мизонеизм

1) Наиболее ярким доказательством преобладания закона инерции в нравственном мире является боязнь всего нового, которую мы называем мизонеизмом или неофобией, и которая обусловливается трудностью заменить старое ощущение новым. Между тем боязнь эта так распространена в животном царстве, что может считаться физиологически характерной для него. Вслед за первым сообщением, которое мы сделали по этому поводу в «Revue scientifique», фактов набралось множество, и с некоторыми мы познакомим здесь наших читателей.

Одна обезьяна, которую мы одели по-европейски, возвратившись в свои горы, была принята очень неблагосклонно – все товарищи от нее разбежались.

Всем известно, что собаки часто лают без всякой надобности, например, на экипаж, проезжающий по тихим улицам деревни.

Известны случаи, в которых лошади начинали нести потому только, что наездник одет не в тот костюм, в котором они привыкли его видеть.

По словам Роменса и Дельбо, собаки боятся мыльных пузырей: «При четвертом лопнувшем пузыре, – пишет последний, – злоба моих собак вышла из границ».

Дети точно таким же образом относятся ко всему для них новому. Ребенок, в первый раз увидевший чужое лицо или невиданное животное, волнуется и ищет возможности убежать только потому, что боится нового впечатления. По той же самой причине он сердится, если вы переведете его в другую комнату и пугается всякой новой мебели. Среди детей попадаются такие, которые любят смотреть все одни и те же картины и слушать одни и те же сказки.

Вариньи рассказывает, что один двухлетний ребенок, очень его любивший, убежал со страхом, когда увидел его ногу, завернутую в вату по случаю припадка ревматизма. Даже после выздоровления Вариньи ребенок продолжал избегать его и бояться: только через несколько месяцев, и то в присутствии третьего лица, состоялось примирение.

Женщины мизонеичны так же, как и дети, особенно по отношению к религии и житейским обычаям, а в некоторых областях и по отношению к языку предков до такой степени, что не изменяют последнему даже и в тех случаях, когда все окружающие говорят иначе, как, например, в Америке, в Ориноко, у абипонцев, принявших язык соседних племен.

Отвращение к новому, замечаемое у детей и женщин, даже высоко-цивилизованных, еще резче проявляется у диких народов, психическая слабость которых затрудняет ассимиляцию непривычных впечатлений, особенно, если они сильно разнятся от впечатлений, ранее ассимилированных, и если между первыми и последними нет точек соприкосновения. Так, в первобытных языках, слон называется быком с бивнями; в китайском языке, лошадь есть большая собака; по-санскритски вместо того, чтобы сказать стойло для лошади, говорят: стойло для лошадиного быка, а вместо пары лошадей – пара лошадиных быков.

Если от старого впечатления к новому нет никакого перехода, то труд ассимиляции последнего становится так тяжел, что вызывает страдание, проявляющееся в виде страха.

С нормальным человеком происходит тогда то же самое, что мы наблюдали раз у одной помешанной, которую до такой степени поражал первый встретившийся ей на улице предмет или человек, что она потом целый день подставляла это первое впечатление вместо всех других. В таких случаях она особенно сердилась на свою дочь, которую очень любила и всегда узнавала, но тем не менее видела в форме лица или даже животного, прежде других ею в тот день встреченного. Эта же женщина, даже в компании с кем-нибудь не могла посещать местности, в которых никогда прежде не бывала, так как страх и смущение, овладевавшие ею в таких случаях, доводили ее чуть не до самоубийства.

Таким образом, первобытный, слабый или ослабленный болезнью разум питает особое отвращение ко всему новому, за исключением, конечно, таких незначительных изменений, каковы, например, новые моды для женщин, новые игрушки – для детей, новые татуировки – для дикарской игры. Эти маленькие новости даже радуют их, так как возбуждают нервные центры, нуждающиеся в некоторой перемене, нисколько не раздражая последние и не причиняя страдания.

Но когда нововведение является слишком радикальным, то не только дикари да дети, а и громадное большинство людей начинает бояться его, потому что мизонеизм лежит в натуре человека благодаря страданию, производимому слишком резкими переходами от одного впечатления к другому. Вообще инерция и стремление к повторению уже испытанных (лично или атавистически) движений свойственны среднему человеку так же, как и животным.

Такого среднего, дюжинного человека, враждебно относящегося к нововведениям, можно сравнить с гипнотизированным субъектом, который, находясь под влиянием внушения, не видит предметов, стоящих перед его глазами. Понятно, что он должен считать смешным, глупым или злонамеренным того, кто охотно принимает всякие нововведения.

Макс Нордау[29 - Макс Нордау. Парадоксы.] совершенно справедливо говорит: «Всякое новое ощущение должно быть легким и не очень неожиданным, чтобы доставить удовольствие: оно должно мало отличаться от ощущений уже испытанных и быть как бы естественным их последствием. Ощущения, слишком резко отличающиеся от привычных, причиняют страдание и потому возбуждают страх. Этим и объясняется тот факт, что люди, гоняющиеся за маленькими новостями, из всех сил отбиваются от нововведений, нарушающих обычную жизнь». «Я расположен думать, – говорит он далее, – что дикие племена исчезают при введении цивилизации единственно потому, что громадная перемена в обстановке вызывает в их мозгу непосильную деятельность».

Вообще мизонеизм есть способность покровительственная. Эта его функция была прекрасно разъяснена Bcard’ом, который заметил, что дикари, не приходившие в соприкосновение с цивилизацией, необыкновенно хорошо переносят яды, ранения, сифилис, даже алкоголь, почему и смертность между ними меньше. Наоборот, граждане Соединенных Штатов, постоянно раздражаемые такими нововведениями, как телеграф, пресса и т. п., все поголовно становятся неврастениками, то есть вечно больными людами, на которых сильно действует даже чашка кофе или рюмка вина, и это тем более, чем цивилизация выше, так что здоровье обывателей Северных Штатов сильнее расшатано, чем здоровье обывателей Южных. Большинство, – заключает Макс Нордау, – всегда будет консервативным, потому что живет согласно наследственному инстинкту, а не по новым, индивидуально составленным планам, среди которых не может ориентироваться.

2) Мизонеизм в нравах. – Вот хоть бы, например, нравы. В современном греке, несмотря на все исторические перевороты, мы найдем грека древнего: аркадийцы до сих пор ведут жизнь пастушескую; спартиаты до сих пор отличаются жестокостью и воинственностью. Ренан нашел в Сирии те же нравы и обычаи, которые господствовали во времена Великой Империи. Средневековый византиец отличался той же любовью к элегантным спорам и софистическим тонкостям, как древнегреческие философы. Венгры ненавидят горы и любят равнины, подобно предкам своим, гуннам. Цыгане до сих пор сохранили нравы, язык, черные волосы, блестящие глаза и резкие черты лица древних синдов, вместе с их легковерием, апатичностью, любовью к бродяжничеству и отвращением к работе[30 - Рибо. Психологическая наследственность.].

Путешественники, как, например, Бельтрам, говорят, что нравы современных кочующих арабов нисколько не изменились с библейских времен.

В Поти, древнем Фасисе, нравы остались те же что и во времена Геродота. Сваны до сих пор приносят человеческие жертвы, причем не щадят даже собственных дочерей. У осетин фамильные имена еще не установились. У лезгин муж до сих пор пользуется правом на жизнь своей жены[31 - Chantre. Recherches anthropologiques dans le Caucase. 1888.].