Национальный характер тувинцев

Вновь на Кемчик к нам прикочевали
Те, кого сюда мы звать не звали:
Русские, буряты и, конечно,
Род Кара-Тонгур, но – не навечно[51 - Тувинская народная поэзия XIX века. С. 74.].

Сами по себе русские воспринимались чужими, но в сравнении, например, с китайцами, которые притесняли тувинцев в маньчжурские времена, они были более «приемлемы». Так, Н. Ф. Катанов наблюдал, что «сойоты более тяготеют к русским, чем к китайцам»[52 - Катанов Н. Ф. Очерки Урянхайской земли. С. 23.].

Поскольку культура тувинцев традиционно была бесписьменной, неписаными были и правила социальных отношений. Они подчинялись некоему своду правил «порядка» («дурум»), которые включали значительный регламентированный перечень обрядов, ритуалов. Все они сопровождали жизнь человека от самого его рождения до смерти.

Однако весь этот порядок соблюдался прежде всего в среде своих соплеменников, в отношении чужих – русских, китайцев, действовали иные правила. Но надо сказать, что их применение, по мнению тувинцев, было в значительной степени обоснованным, так как «чужие» сами не соблюдали местных правил.

Например, Ф. Я. Кон зафиксировал применение такого «закона “туткуш”» у тувинцев во время своей экспедиции в Туве начала ХХ в.: «Если кого-нибудь обидели, а власти по тем или другим причинам не принимают никаких мер, за обиженным остается право захвата того, что, по его мнению, законно должно ему принадлежать. Если захватит больше, то его ожидает соответственная кара, но если возьмет только то, что равноценно отнятому у него, он только осуществляет свое право…»[53 - Кон Ф. Я. Экспедиция в Сойотию. С. 360.]

Кон назвал «туткуш» узаконенным самоуправством[54 - Там же. С. 362.], тем не менее понимая, что местные жители активно применяли его в ответ на притеснения со стороны русских купцов, желавших быстро нажиться здесь. Судя по документу 1884 г., такое положение дел в крае с точки зрения законников расценивалось как повсеместная проблема: «…в Урянхае плохо соблюдаются существующие законы. Если не пресечь такие тяжкие преступления, то невозможно будет создать порядок и спокойствие»[55 - Приказ Правителя Танну-Урянхая амбын-нойона правителям хемчикского Даа-хошууна угердаа Дугару и Бээзи-хошуна дарга Эрен-Дондупу о приказе чанчына Хевей-Амбыса по вопросу наказания преступников за кражу скота (перевод с монгольского языка) // На перекрестке времени. С. 13.].

Тем не менее тот же Кон в своих наблюдениях отмечал, что при уважительном отношении к местным традициям приезжий человек мог рассчитывать на соответствующее отношение к себе:

Заранее осведомившись о том церемониале, какой существует у сойотов для того, чтобы подчеркнуть, что человек прибыл с самыми дружественными намерениями, я подошел к старшему чиновнику, преподнес ему «ходак [хадак]» – шелковую тряпочку синего цвета – и со словами «амыр, амыр» (будь здоров, будь здоров) обе руки положил на его руки повыше локтя.

Так здороваются не только в земле тану-тувинцев, но и во всей Монголии. Обыкновенно русские, считая себя выше сойотов, только в исключительных случаях соблюдали сойотский этикет. Этим объясняется, почему участники «чеша» (собрания, о котором упоминает Кон. — Ч. Л.) отнеслись весьма дружелюбно ко мне[56 - Кон Ф. Я. Экспедиция в Сойотию. С. 369.].

«Традиционный» этап национального самосознания, прежде всего XIX в., был достаточно сложным для тувинцев, поскольку край привлекал и китайцев, и русских, которые стремились выжать из него максимум наживы для себя, не особенно считаясь с мнением местного населения. Поэтому тувинцы жили в тяжелых экономических условиях и ощущали себя как иссякающий источник. Весьма характерную легенду тувинцев записал Ф. Я. Кон, которую я здесь приведу полностью:

На берегу Енисея, недалеко от горы Джарга, находятся озеро и ручей, с которыми связана следующая легенда.

Некогда, когда сойоты были еще сильны и могущественны, ручей с шумом скатывался со скалы и наполнял озеро. Но по мере того, как сойоты обеднели и число их убывало, слабел и убывал ручей, и ныне лишь капли сочатся по скале: ручей словно слезы роняет над горькой судьбой и горе-горькой участью сойотов. Только на вершине скалы видны скатывающиеся оттуда капли, замирающие, не достигая и долины, и озера.

А это озеро, словно оцепенев, застыло: не прибывает и не убывает и всё сплошь покрыто пеленой зеленой плесени.

Сойоты с суеверным страхом относятся к этому словно окаменевшему озеру. Никто не ловит в нем рыбы, никто не решится из него воды зачерпнуть. Народная фантазия поместила на страже спокойствия этого озера громадную щуку.

– Этот ручей – это наша судьба, – со вздохом обратился ко мне старик-сойот. – С последней каплей ручья – конец и нам. Умрем – погибнем.

Я посетил это озеро. От него действительно веет жутью, как жутью веяло от плесени, которая, как плесень на этом озере, осела в то время на жизни всего тувинского народа только благодаря тому, что природные богатства их страны влекли туда и китайцев, и монголов, и русских[57 - Кон Ф. Я. Экспедиция в Сойотию. С. 486.].

Советский этап

В 1912 г. Тува перестала быть колониальной провинцией Маньчжурской империи Китая, освободилась и получила возможность самоопределиться. Многочисленные исследования историков показывают, какой чрезвычайно сложной была общественная жизнь края в те времена. Урянхайский край, как тогда он назывался, во времена маньчжуров имел строгое административное управление, и население было приписано к определенным территориям, облагалось налогами. На деле же край был зоной пограничной торговли между Китаем и Россией, с конца XIX в. здесь уже обосновались русские колонисты-золотоискатели, землевладельцы, тувинская знать имела представление о политике «белого царя» и отличала ее от деятельности не только китайцев, но монголов, которые были наместниками маньчжуров в краю. Здесь также сталкивались разные геополитические интересы больших империй, которые пытались перетянуть тувинцев на себя, извлечь выгоду из ситуации неопределенности. Сочетание объективных процессов и субъективных решений привело к тому, что в итоге тувинцы получили покровительство России в 1914 г. и в целом выбрали российский ориентир.

Революционные события в самой России на некоторое время приостановили дальнейший процесс интеграции Тувы с северной державой. С 1921 по 1944 г. Тува просуществовала с провозглашенной самостоятельной государственностью – Тувинской Народной Республикой. Но принятие ТНР в 1944 г. в состав СССР стало логическим завершением политики тесного политического, социально- экономического и культурного сотрудничества государств, которая осуществлялась по модели «Старший брат – младший брат». «Старшие братья» – русские имели в Туве свою колонию, своих партийных единомышленников по линии коммунистической партии (в лице Тувинской народно-революционной партии) и огромное влияние на руководство республики, особенно с конца 1920-х гг.

В любом случае полунезависимая страна, каковой фактически была Тува в начале ХХ в., получила больше, чем могла рассчитывать, учитывая, что становление собственной государственности было делом новым для тувинцев. Тувинцы были поставлены перед необходимостью принятия новаций, и относительное вынужденное невмешательство советского правительства в дела Тувы оборачивалось в определенном смысле благом для последней. Именно поэтому отношение тувинцев к России, как считают многие историки, тогда было гораздо лучше, чем отношение к Монголии. А когда в 1925 г. между правительствами СССР и ТНР был подписан договор об установлении дружественных отношений (с официальным признанием Советским Союзом тувинского государства), по наблюдениям М. Г. Сафьянова, «все промонгольские настроения испарились даже у тех, кто несколько месяцев назад до этого подавал петиции о присоединении к Монголии». Заключение договора привело к улучшению внутренней обстановки в Туве[58 - Там же. С. 87.].

Тувинцы сами выразили готовность переустроить свою жизнь, глядя на образцы, которые им предлагали русские. Это была модернизация тувинского общества силами самих тувинцев – активной части общества. Были и полумеры, и перегибы, но так как, по мнению большинства и верхов, и низов, это делалось для блага Тувы и тувинцев, то всё находило оправдание.

Привычная хозяйственная деятельность, позволявшая сохранять свою идентичность, а также расширение ее возможностей для широких масс было воспринято в народе с большим энтузиазмом. Фольклористы зафиксировали появление новых песен, частушек, загадок о новой счастливой жизни. «Разномастный наш скот давайте умножать… В логу не вмещающиеся наши стада давайте равномерно растить»[59 - Курбатский Г. Н. Тувинцы в своем фольклоре. Кызыл, 2001. С. 74– 75.]. Идея коммуны была созвучна с традиционным коллективным трудом аратских хозяйств, песни выражали веру аратов в жизненную силу коллективизации. Трудовой энтузиазм и умение приводили к ударничеству: «В колхозе “Арыскан” (“Искра”) работаем мы по-ударному (активно)», «Колхозные (артельные) молодцы трудодни заработают, трудовую долю одолеют»[60 - Там же.].

Участники преобразований так вспоминали те времена: «В начале 30-х годов каждый арат имел своего незаменимого спутника – хорошего скакуна, корову с молоком для детишек и к чаю. Люди досыта наедались и могли справить хорошую одежду. И всё это, твердили араты, появилось у нас благодаря народной революции, заботе партии и правительства», «все люди действительно были преданы делу хувискала (“революции”), потому что они это слово понимали как свободу»[61 - Шойгу К. С. Перо черного грифа. Кызыл, 2001. С. 128.]. Да, можно говорить и об идеализации прошлого: «При ТНР жизнь била ключом», потому что «всё было свое, национальное: и законы, и обычаи, и традиции, и обряды» и «поголовье скота достигало двух миллионов»[62 - Тува ХХ век. Народная летопись / Сост. Н. Богдановская. Кызыл: Респ. тип., 2001. С. 33.].

Новые поселения символизировали торжество общего труда единомышленников. Техника, отправляемая из России, воспринималась как интересное средство познать восхитительное неведомое. Эта идея подкреплялась традиционными установками тувинцев. Одной из главных ценностей кочевой культуры был конь – верный друг и помощник в работе и в целом в жизни, который давал возможность постоянно расширять пространственное восприятие человека. Теперь такими же, но уже более мощными средствами открытия мира считались новые технические средства: автомобили, трактора, аэропланы. Новые предметы обозначались, по выражению Г. Н. Курбатского, «неологизмами-эвфемизмами, которые явились, как и старые эвфемизмы, метафорическими, по существу знаковыми формами»[63 - Курбатский Г. Н. Тувинцы в своем фольклоре. С. 77.]. «Демир-орук» (железная дорога) символизировала Советскую Россию. Самолет называли «Ужар-хеме» (летающей лодкой), автомашину – «Чычан-, Алдын-, Оттуг-терге» (чертовой, золотой или огненной телегой). В песнях пелось: «Верхом на серебряном автомобиле объездим мы весь мир. Верхом на железном автомобиле перепрыгнем на все материки»[64 - Там же.].

Идеалом тувинцев стал активный арат-труженик, преумножающий скот для своей семьи и для государства, овладевающий новыми знаниями и техническими возможностями.

В числе преобразований, которые осуществляли представители советского государства в ТНР, были и культурные. Была создана письменность, реализовывалась политика ликвидации безграмотности. При всех недостатках, перегибах, сложностях данной культурной революции, надо сказать, что одним из результатов ее стало появление в Туве своей национальной интеллигенции – людей образованных, мыслящих, творческих. И сквозь призму их творческого наследия мы можем наблюдать эволюцию (точнее – революцию) представлений тувинцев о себе.

Первая авторизованная тувинская поэзия, как пишет литературовед С. С. Комбу, появилась в начале 1930-х гг. Тогда в Туве начала выходить газета «Тыва аратын шыны» («Правда тувинского арата»), где начинающие поэты рассказывали о жизни народа на родном языке: С. Сарыг-оол, С. Пюрбю и др. В 1931 г. в свет вышел первый сборник очерков тувинских авторов «Оковы разбиты», приуроченный к XI годовщине образования ТНР. С 1940-х гг. в тувинской литературе стали появляться большие эпические формы, в которых авторы рассказывали о старой Туве, о том, как раньше жили тувинцы[65 - Комбу С. С. Пути развития тувинской литературы // Тувинская литература. Словарь / Сост. С. С. Комбу, под ред. Д. А. Монгуша, М. Л. Трифоновой. Новосибирск: Наука, 2012. С. 5–6.].

Вся литература была пронизана пафосом изменений в лучшую сторону: тяжелая, невыносимая жизнь народа ушла в прошлое, началась новая эпоха надежды и обновления, построения светлого будущего. Представления о тувинской специфике, о тувинской отличительности, тувинских чертах получили резко негативную оценку как отсталые, устаревшие привычки, традиции, устои. Главный идеолог новых отношений, новых представлений о том, какими должны быть тувинцы – писатель и руководитель республики С. К. Тока выразил это в своем знаменитом романе «Слово арата»[66 - Тока С. К. Слово арата: Роман в трех книгах. Авторизированный перевод с тувинского. М.: Советский писатель, 1972.].

Роман повествует о жизни автора, начиная с детства, о его становлении как борца за лучшую жизнь тувинцев, Родины. Родившись в одной из самых бедных, практически нищих семей, он с малых лет видел несправедливость, тяжелую участь родных – матери, старшей сестры, – которые вынуждены были днями и ночами добывать тяжелой работой и собирательством пропитание для маленьких детей, терпя при этом унижения и побои от богачей, чиновников. Представления об иной, лучшей жизни у него появились лишь тогда, когда он встретился с русскими, поработал в хозяйствах земледельцев-колонистов, пообщался с русскими детьми, увидел иные обычаи и отношение людей друг к другу. Тогда-то он и задумался о том, что зря тувинцы опасаются русских и что среди тувинцев тоже есть много жестокости по отношению друг к другу:

Лежа в черной юрте, я снова думал о людях. Раньше я размышлял: «У людей неодинаковые обычаи, вот и не могут они понять друг друга. Так и Чолдак-Степан (Коротышка Степан, русский богач Степан Михайлов, у которого батрачил юный Тока. — Ч. Л.): он ненавидит меня, презирает, а тувинский бай смотрел бы иначе, считал бы человеком». Жизнь уже давно разбила эти мысли. Сдружился я со всеми работниками Чолдак-Степана, а ведь они тоже разные: одни – тувинцы, другие – русские[67 - Там же. С. 103.].

Роман, который стал классикой тувинской литературы и образы которого приобрели большое воспитательное значение в народе, утверждал идею всеобщей справедливости вне зависимости от национальности, желание улучшить жизнь тех, кто не так давно не смел разгибать спины, подчиняясь воле чиновников и лам, шаманов. Социальная, классовая направленность произведения, безусловно, была превыше всего.

Во всей остальной литературе также воспевались те идеалы, которые не противоречили советским. Тем не менее своя тувинская специфика, конечно, сохранялась, авторы описывали разные жизненные истории и, как пишут литературоведы, ставили злободневные вопросы, показывали углубленный психологизм проблем. Среди произведений, которые вошли в золотой фонд тувинской национальной литературы: «Белек» («Подарок», 1942) С. Сарыг-оола (1908–1983), «Борулерни аннары» («Охота на волков», 1946) С. Тока (1901–1973), «Найырал» («Дружба», 1946), «Баян-Таланын кижизи» («Человек из Баян-Тала», 1962), «Кежиктиг сылдыс» («Счастливая звезда», 1964) О. Саган-оола (1913–1971), «Ынакшыл-дыр» («Это есть любовь», 1965), «Авазынга дангырак» («Клятва матери», 1973) С. Сюрюн-оола (1924–1995), «Часкы хаттар» («Весенние ветры», 1989) М. Кожелдея (1936–1996) и др. Тувинский роман расцвел в 1970-х гг.: «Доспестер» («Неудержимые», 1967), «Торээн кижилер» («Родные люди», 1970) О. Саган-оола, «Улуг-Хемнин шапкыны» («Стремнина Великой реки», 1965), «Херээженнин чоргаалары» («Гордость женщины», 1970), «Теннин самы» («Танец козерога», 1970) М. Б. Кенин-Лопсана и др. Появились роман-эпопеи «Улуг-Хем неугомонный» К.-Э. Кудажы (1929–2006) и др.[68 - Комбу С. С. Пути развития тувинской литературы. С. 6–7.]

Например, в творчестве С. Сарыг-оола воспроизводится путь молодого человека, разрывающего путы патриархально-родовых отношений и вступающего на путь активной борьбы за дело народной революции («Повесть о светлом мальчике»). Тем не менее это жизнь тувинцев, поэтому писатель и описывает тувинские обычаи, и сохраняет особый тувинский фольклорный взгляд на своих героев и окружающую их действительность. Точно так же оценивается литературоведами и абсолютное большинство других произведений классической тувинской литературы.

Когда в 1991 г. Советский Союз перестал существовать, когда идеалы советских граждан, в том числе жителей Тувы – тувинцев, ушли в прошлое, поиски тувинцами самих себя, своего места в этом мире приобрели иное направление. К этому вопросу мы вернемся позже. А сейчас мы обратимся к представлениям о тувинском национальном характере «извне» – так, как тувинцы виделись чужеземцам, путешественникам, представителям других культур с XIX в.

Глава 2

Тувинцы глазами путешественников XIX – начала XX в

Для того чтобы увидеть тувинский национальный характер «извне», обратимся в первую очередь к описаниям тувинцев, которые давали первые внешние наблюдатели с конца XIX в.

Отметим, что тувинцы до XIX в. были практически неизвестным для остального внешнего мира народом. Лишь со второй половины XIX в., когда Тува стала пограничной территорией между Россией и Китаем, она стала более доступна для путешественников, дипломатов, ученых не только России, но и других стран. Причем надо отметить, что каждый автор преследовал свои интересы и порой дневники, полевые заметки, впечатления полны субъективизма, эмоций, художественности. Как пишет А. К. Кужугет, «наблюдения <…> далеко не однозначны, одни искренне хотели понять тувинцев, <…> другие откровенно не принимали и осуждали их быт и нравы, часто были необъективны»[69 - Кужугет А. К. Предисловие // Традиционная культура тувинцев глазами иностранцев (конец XIX – начало ХХ века) / Подг. текстов, предисл. и коммент. А. К. Кужугет. Кызыл: Тувинское книжное изд-во, 2003. С. 3.].

Часть наблюдений, имен исследователей, путешественников уже была приведена ранее. Для исследователей темы известны имена и доступны некоторые работы: путешественника и ученого Г. Н. Потанина (1835–1920) и сопровождавшей его в поездках супруги А. В. Потаниной (1843–1893), чиновника П. Осташкина, краеведа В. А. Ошуркова, крупного тюрколога Н. Ф. Катанова (1862–1922), краеведа М. И. Райкова, этнографов П. Островских, В. П. Ладыгина и Е. К. Яковлева, ученого и революционера Ф. Я. Кона (1864–1941), географа Г. Е. Грумм-Гржимайло (1860-1936), инженера В. Родевича, географа Б. К. Шишкина, англичанина Д. Каррутерса, чиновника С. Р. Минцлова и его супруги К. Минцловой, краеведа А. П. Ермолаева, агронома А. А. Турчанинова, этнографа А. В. Адрианова (1854–1921), немецкого путешественника О. Менхен-Хелфена и др.

Работы данных авторов публиковались в разные годы отдельными изданиями. С 2000-х гг. интерес к этому виду источников резко увеличился, и появились новые сборники. Например, в Кызыле в 2003 г. вышла книга «Традиционная культура тувинцев глазами иностранцев (конец XIX – начало ХХ века)»[70 - Кужугет А. К. Предисловие.]. Самым же крупным издательским проектом в этом направлении стала семитомная антология «Урянхай. Тыва дептер» (2007–2009), которая вышла в свет благодаря инициативе и при поддержке С. К. Шойгу, тогда – министра по чрезвычайным ситуациям РФ, ныне – министра обороны РФ. Этот семитомник содержит собрание всех самых важных для тувиноведения исторических источников, в том числе работ вышеназванных авторов, многие из которых за многие годы стали чрезвычайно редкими изданиями.

Важные особенности подобных источников охарактеризованы А. К. Кужугет: «…значительная часть работ была издана за короткое время с 1908 по 1914 год – год вхождения Тувы под протекторат России. Царское правительство убеждало своих граждан в том, что присоединение Тувы, в то время – Сойотии, или Урянхайского края, в дальнейшем будет на пользу России, поэтому многие авторы оценивали увиденное в крае с этой точки зрения. Важным для них был также вопрос, как лучше вести себя в чужой стране поселенцам, чтобы ненароком не обидеть местных жителей, для этого надо было знать их обычаи. Именно поэтому практически все иностранцы (а приезжие из России также были в краю иностранцами. — Ч. Л.) уделяли всё же внимание культуре тувинцев»[71 - Там же. С. 3–4.]. При этом из приведенных путешественниками сведений для нас важны не все, касающиеся традиционной культуры, а лишь относящиеся к нашей теме национального характера – а таковые замечания делали далеко не все авторы.

Имеющиеся мнения путешественников относительно «тувинских нравов», как это обычно называлось в те времена, порой сильно расходятся. В самом общем смысле основа таких разногласий хорошо выражена Д. Каррутерсом, который дал такие характеристики континенту: «Азия является континентом крайностей: “Никакой контраст не может показаться в ней странным, никакой антитезис – слишком глубоким”»[72 - Каррутерс Д. Неведомая Монголия. Т. 1. Урянхайский край // Урянхай. Тыва дептер: В 7 т. Т. 4. С. 42.]; «Азия вся сотворена в преувеличенном масштабе: в ней в пределах некоторых пространств можно встретить самое плотное, считая на одну кв. милю, в свете население, и в то же время в других ее местностях нередки безграничные пространства бедных земель, совершенно еще необитаемых»[73 - Там же. С. 41.]; «В Азии, где все необычайно, где леса покрывают целые государства, где реки прокладывают себе дорогу зачастую на протяжении целых стран, человек чувствует всё свое ничтожество, подавляемый постоянным сознанием, что местная природа чересчур мощна и что он лишь ничтожная песчинка по сравнение с ней»[74 - Там же.].

Он же дал следующую характеристику тувинцам: «Живя уединенно и завися исключительно от своего охотничьего искусства и умения воспитывать оленей, урянхайцы (автор наблюдал прежде всего быт и нравы тувинцев-тоджинцев – оленеводов. — Ч. Л.) в конце концов в своем внутреннем быту сохранили самостоятельность. Жизнь их не представляется особенно тягостной, так как располагаемые ими пастбища обширны, пища добывается с легкостью, а врагов у них нет. На примере урянхайцев мы знакомимся, – продолжает он, – с одной из скотоводческих рас, которой не приходится затрачивать больших усилий, более или менее придерживающейся определенного круга идей, а равным образом отличающейся прочно сложившимся житейским обиходом, – расой, которой никогда не приходилось ни сражаться, ни вторгаться куда-либо, не предпринимать странствований вне пределов своей территории»[75 - Там же. С. 209.].

По мнению Д. Каррутерса, «урянхайцы проявляют самостоятельность, только вращаясь в узком кругу своих личных дел, и всегда ощущают некоторую растерянность и сильный страх, когда им приходится сталкиваться с предметами, которых они сами отчетливо себе не уясняют. Выражение некоторой грусти и меланхолии всегда запечатлено на их лицах, что, впрочем, и весьма понятно у народа, постоянно ощущающего страх перед богами гор, рек и лесов, трепещущего при мысли о злых духах, которые посещают землю, народа, который всё время занимается тем, что старается умилостивить этих духов, чтобы они причиняли как можно меньше зла»[76 - Каррутерс Д. Неведомая Монголия. Т. 1. Урянхайский край // Урянхай. Тыва дептер: В 7 т. Т. 4. С. 42.]. Всё это, по мнению наблюдателя, является основательной причиной для того, что «над таким народом с легкостью может господствовать всякий, отличающийся сильной рукой или обладающий хотя бы только внешне высшим познанием, и мы действительно видим, что вожди здесь угнетают бедняков, шаманские колдуны и знахари также всегда себе на уме, а буддийские ламы полностью живут за счет своих светских братьев»[77 - Там же.]. Меланхоличность тувинцев выражается, считал наблюдатель, в распространенной их музыкальности – причем музыкальности лирического характера, когда человек любит петь в пути, на отдыхе, в работе, но прежде всего один[78 - Там же. С. 587.].

Определению тувинцев как меланхоликов противостоит мнение Г. Е. Грумм-Гржимайло, который прямо полемизирует с Каррутерсом: «При двукратных своих посещениях Засаянского края я имел мало случаев сталкиваться с народной массой вне официальной обстановки, посему и не решаюсь противопоставить этой характеристике свою, более благоприятную сойотам, но, казалось бы, что, так как между телесными движениями и игрой чувствований существует прямое соотношение, то к темпераменту урянхайца, отличающегося живостью своего характера, не может подойти вышеприведенное определение Каррутерса»[79 - Грумм-Гржимайло Г. Е. Западная Монголия и Урянхайский край. Т. 3. Антропологический и этнографический очерк этих стран // Урянхай. Тыва дептер: В 7 т. Т. 2: Племена Саяно-Алтая: Урянхайцы (IV— начало ХХ в.). С. 582.]. Тем не менее, подчеркивает географ, «считать урянхайцев сангвиниками, не говорю уже холериками, было бы также ошибкой». Грумм-Гржимайло развивает свою мысль следующим образом: «Урянхайцы представляют в настоящее время одну из наиболее политически пассивных и раболепствующих народностей Азии, и, если характер народа выражается в способе реакции на различные запросы как внутреннего, так и внешнего мира, то, пожалуй, к ним было бы правильнее применить определение, которое включало бы слабую эмоциональную возбудимость, малую наклонность к действиям и пассивность в случаях, требующих последовательных поступков; такому же отсутствию активности в характере более всего отвечал бы флегматический темперамент. Но и это определение кажется мне неподходящим к урянхайцу, который обладает большой долей жизнерадостности и в своей частности жизни проявляет обычно немало энергии и инициативы»[80 - Там же. С. 582–583.].

Ту же жизнерадостность тувинцев отмечал и Д. А. Клеменц: «У сойотов веселый характер, они нервны, энергичны, насмешливы и отличаются плутовством. Они сильно отличаются от своих соседей, уроженцев Минусинска. Последние – это флегматичные мечтатели, без склонности к шуткам, добрые отцы семейства, придающие большое значение целомудрию женщин и никогда не позволяющие себе неприличного слова в их присутствии. Сойот, наоборот, отличается легким нравом»[81 - Путешествия Дмитрия Клеменца по Западной Монголии с 1885 по 1897 г. // Урянхай. Тыва дептер: В 7 т. Т. 2. С. 361–362.]. Е. К. Яковлев также считал, что «сойот гораздо подвижнее, любознательнее и развитее качинца»[82 - Яковлев Е. К. Этнографический обзор инородческого населения долины Южного Енисея // Урянхай. Тыва дептер: В 7 т. Т. 5. С. 236.].

Также, по мнению Каррутерса, «урянхаец ленив и незапаслив; он работает только тогда, когда он хочет работать и предпочитает скорее рыскать по лесам, охотясь за косулей или маралом и прозябая в сравнительной бедности, чем работать у русских колонистов и зарабатывать хорошее жалование. Он – дитя леса и не обнаруживает желания улучшить сколько-нибудь свое положение. Эта черта служила всегда препятствием к развитию урянхайца»[83 - Каррутерс Д. Неведомая Монголия. Т. 1. Урянхайский край. С. 210.]. «Пределом всех желаний урянхайцев служит желание, чтобы их не трогали, не нарушали их уединения», – заключал он и добавлял, что «урянхайцы сами по себе отличаются весьма скромными потребностями и нечасто беспокоят вне их района расположенный мир»[84 - Там же. С. 199.].

Грумм-Гржимайло и здесь несогласен с определением Каррутерса. Он напоминает об огромном трудолюбии женщин, на плечах которых лежат все заботы о хозяйстве. При этом и мужчин нельзя обвинять в пассивности, не понимая особенностей хозяйствования в суровых условиях тайги. Если суетливая ежедневная хозяйственная деятельность женщин наблюдается легче всего и выдвигается на первый план, то не стоит забывать о тяжелой работе звероловов, которая проходит в лишениях вдали от семьи, куда мужчины возвращаются, естественно, отдохнуть и набраться сил[85 - Грумм-Гржимайло Г. Е. Западная Монголия и Урянхайский край. Т. 3. С. 579.].

Важно подчеркнуть, что характеристики тувинцев как жизнерадостных, энергичных, трудолюбивых людей отмечаются прежде всего в быту. В общественной жизни же путешественники наблюдали целый ряд моментов, которые называют общим упадком нравственности народа, нравственным падением. И Грумм-Гржимайло, и Клеменц, и другие наблюдатели сообщали о «сильно распространенном между Урянхайцами пороке – конокрадстве»[86 - Путешествия Дмитрия Клеменца по Западной Монголии с 1885 по 1897 г. С. 387.], воровстве. В. В. Радлов писал: «У всех своих соседей сойоны пользуются дурной славой: их считают вероломными, мстительными и ворами», правда, справедливости ради добавляя: «Я не могу вынести о них в этом отношении никакого компетентного суждения, так как мое пребывание здесь было слишком кратковременным, для того чтобы узнать что-то более достоверно»[87 - Радлов В. В. Из Сибири. Страницы дневника (извлечения) // Урянхай. Тыва дептер: В 7 т. Т. 2. С. 268–269.]. А. В. Адрианов об этом пишет уже с большей убежденностью: «…воровство есть порок, общий всем сойотам, начиная с самих чиновников и кончая последним бедняком. Ради воровства сойот решится и на убийство…»[88 - Адрианов А. В. Путешествие на Алтай и за Саяны, совершенное в 1881 году (извлечения) // Урянхай. Тыва дептер: В 7 т. Т. 3: Урянхайский край. Тувинско-русские отношения (начало XVII – начало ХХ в.). С. 1 10.] «Воровство и грабеж, – продолжает он, – совершаются днем и ночью, иногда прямо на глазах хозяев, с необыкновенной наглостью, и со стороны народа это не вызывает почти порицания и не преследуется. Можно сказать, что воровство стало делом обычным. Об этом свидетельствует, между прочим, обычай отбирания имущества за долги, известный под именем туткуша; если должник не в состоянии удовлетворить кредитора, то последний вправе вознаградить себя из имущества его родственников, без всяких о том договоров»[89 - Там же. С. 1 1 1.].