Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

Далее же кратко описывал географическое положение и, конечно, историю родного города. После чего отмечал: «К концу XIX столетия в Бердичеве было около 60 тысяч человек населения. Оно состояло из украинских, польских и еврейских рабочих, католических монахов, крупных польских помещиков и торговцев. До войны Бердичев представлял собой крупный центр оптовой торговли мануфактурой и кожей».

Значит, не такой уж «глушью» был и тогда уездный город Киевской губернии. Специфика его акцентирована: «По национальному составу населения в Бердичеве преобладают евреи. Это, кажется, единственное, что твердо известно о Бердичеве каждому “механическому гражданину”».

Однако Гроссман настаивал, что и в Бердичеве «еврейский миф» не соответствовал реальности. У евреев никаких преимуществ не было и не могло быть: «Старые рабочие рассказывают такие жуткие подробности об эксплуатации их хозяевами, что так и кажется, что это было на каторжных работах в далёкие прошлые века. В таких условиях работали вместе сотни еврейских, русских, польских рабочих, работали на сапожных фабриках, в портняжных мастерских, на мелких металлофабриках, в мастерских гнутой мебели».

В конце XIX века началось формирование нелегальных рабочих объединений. Ну а первую забастовку на бердичевских предприятиях организовали сапожники в 1901 году, требуя хотя бы «12-часового рабочего дня и повышения оплаты труда за выделку пары ботинок с двух копеек до трех. Забастовка была ими выиграна. Изо дня в день, из года в год, бердичевские рабочие вели упорную борьбу с хозяевами. Благодаря крепкой спайке между отдельными союзами, мужеству рабочих, не боявшихся многонедельных голодовок во время забастовки, борьба эта была победоносна».

Угнетатели же, понятно, с властью солидаризовались. Почему и тюремные камеры в Бердичеве «были всегда битком набиты».

В советскую эпоху, по словам Гроссмана, ситуация уже иная. Предприниматели и торговцы бежали за границу, рабочие переселились в дома своих прежних хозяев, развивается промышленность, создана новая система образования – для всех. Так что и быт евреев кардинально изменился: «Старые духовные школы ушли в область преданий. Хедер сделался достоянием истории. Нет ребе – учителя в традиционной ермолке. Еврейские школьники не разучивают больше нараспев мудрости талмуда».

Получается, не видел автор ничего плохого в том, что и «хедер сделался достоянием истории». Чуть ли не радовался. Однако Гроссман не принимал никогда идеологические установки созданного в СССР «Союза воинствующих безбожников». Негативное отношение к «старым духовным школам» обусловлено, прежде всего, семейной традицией.

В Российской империи большинство секуляризованных евреев считало обязательный для мальчиков хедер бесполезной тратой времени. Вот почему мать Гроссмана увезла пятилетнего сына за границу, предоставив возможность получить исключительно светское начальное образование.

Из очерка следует, что в советском Бердичеве образование – насущный и решаемый вопрос. Есть начальные и средние школы, а также вузы, техникумы, рабфак и т. п. Как везде.

Применительно же к этнической специфике акцентирована другая бердичевская реалия. Не без гордости отмечено: «Большой интерес представляет собой еврейская агрошкола, единственное учебное заведение такого типа на всей Украине. У школы имеется 35 гектаров земли, засеваемой по всем правилам агронауки самими учащимися. Учится в школе 75 человек – дети еврейской бедноты Бердичевского, Проскуровского, Каменец-Подольского округов. Решительно все работы в поле, огороде, саду производятся самими учащимися. Успехи, достигнутые в постановке хозяйства школы, поистине разительны».

Гроссман очередной раз отсылал читателей к «еврейскому мифу». Согласно досоветским государственным идеологическим установкам, евреи органически не способны к тяжелому физическому труду, значит, доверить им земледелие нельзя. И в очерке акцентируется, что «окрестные крестьяне в момент организации школы отнеслись к ней не враждебно, но с большим скептицизмом, с юмором, так сказать: чахлые еврейские дети, сироты местечковых сапожников и портных, казались совсем неподходящим народом для полевых работ. Но после того как агрошкола получила две награды на сельскохозяйственных выставках, удостоилась на выставке денежной премии, – отношение крестьян к ней изменилось…».

Выяснилось, что еврейские дети вполне способны к земледелию. А потому, отмечает автор очерка, «крестьяне приезжают советоваться со школьным агрономом, присматриваются к методам работы на школьных огородах и полях».

Конечно, Гроссман знал, что «агрошкола» – не только бердичевская реалия. Аналогичные были и в других южных городах. Как известно, они формировались и финансировались Обществом землеустройства еврейских трудящихся (ОЗЕТ).

Созданное в 1925 году, оно считалось лишь общественной организацией, что и давало право на получение финансовой помощи из-за границы – от еврейских диаспор. Помогали щедро. Руководили же партийные функционеры, хотя особой роли такой фактор не сыграл. Велик был энтузиазм, создавались различные земледельческие товарищества. Советской пропагандой деятельность ОЗЕТ противопоставлялась усилиям сионистов, призывавших евреев эмигрировать в Палестину и там бороться за возрождение национального государства.

Правда, все еврейские земледельческие структуры были реформированы по ходу начавшейся в 1928 году так называемой сплошной коллективизации, т. е. уже насильственного объединения крестьян в полностью контролируемые государством сельскохозяйственные предприятия. Десять лет спустя распущено и ОЗЕТ.

Но до роспуска было еще далеко, и Гроссман, рассуждая о родном городе, местные достижения пропагандировал. Согласно очерку, Бердичев существовал вопреки мифам о нем. Тот самый город, «в котором почему-то считают неприличным родиться, учиться и жить».

Подразумевалось, что постольку «считают неприличным», поскольку ориентируются на антисемитские стереотипы. А это и советской идеологии противоречит, и реальности.

Заключает же очерк обоснование будущего. Оно, согласно Гроссману, оплачено кровью погибших в гражданской войне.

Аналогия тут приведена необычная. По словам автора, в Париже «есть пышный монумент: памятник неизвестному солдату, безымянной жертве мировой войны капиталистов. В Бердичеве есть более великий памятник, правда, как произведение искусства он стоит немного: простой серый камень, лежит на маленьком, огороженном решеткой пространстве городской площади; под этим камнем братская могила красноармейцев, погибших при взятии города».

Речь шла о боях за город в период советско-польской войны 1920 года. Погибших красноармейцев, как было тогда принято, на главной площади хоронили. Там и лежат «бердичевские рабочие, добровольцы: поляки, евреи, украинцы…».

Бердичевские рабочие воевали за свой город. А рядом с ними – «красноармейцы Интернационального полка: латыши, мадьяры, китайцы…».

Как известно, в период гражданской войны «интернациональными» называли особые войсковые части РККА, комплектовавшиеся иностранными добровольцами. Основу составляли бывшие военнопленные – граждане Австро-Венгрии, Германии, а также новообразованных сопредельных РСФСР государств, получивших независимость после заключения Брестского мира в 1918 году.

В советской пропаганде само понятие «интернациональный полк» – символ единства защитников революции. Получалось, что вместе с рабочими украинского города воевали их единомышленники из других стран. В том числе и России, соответственно, под общим могильным камнем – «кавалеристы 3-го кавалерийского полка: тульские, калужские и брянские крестьяне. Это великий памятник Интернационала».

Уместно отметить, что Гроссман не только социально-этнически характеризовал погибших в боях за Бердичев. Еще и эффектно противопоставил советские пропагандистские установки – популярной с XIX века идеологии «крови и почвы».

На уровне синтеза вывод подсказывал контекст. За одну страну сражались красноармейцы, она и есть их кровью политая общая для всех советских граждан «почва».

Далее Гроссман риторически «закруглил» очерк, т. е. вернулся к исходному тезису – проблеме антисемитизма. Соответственно, вывод формулировал: «Мы советуем гражданам, не уяснившим себе до сих пор национального вопроса, постоять немного у интернациональной могилы, – может быть, они поймут, что сила классовой солидарности, связавшая этих людей в одно целое, заставлявшая их вместе бороться и вместе умереть, есть единственная сила, которая может и должна соединять трудящихся всех национальностей».

Но если «должна соединять», значит, еще не соединила. Вот и заглавие отсылало читателя к антисемитским стереотипам, о них же первая фраза напоминала, далее выяснялось, что на уровень бытового антисемитизма не повлияли двенадцать лет большевистской власти. Значит, «еврейский вопрос» в СССР есть. В силу вышесказанного финал походил, скорее, на заклинание, чем констатацию.

Очерк «Бердичев не в шутку, а всерьез» от других публикаций аналогичной проблематики существенно отличается. Необычен он в контексте публицистики 1920-х годов. Обычно печатные рассуждения об антисемитизме завершал оптимистический вывод: советским правительством все меры приняты, и в целом проблемы – как таковой – более нет. По Гроссману же, она и не решена, и пока что неразрешима[87 - Ср., напр.: Маяковский В. Еврей (товарищам из ОЗЕТа) // Известия. 1926. 16 нояб.].

Итоговый вывод – отнюдь не оптимистический, что советскому публицистическому канону не соответствовало. И Гроссман не мог это не понимать.

Раньше он канону следовал, потому как собирался литератором-профессионалом стать. А 1929 году вдруг нарушил, хотя цель не изменилась.

Вопрос о причинах не ставился литературоведами. Так, Елина утверждала: первая фраза очерка «говорит уже о многом. Прежде всего, о том, что Гроссман не забыл свой “местечковый” город. Более того, в глубине души затаил обиду за пристрастное и глумливое к нему, а вернее к его обитателям отношение. И теперь, когда появилась возможность, он хочет восстановить справедливость, реабилитировать его в глазах читателей».

Таковы, согласно Елиной, были намерения Гроссмана. Он – «горячий защитник города…».

Причем не только города как такового. Гроссман, по словам Елиной, «явно проникся пафосом советской идеологии, добро и зло представляются ему облеченными в социальную, классовую оболочку: капиталисты – носители зла, рабочие и кустари – добра».

Однако прагматика очерка несводима к попыткам «реабилитировать» Бердичев или очередной раз восславить идею классовой солидарности. Гроссман доказывал: вопреки официально декларировавшемуся лозунгу неуклонной борьбы с антисемитизмом, ничего по сути не изменилось.

Допустим, увлекся, забыл о цензуре. Но вероятность того, что и в редакции «Огонька» запамятовали цензурные установки – практически нулевая. Опыта хватало. И санкции в случае ошибки следовали незамедлительно.

Санкций не было. Редакция «Огонька» не предъявляла Гроссману никаких претензий. Отсюда следует, что в 1929 году недопустимое раньше оказалось почему-то уместным.

Недопустимо и своевременно

Цензурная ситуация тогда и впрямь изменилась. А вскоре прежней стала. Не впервые такое происходило, и каждый раз отклонения были допустимы в течение очень короткого срока. Потому они и оказались малозаметными – для большинства литературоведов.

Осенью 1929 года в разгаре была очередная кампания по борьбе с антисемитизмом. Ей предшествовала другая – антисемитская. Негласная, разумеется, но тоже отнюдь не первая[88 - Такер Р. Сталин-революционер. Путь к власти. 1879–1929. М.: Центрполиграф. С. 433–475.].

Такого рода кампании связаны с конфликтами различных группировок большевистской элиты. Изначально – борьбой Сталина и Троцкого.

После гражданской войны Троцкий по уровню популярности немногим уступал Ленину. Тот, как известно, терял из-за болезни управление партийной элитой. Значительная часть ее считала легендарного наркомвоенмора даже не «вторым в партии», а «вторым первым».

Влияние наркомвоенмора Ленин пытался уравновесить. По его предложению Сталин в 1922 году занял пост генерального секретаря партии. В результате тяжело болевший лидер советского государства оказался изолированным – борьба в партийной элите продолжалась без его участия.

Сталин тогда не был так популярен, как Ленин или Троцкий. Потому искал влиятельных союзников, тоже считавших наркомвоенмора конкурентом.

Еще в начале 1920-х годов был создан так называемый триумвират. Генсек заключил тайный союз с Г. Е. Зиновьевым и Л. Б. Каменевым. Ни один из них не мог бы тогда стать преемником лидера государства, зато вместе они обладали достаточным влиянием, чтобы не позволить наркомвоенмору претендовать на эту роль.

Все инициативы Троцкого в любой области сразу же перехватывали «триумвиры». И, по возможности, дискредитировали противника. Литература, согласно российской традиции, стала одним из главных пропагандистских инструментов.

Тон задал журнал «Молодая гвардия», выпускавшийся с мая 1922 года. Как на обложке указывалось, издатели – ЦК комсомола и ЦК партии. Уже в десятом номере опубликована была надолго получившая репутацию скандальной повесть А. И. Тарасова-Родионова «Шоколад»[89 - Тарасов-Родионов А. Шоколад. Фантастическая повесть // Молодая гвардия. 1922. № 6–7. С. 3–89.].

Литературный скандал был громким. Современники не могли не угадать карикатуру на Троцкого в одном из отрицательных героев повести – следователе Шустром, выполнявшем задания ЦК партии[90 - Подробнее см.: Фельдман Д., Щербина А. Грани скандала: Повесть А. И. Тарасова-Родионова «Шоколад» в политическом контексте 1920-х годов // Вопросы литературы. 2007. № 5. С. 171–208.].

Прослеживалось сходство внешнее и биографическое. В ту пору биография Троцкого широко известна, портрет – рядом с ленинским – на стене едва ли не каждого учреждения. Подобно Троцкому, персонаж носил пенсне, начинал политическую деятельность в качестве меньшевика, добился известности как журналист, после февральской революции 1917 года стал большевиком и, сделав стремительную карьеру, получил особые полномочия от ЦК партии.

Это само по себе еще не могло рассматриваться как негативная характеристика. Но Шустрый – не просто честолюбец и не только карьерист. Он неоправданно жесток и откровенно циничен. Следователь добивается расстрела чекиста, бывшего рабочего, безупречно честного ветерана партии, которого обманули коррумпированные подчиненные.

Аллюзия была понятна современникам. Наркомвоенмор в 1918 году отдал приказ расстреливать командира и комиссара любой войсковой части, самовольно покинувшей свои позиции. Впоследствии расстрелы коммунистов стали обыденностью, но первый был воспринят партийной элитой как покушение на ее права – большевики «с дооктябрьским стажем» ранее считались неприкосновенными.