Страна восходящего солнца

Радостная весть о небывалой победе быстро дошла до Киото и Камакура. Бакуфу и лично сиккэн Ходзё Токимунэ заявили о том, что ветер, погубивший флот Хубилая, имел божественное происхождение, т. е. являлся камикадзэ. Это повлекло за собой массу последствий, от вполне приземленных и сиюминутных до очень «долгоиграющих» и важных для формирования японского национального менталитета.

Среди первых стоит выделить тот факт, что многие японские участники событий 1274-го и особенно 1281 года потребовали наград за верную службу и подвиги. Это касается не только князей, но и рядовых самураев, а также… жрецов и монахов. Сохранились письма настоятелей святилищ на Кюсю, в которых речь шла о том, что ими «были вознесены искренние молитвы. Когда гнусные захватчики вновь пришли, все люди, верившие, что изгнание врага может быть осуществлено лишь божественной волей, но никак не силой человеческой… почтительно обратили взоры к небу. И поднялся божественный ветер, и своей могучей силой разметал вражеские суда, и сгинули все враги. То была победа, дарованная всемогущим и совершенным Небесным Божеством». Не забывали при этом и о заслугах местных божеств, всячески способствовавших зарождению камикадзэ, – в 1309 году настоятель одного из храмов Кюсю обиженно писал правительству, что храм до сих пор не получил никакой награды, хотя в 1274 году их местное божество лично метало стрелы во врагов, а за несколько мгновений до прихода божественного ветра три стяга на крыше храма повернулись в сторону вражьего флота, предрекая его гибель.

С. Тёрнбулл утверждает даже, что обременительные расходы на вознаграждения воинов и храмов, поддержание в боеспособном состоянии прибрежных оборонных линий, отрядов морской стражи и т. д. привели в конечном итоге к краху бюджета и ускорили падение сиккэнов Ходзё в 1333 году в результате недолгой реставрации императорской власти во времена тэнно Го-Дайго. Хотя этот тезис и кажется нам не совсем верным, все же главным последствием вторжений Хубилая так или иначе следует считать просто невероятное усиление в сознании японцев мысли о том, что их страна находится под особой защитой богов и победить ее не дано никому. Идея божественного происхождения страны, вера в чудо, помощь синтоистских ками, прежде всего – Аматэрасу и Хатимана, существенно повлияли на формирование национальной идеологии. А это, в свою очередь, не могло не сказаться в периоды попыток реставрации полноправной власти императоров (и в 1333 году, и особенно после реставрации Мэйдзи в XIX веке). Герои битв с монголами, ставшие почти богами в сознании японцев, стали примерами для молодежи, а красивая смерть в бою тысячелетиями воспевалась в эпосе этой страны.

Сам же ветер камикадзэ стал восприниматься как символ божественной защиты Японии от внешней угрозы. Святилище Аматэрасу в провинции Исэ стало пользоваться гораздо большим уважением.

Наибольшей популярности история о камикадзэ достигла в XIX веке, после реставрации Мэйдзи и начала широкомасштабной модернизации Японии, которая сопровождалась усиленными поисками исторических «подтверждений» особого пути страны Ямато и ее уникальной императорской династии. В бурную эпоху революции Мэйдзи один из отрядов повстанцев, выступавших, что показательно, с девизом изгнания иностранцев и уничтожения следов их влияния в Японии, назывался «Симпурэн» – «Лига божественного ветра» (трагической судьбе этих «последних самураев» посвящен роман Мисима Юкио «Бегущие лошади»). Тогда же был сооружен, к примеру, памятник Нитирэну в городе Фукуока, а истории о божественном ветре и доблестных защитниках родной страны – самураях Кусано Дзиро, Коно Митиари и других – вошли в школьные учебники наряду с рассказами о таких стойких приверженцах императорской династии, как знаменитый Кусуноки Масасигэ и его сын Кусуноки Масацура.

В результате и в XX веке многие японцы вполне серьезно полагали, что священная земля Ямато не может быть осквернена ничьей оккупацией, ибо ками не позволят гнусной ноге вражьего солдата ступить на острова, возникшие божественным путем и охраняемые священным ветром. Поэтому-то таким шоком оказалось для многих японцев поражение во Второй мировой войне и последовавшая за этим американская оккупация страны.

А впрочем… Для любителей странных совпадений (коих, в смысле совпадений, в нашем рассказе было и так немало) приведем еще один факт, без особых комментариев.

18 декабря 1944 года, в разгар боев за Филиппины, в 300 милях восточнее острова Лусон корабли 3-го флота США попали в эпицентр совершенно неожиданного тайфуна. Флот не был предупрежден о его приближении – из рук вон плохо сработала американская метеослужба. Предоставим слово очевидцу событий – командующему 3-м флотом адмиралу Фредерику Шерману: «Нам пришлось прекратить прием топлива с танкеров. Адмирал Холси указал флоту курс, который давал надежду уклониться от центра шторма. Но когда мы изменили курс, то же самое сделал тайфун. Казалось, что он сознательно преследует нас [курсив мой. – Д. Ж.]. Пребывание в центре или около центра тайфуна вызывало невольный трепет. Волны достигали невероятной высоты. Дождь лил стеной, уменьшая видимость до нескольких ярдов. Ветер со скоростью 75 миль в час, при порывах доходившей до 120 миль в час, сорвал множество самолетов, стоявших на полетных палубах, и унес их прочь, как осенние листья. Корабли бросало, как игрушки, крен доходил до 40 градусов. Трение и разрывы электрических проводов скоро привели к возникновению пожаров, борьбу с которыми чрезвычайно затрудняла сильнейшая качка. Всего было потеряно 146 самолетов, и многим кораблям [пяти авианосцам, крейсеру и трем эсминцам. – Д. Ж.] были причинены многочисленные повреждения. Но самая трагическая судьба выпала на долю эскадренных миноносцев «Халл», «Спенс» и «Монахэн». Для этих легких кораблей качка оказалась настолько сильной, что они перевернулись и затонули. Вместе с ним погибла большая часть их экипажей. Хотя потонувшие эсминцы окружали сотни кораблей, буря не позволила подобрать тех, кому удалось броситься с эсминцев в воду. Корабли невозможно было различить даже на расстоянии 100 ярдов, и огромные волны исключали всякую возможность спуска шлюпок».

Всего 3-й флот США потерял в этой «битве с тайфуном» 790 человек утонувшими, 3 корабля и 146 самолетов – больше, чем в ином крупном сражении.

Что это было? Случайность, головотяпство метеорологов и адмиралов или…? Кто знает, быть может, вся сила древних ками оказалась неспособна в условиях рационального, «расколдованного» XX века потопить флот огромных закованных в броню чудовищ, враждебных стране Ямато, и смогла только серьезно потрепать его. Добавим – 5 июля 1945 года в ходе боевых действий близ Окинавы (то есть уже у самых японских берегов) тот же 3-й флот США опять попал в тайфун, в результате чего были серьезно повреждены 4 авианосца и 3 крейсера, погибло 76 самолетов и 6 человек.

В конце нашего рассказа вернемся к еще нескольким заранее обещанным автором неясностям и загадкам, окружающим события далекого XIII века.

Почему же Хубилай не рискнул больше пытаться завоевать Японию (хотя такие планы у него, по некоторым данным, были)? Возможно, слишком губительными для его империи оказались походы 1274 и 1281 годов, много сил отнимало покорение Бирмы, островов Индонезии и т. д. Впрочем, и сам Великий хан старел, все прохладнее относился к государственным делам, и его царствование все больше омрачали болезни, выпивка (в нарушение заповеди Чингисхана не напиваться более трех раз в месяц) и расстроенные финансы. Великий хан Хубилай – он же император Да Юань – умер 18 февраля 1294 года на 80-м году жизни. Он пережил любимую жену Чаби и сына – наследника престола Чжэнь Цзиня. Хубилая похоронили в родной Монголии. Где именно нашел последнее успокоение внук Чингисхана, неизвестно. Предполагают, что он погребен там же, где и Чингисхан и его ближайшие потомки. Не один раз в средствах массовой информации объявлялось, что место это обнаружено. Но всякий раз сенсации лопались как мыльный пузырь. Основанная же Хибулаем монгольская династия Юань правила Китаем 97 лет.

До сих пор не совсем понятно, какие подробности монгольского вторжения скрываются за довольно странным описанием событий 1281 года в книге Марко Поло (бывшего в это время при дворе Хубилая и, видимо, лично знавшего участников похода на Японию). Кроме того что Поло датирует события похода на «Сипангу» 1269 годом, он пишет о том, что войска великого хана не успели взять на вражеском острове (Кюсю?) каких-либо городов или замков, кроме нескольких деревень, потому что между полководцами начались разногласия, а сильный ветер разметал флот. Часть войск уплыла на родину, а 30 тысяч человек сделать этого не смогли из-за того, что их корабли разбились «у маленького острова» (Такасима? Цусима? Ики?). Когда «царь большого острова» и его подданные-японцы узнали о судьбе монголов, они переправились на этот остров с целью добить уцелевших и захватить добычу. Но те, не вступая в бой, якобы захватили оставленные без охраны корабли и отплыли на большой остров, где захватили некий город Лорк (?). Впрочем, вернувшийся царь острова и его воины осадили город, в котором семь месяцев держались осажденные воины Великого хана. В конце концов монголы почетно капитулировали и остались на острове, со временем перемешавшись с местным населением. Князей же, погубивших войска в ходе этого похода, по словам Поло, Хубилай приказал казнить (что, в общем-то, похоже на правду). Все вышеприведенное описание, в котором причудливо переплелись вымысел и некоторые факты из истории как первого, так и второго походов, возможно, отражает попытки вернувшихся из Японии полководцев и воинов Хубилая подтвердить свою стойкость и героизм, проявленные в исключительно неблагоприятных обстоятельствах. Однако очевидно, что это описание современника тех событий заслуживает внимания, и его стоило бы исследовать детальнее.

Напоследок – последний странный факт относительно «Мёко сурай». Как мы уже неоднократно упоминали, в 2001 году американо-японской экспедицией были предприняты попытки найти следы погибшего в водах близ бухты Хаката флота Хубилая. Экспедицию возглавлял Джон Дэвис и Хаясида Кендзо. Главным консультантом выступил директор музея «Мёко сурай» в городе Фукуока доктор Мазаи Торао. За последние 40 лет им и его сотрудниками было собрано немалое количество экспонатов той эпохи – оружия (шлемов, копий, сабель), керамики и т. д.

Однако ни экспедиция Мазаи 1980 года, ни подводные археологи 2001 года (нашедшие вышеупомянутые якорь, глиняную бомбу и даже печать монгольского полководца с иероглифом «Юань», а также много керамической посуды, в том числе занятную глиняную миску с надписью «сотник Вонг») не смогли обнаружить сколь-нибудь значительных фрагментов самих кораблей флота Хубилая. Не нашли они и каких-либо остатков пушек (или все-таки катапульт?), стрелявших с борта кораблей Великого хана. Ситуация немного напоминает ту, которая сложилась с раскопками на Куликовом поле в России – есть точные указания источников на место знаменитой битвы, есть даже ее небольшой музей, а массовых захоронений, огромного количества находок поврежденного оружия и т. д. – нет. Впрочем, в случае с бухтой Хаката отсутствие потонувших судов можно объяснить сильными подводными течениями, естественным процессом гниения дерева и бамбука – но все-таки хоть какие-то остатки 4 тысяч кораблей XIII века найтись просто обязаны!

Может быть, все дело в преувеличениях, свойственных источникам той эпохи относительно численности войск и кораблей, или археологами было неточно определено место гибели флота империи Юань, или виноваты-таки подводные течения – мы оставляем этот последний вопрос, последнюю загадку «Мёко сурай» такой, как она есть сегодня – неразгаданной…

Отцы иезуиты в Стране восходящего солнца,

или

Как Япония чуть не стала католической страной

Япония. Год 1600-й от Рождества Христова. Только что будущий сёгун Токугава Иэясу выиграл свое главное сражение на равнине Сэкигахара и стал первым за несколько столетий человеком, объединившим всю Японию. Вскоре после битвы один из главных соперников Иэясу, знаменитый полководец разбитой при Сэкигахара армии Кониси Юкинага попал в плен к победителям. Он отказался совершить абсолютно логичное для самурая в такой ситуации сэппуку[8 - Сэппуку (харакири) – ритуальное самоубийство посредством вспарывания живота с помощью короткого меча.] и спокойно дал отрубить себе голову на традиционном лобном месте Киото, где казнили преступников – в районе Рокудзё. Хотя, казалось бы, храбрости этому бывалому воину было не занимать, в чем не сомневались даже его враги. Вместе с двумя другими военачальниками проигравшей при Сэкигахара армии Кониси провезли к месту казни на осле, с завязанными глазами – для большего унижения. Перед смертью Юкинага истово молился, прося принять его душу в свое царствие вовсе не Будду Амитабху или милостивую бодхисаттву Каннон. В его руке было маленькое распятие, а взывал он к Христу и Его милосердной Матери. Молился, пока меч палача не оборвал его жизнь – жизнь человека, который, повернись ход событий в иную сторону, мог бы стать сёгуном Японии под именем дона Антонио…

Япония. Год 1638-й. Над старым замком Хара на Кюсю развеваются бесчисленные флаги с красными крестами, среди которых виднеются несколько десятков распятий. Осажденные – люди в крестьянской одежде – мужественно отбивают атаки самураев, волнами накатывающихся на рвы и вал. Даже лязг железа и крики умирающих не могут заглушить пение псалмов и отчаянные призывы обреченных на смерть бойцов к Иэсу (Иисусу), Марии и Сантияго… Духовный лидер восставших крестьян, молодой Амакуса Сиро, в это время молится Дэусу (лат. Deus – «Бог») о чуде…

Как же так случилось, что христианство (в его католическом варианте) завоевало за каких-то неполных сто лет немалую популярность в сердцах крестьян, горожан, самураев и даже князей Страны восходящего солнца? Какова заслуга в этом таинственных и вездесущих отцов-иезуитов? И почему все-таки Япония так и не стала католической страной, хотя некоторые предпосылки к этому, как ни парадоксально, были?

Попробуем разобраться во всем по порядку. Некоторые современные католические авторы, занимающиеся данной проблематикой, упоминают о существовании в Японии неких раннехристианских общин, которые были основаны, по всей видимости, задолго до прихода в эту страну португальцев. Причем этим общинам на протяжении многих веков будто бы удалось сохранить христианскую веру, несмотря на отсутствие пастырской заботы и всяческие притеснения. При этом подразумевается, что в дальнейшем плоды этой гипотетической «ранней христианизации» были использованы европейскими миссионерами. Как нам представляется, речь может идти о христианских несторианских общинах, распространившихся по всей Азии.

Несторианство – вероучение, которого придерживался Несторий, патриарх Константинополя в 428–431 годах (до этого он был священником в Антиохии, Сирия), и его последователи. Фактически несторианство является учением Антиохийской богословской школы. Оно признает полную симметрию богочеловечества Христа: в едином богочеловеческом лице (личности) Христа с момента зачатия неслиянно соединены две ипостаси (единичные природы) и две общие природы – божественная и человеческая. Одни действия Христа (рождение от Марии, страдания, смерть на кресте) несторианство относит к его человеческой ипостаси, другие (творение чудес) – к божественной. Поскольку рождение от Марии имеет отношение только к человеческой ипостаси и к богочеловеческой личности Христа, но не к божественной ипостаси, термин «Богородица» несторианство считает допустимым только с оговорками. Несторианство утверждает важность для спасения людей всей земной жизни Христа, а не только его смерти на кресте и воскресения, хотя и признает кульминационное значение последних. Особо подчеркивается важность подвигов Христа как человека. Основным противником Нестория был александрийский епископ Кирилл, опиравшийся на монашество и сельское население Египта, Палестины, Малой Азии. В отличие от Нестория, Кирилл признавал личность Христа чисто божественной, а не богочеловеческой, и настаивал на необходимости термина «Богородица».

В 431 году на Вселенском соборе в Эфесе Несторий был предан анафеме, его учение осуждено и затем в 449 году проклято. Раздельно заседавшая антиохийская делегация объявила еретиком оппонента Нестория – Кирилла, но спор был решен императором Феодосием II, который утвердил постановление александрийской делегации. Окончательно анафема несторианам была произнесена на Халкедонском соборе в 451 году. Репрессий они могли избежать лишь путем отречения от своего учения. Большая часть несториан ушла в Персию. В 499 году в персидской столице Ктесифоне возникла несторианская патриархия.

В домонгольскую эпоху несторианство было широко распространено среди тюркских народов Центральной Азии. В 635 году это учение проникло в Китай, первые императоры династии Тан, Тайцзун и Гаоцзун покровительствовали несторианам и позволяли им строить церкви. В 1256–1261 годах тюрки-несториане составляли значительную часть войск монгольского хана Хулагу[9 - Брата Хубилая, см. предыдущую главу.], совершившего грандиозный завоевательный поход на Ближний Восток. Часто упоминает несториан и Марко Поло. Однако нигде в специальной исторической и богословской литературе, доступной автору данной книги, не встречалось сколько-нибудь подробных описаний путей проникновения несторианства в Страну восходящего солнца. Отсутствуют подобные данные и в русско– и англоязычной японоведческой литературе.

В общем, с ходу отрицать саму возможность существования немногочисленных несторианских общин в Японии до XVI века было бы неверно. Равно как и полагать, что их существование могло как-либо серьезно повлиять на успехи католических миссионеров в этой стране (известно, что средневековые католики – тот же Марко Поло – относились к несторианам настороженно, а подчас и откровенно враждебно).

К счастью, информации о том, когда и как в Японию проник католицизм, мы имеем гораздо больше. По одной из версий, в 1543 году три португальских купца – Антониу да Мота, Франсишку Зеймоту и Антониу Пейшоту – потерпели кораблекрушение на островке Танэгасима близ южной оконечности острова Кюсю. Добравшись до берега, они встретили радушный прием со стороны местных жителей. Это были первые европейцы (намбан, или нанбан, «южные варвары» – ведь они действительно пришли с юга, или комо – «красноволосые», «рыжие»), ступившие на берега Японии. Диковинные пришельцы завладели воображением местных жителей. Любознательных японцев (которые сразу же доложили о прибытии чужеземцев своему даймё из рода Симадзу) интересовало все – кресты на шеях португальцев, необычная одежда, прическа… Но особенное впечатление произвели некие предметы, описанные наблюдательным японским очевидцем следующим образом: «В руках они [южные варвары. – Д. Ж.] держали нечто в два или три сяку [1 сяку – 30,3 см. – Д. Ж.] длиной, снаружи прямое, с отверстием внутри, сделанное из тяжелого материала. Сквозь него проходит отверстие, которое, однако, с другого конца закрыто. А сбоку есть другое отверстие, которое служит для прохождения огня. Его форму нельзя сравнить ни с чем, что я знаю. Чтобы использовать это, наполните его порохом и маленькими свинцовыми шариками, установите маленькую белую мишень на берегу, возьмите эту вещь в руки, примите стойку и, закрыв один глаз, поднесите огонь к отверстию. Шарик попадет прямо в цель. Взрыв напоминает вспышку молнии, а грохот выстрела подобен грому».

Смертоубийственная новинка – европейская аркебуза с фитильным замком – необычайно заинтересовала прозорливого даймё Симадзу Такихаса, не пожалевшего денег на покупку двух экземпляров нового оружия и отдавшего их своему главному кузнецу для копирования. Через несколько лет японские мастера научились мастерить и ремонтировать ружья сами, заметно усовершенствовав их (например, изобретя чехол из плотной бумаги, защищавший горящий фитиль и весь замок аркебузы в дождливую погоду, лакированные чехлы для ружей и т. д.), но поначалу колоссальный интерес князей и самураев Кюсю, а затем и Хонсю, к новинке могли удовлетворить только «южные варвары», которые были заинтересованы в обмене ружей на золото, серебро, медь, жемчуг и невольников. Неудивительно, что с тех пор контакты японцев с португальскими купцами стали постоянными. Ныне на острове Танэгасима установлена каменная плита в память об этих первых японско-европейских контактах.

Вслед за купцами появились и первые миссионеры.

3 октября 1999 года торжественная процессия, сопровождаемая христианскими религиозными песнопениями, прошла по улицам нескольких городов на Кюсю. Так японские католики отметили 450-летнюю годовщину высадки в августе 1549 года в порту Кагосима знаменитого «апостола Азии», португальского иезуита Франциска Ксавье (в различных источниках читатель может встретить следующие варианты написания его фамилии – Ксаверий, Ксавьер, Хавьер). Этот незаурядный человек сегодня превратился в религиозный и политический символ начала сближения Японии с остальным миром.

Появление святого Франциска (Ксавье канонизирован католической церковью) до сих пор расценивается многими исследователями как одно из первых потрясений для жителей «страны хризантем» от встречи с европейской цивилизацией. «Апостола Азии» помнят в Японии, несмотря на то, что он прожил там чуть больше двух лет и умер в 1552 году в Китае. Но само появление его имело весьма ощутимые последствия как для духовной жизни Японии, так и для ее политического развития. В течение всего октября 1999 года реликвию, привезенную из Рима, – позолоченную руку святого Франциска Ксавье – в сопровождении посланца папы кардинала Эдмона Секи и всех японских епископов возили по девяти основным городам Японии.

Франциск Ксавье был отправлен миссионером на Восток лично первым генералом иезуитского ордена Игнатием Лойолой. Ксавье стал первым епископом Японии. Его сопровождали иезуиты Коме ди Торреш, Жуан Фернандеш и крещеный японец Ядзиро (отсутствие фамилии позволяет высказать догадку, что он не принадлежал к самурайскому сословию), в доме которого и расположилась первая христианская община. Именно Ядзиро (по некоторым данным – бывший пират, что не может не наводить на евангельские аналогии с «благим разбойником», прощенным Христом на кресте) и привез на своей джонке упомянутых иезуитских патеров (или патэрэн, как их начали называть японцы) в Кагосима. Он же был первым переводчиком миссии. Вскоре членов общины принял местный князь Симадзу Такахиса – глава влиятельного уже тогда и прославленного впоследствии дома Симадзу. В нем миссия нашла надежного защитника и покровителя.

Христианская община в Кагосима быстро росла, но князь Симадзу пытался добиться от Франциска Ксавье обещания, что португальцы будут торговать исключительно через порты его княжества. Естественно, Франциск не мог дать ему такой гарантии, и раздосадованный даймё стал прохладнее относиться к идее христианской проповеди. Ксавье со своими спутниками отправился на другой конец Кюсю, в Хирадо и Нагасаки (столицу княжества Омура), где получил, так сказать, «полный карт-бланш» на проповедование христианства (крестились сами князья Омура и многие их вассалы, желая заручиться поддержкой могущественных, как они начали подозревать, европейцев против соседей – к примеру, тех же самых Симадзу). В 1551 году Франциск Ксавье со своими спутниками отправился в Киото, где тогда находилась столица сёгуна из династии Асикага – «законного правителя» безнадежно раздробленной страны. Но там миссия не добилась значительных успехов. Город был сильно разорен многочисленными междоусобицами (печально известной войной Онин и т. д.), и его жители больше заботились не о пище духовной, а о вполне материальной. Тем временем в относительно более благополучной Юго-Западной части Японии миссия делала значительные успехи. На главном японском острове Хонсю в городе Ямагути была построена первая католическая церковь. Община насчитывала уже более 500 человек. В конце 1551 года Франциска Ксавье вызвало руководство ордена. Он был направлен в Китай для решения проблем, возникших у местной миссии. Переутомление от постоянной тяжелой работы и истощение организма от плохого питания стали причиной его болезни и скорой кончины. Ему так и не удалось снова вернуться в Японию. За почти два года пребывания Франциска Ксавье в Японии христианская община выросла до двух тысяч человек. Этот период был первым подготовительным этапом христианизации Японии, предшествовавшим стремительному распространению христианства в стране. Основными бастионами христианства стремительно становились город Хирадо и особенно важный морской порт с населением в 30 тысяч человек – Нагасаки.

Зададим себе вопрос: что лежало в основе успешной проповеди христианского учения в Японии испанскими и португальскими иезуитами? Как нам кажется, основных причин было несколько. Прежде всего это были некоторые особенности христианского вероучения и восприятие их японцами, а также специфика тех, кто принес это учение в Страну восходящего солнца. Что же католицизм мог предложить японцу XVI века такого, что выглядело бы более привлекательным в сравнении с буддистскими и синтоистскими верованиями?

Крестьянину – то же, что и его европейскому коллеге, то есть надежду на лучшую жизнь сразу после смерти, причем без необходимости бессчетное количество раз перерождаться, постепенно очищаясь и приближаясь к нирване (как во многих буддийских учениях), или и вовсе отправляться в темную и мрачную Страну Желтых Источников (как в синтоизме). Кстати, как ни парадоксально, не в отвращении ли японцев к смерти (синтоистском по сути) как оскверняющему началу кроется причина широкого распространения в Японии тех буддийских школ, которые проповедовали идею возрождения в Чистой Земле после смерти (мы имеем в виду прежде всего амидаизм)? И не в этом ли одна из причин успеха христианской проповеди, которая, возможно, первоначально воспринималась как довольно близкая к буддийской и, соответственно, как не такая уж чужая, не вызывающая особого «культурного шока»? В конце концов, ведь мы имеем немало свидетельств того, что некоторые мыслители Востока и Запада воспринимали многие (хоть и не все) истины буддизма и христианства как очень близкие и не противоречащие друг другу. Почему, собственно, этого не могло быть в XVI веке, ведь замечательная буддийско-христианская (или все же христианско-буддийская?) повесть о Варлааме и Иоасафе имела широкое распространение в Европе и на Руси задолго до описываемых нами событий? Как и буддизм, христианство давало простому крестьянину надежду на спасение души благодаря горячей, искренней вере и осуществлению ритуалов: таинствам, постам, молитвам и поклонению образам Дзиэсу (или Иэсу) Кирисуто – Иисусу Христу, Бирудзэн Марии – Деве Марии, Дэусу – Богу-Отцу, святых. Заметим – искренность и часто по-детски наивная вера и сегодня внутренне воспринимаются многими японцами как позитивные черты, выгодно отличающие их от слишком «сухих», «бессердечных» и «расчетливых» европейцев (в массовом сознании многих из которых, по иронии судьбы, как раз японцы, как, впрочем, и многие другие народы Азии, до недавних пор воспринимались как существа коварные, хитрые и неискренние). В подтверждение приведем слова самого святого Франциска Ксавье о своей японской пастве: «они лучшие из тех, кого мы нашли за все это время, мне кажется, что мы никогда не найдем среди язычников другую расу, которая могла бы сравниться с японцами». Традиционные добродетели, культивируемые в среде японских крестьян, – трудолюбие, экономность и несклонность к расточительству, скромность, покорность и дисциплина – неплохо совпадали с основными христианскими добродетелями… Не последнюю роль играл и декларируемый фактор равенства всех христиан между собой (перед Богом). Теоретически перед Дэусу (и христианским патэрэном) были равны как владыка Симадзу Такахиса, так и последний нищий рыбак с островов Арима. Конечно, тот факт, что практически это было далеко не так, японским крестьянам-христианам довелось довольно скоро ощутить на себе.

Немало помог распространению христианства и ореол загадочности и чудесности, который сразу же появился вокруг проповедников и адептов новой религии. Сложная смесь чувств (боязни, восхищения, любопытства), которая укоренилась в сознании многих японцев при общении с европейскими священнослужителями и новообращенными, прекрасно отражена в сборниках житий европейских и японских святых и мучеников, составляющих часть знаменитой католической «Legenda Aurea» – «Золотой легенды» о жизни и деяниях святых и подвижников католической веры. Многие подлинные японские документы, проливающие свет на психологию японцев-христиан XVI–XVII веков, были использованы такими выдающимися японскими писателями рубежа XIX–XX веков, как Танэдзаки Дзюньитиро и особенно Акутагава Рюноскэ. Перу последнего принадлежит целая серия интереснейших новелл о христианстве в Японии и японцах-католиках давних времен («Показания девицы Ито», «Искушение», «Люцифер», «Табак и дьявол», «Показания Огата Рёсай», «Дзюриано Китискэ», «Смерть христианина», «О-Гин», «Усмешка богов»), которые не оставят равнодушным любителя истории и хорошей художественной литературы. Нижеследующий отрывок из новеллы Акутагава «О-Гин» неплохо иллюстрирует то, чем христианство могло привлечь не только главную героиню – простую крестьянскую девушку, но и многих других японских тружеников.

«По учению Шакья-Муни, наша анима [anima – лат. «душа». – Д. Ж.], в зависимости от того, тяжки или легки, велики или малы наши грехи, воплощается либо в быка, либо в дерево. Что учение Шакья-Муни нелепо – это само собой понятно, но что оно, кроме того, дурно, тоже очевидно. О-Гин верила, что преблагостная, великосердная, сладчайшая дева Санта Мария сама зачала без греха. Верила, что умерший распятым на кресте, положенный в каменную гробницу, похороненный глубоко под землею Дзэсусу через три дня воскрес. Верила, что, когда протрубит труба Страшного суда, Господь в великой славе, в великой силе снизойдет с небес, воссоединит ставшее прахом тело людей с прежней их анима, вернув им душу, воскресив их, и праведники познают небесное блаженство, а грешники с бесами низринутся в инфэруно [inferno – лат. «ад». – Д. Ж.]. Особенно верила она в высокое сагурамэнто [sacramento – лат. «таинство», имеется в виду таинство причастия. – Д. Ж.], когда силою божественного слова хлеб и вино, не меняя своего вида, претворяются в тело и кровь Господни… В тени смоковницы у колодца, глядя ввысь на молодой месяц, О-Гин часто жарко молилась. Молитва этой девушки с распущенными волосами была проста: "Благодарю тебя, милосердная матерь! Изгнанное дитя праматери Эва взывает к тебе! Склони милосердный взор твой на жалкую обитель слез. Аминь"».

Конечно, Акутагава ведет свой рассказ с той смесью симпатии и легкой иронии, которая отличает его стиль. Однако отметим, что христианство действительно предлагало «простому маленькому» японцу (и японке) не только набор догматов (в общем, достаточно простых, понятных и приемлемых, учитывая весьма сходные буддистские постулаты – о существовании Бога, добрых и злых духов, выстроенных в иерархию, души, посмертного воздаяния за грехи), но и этот самый ореол чудесности уже здесь, на этой грешной земле. Смерть, Воскресение, Преображение, борьба духов Добра и Зла, постоянное духовное напряжение, многочисленные чудеса, которые творили святые, в том числе и европейские патэрэны в стране Ямато (только ради бога, дорогие читатели, не ждите от автора неких мудрых умозаключений об «истинности» или «ложности» этих чудес – ведь главное, что в них верили и верят многие), – все это не могло не притягивать людей, живших в достаточно суровых условиях. В их сознании христианские образы не столько полностью вытесняли, сколько причудливо сочетались со знакомыми образами: милосердный Христос – с тем же Буддой Шакья-Муни, подтверждением чего являются сохранившиеся до наших дней статуэтки, изображающие Христа-Будду, нередко в позе лотоса, с почти одинаковым набором атрибутов одного и другого (!); образ Бога-Отца – с многочисленными суровыми синтоистскими божествами-ками и буддийскими бодхисаттвами; святых – со сходными по функциям персонажами традиционных для Японии пантеонов; Девы Марии – прежде всего с милосердной бодхисаттвой Каннон (кит. – Гуаньинь), в связи с чем вспоминается прекрасная грустная новелла Акутагава «Черная Богородица», и, в меньшей степени, с единственной особой женского пола из числа знаменитых японских семи богов счастья – Бэндзайтэн (инд. – Сарасвати-дэви).

Несколько меньший энтузиазм по поводу проповеди веры в Дзэсусу Кирисуто могли испытывать, по всей видимости, горожане. Относительно «космополитический» характер крупных городов Японии (который сохранялся благодаря экономическим и культурным контактам с материком вплоть до «закрытия» Японии в начале XVII века) способствовал тому, что здесь неплохо себя чувствовали самые разные религиозные учения, которым уже научились не удивляться жители Осака или столицы Киото. Хотя ремесленникам, к примеру, не могло не импонировать хотя бы то, что Иосиф Обручник был плотником (уважаемая и весьма распространенная в Японии тех времен профессия), а все апостолы – простыми людьми, зарабатывавшими физическим трудом себе на хлеб. А ведь католические проповедники нередко прибегали к образам и сравнениям из сферы тех или иных ремесел – это мы знаем по европейской практике иезуитской проповеди. Вряд ли горячий отклик могла найти проповедь Франциска Ксавье и его последователей в среде купцов – не зря многие европейские авторы, в том числе Вернер Зомбарт и Макс Вебер, объясняли успехи другого христианского учения, протестантизма, именно его соответствием (и несоответствием католической доктрины) чаяниям купечества и молодой европейской буржуазии. По крайней мере, проповедуя осакским купцам и буржуа, отцам-патэрэнам было бы нелогично делать ударение на известной притче о верблюдах и игольном ушке – она, скорее, имела бы успех в среде городской и сельской бедноты. Хотя использовать, к примеру, евангельские образы судьбы бедного и богатого Лазаря, припугнув жадноватую и зачастую не очень склонную к жертвованию денег на церковь и благотворительные нужды паству адским огнем инфэруно, отцы-иезуиты очень даже могли. Что касается той немногочисленной категории, которую можно назвать «интеллектуалами-профессионалами», то значительную ее часть составляло синтоистское и буддистское духовенство, которое с явным неодобрением встретило появление в стране Ямато конкурирующей религии, всячески стараясь развернуть контрагитацию, задабривая и запугивая свою заколебавшуюся было паству. Мы знаем о нескольких диспутах между учеными-богословами, представлявшими христианство и буддизм, устроенных даймё острова Кюсю и даже самим первым объединителем Японии полководцем Ода Нобунага (который, как мы увидим далее, терпеть не мог буддистских священников, особенно вмешивавшихся в политику) и выигранных иезуитами. После этого на сторону христиан встали и несколько известных и влиятельных японских «интеллигентов» – таких как Манасэ Досан – лечащий врач второго объединителя Японии Тоётоми Хидэёси, считавшийся одним из наиболее видных представителей японской интеллектуальной элиты тех времен. Но число образованных людей среди японских христиан вначале было относительно невелико, хотя колоссальные усилия европейских миссионеров по внедрению европейской же системы образования в Японии, несомненно, способствовали увеличению их числа в дальнейшем.

Но документы упрямо свидетельствуют о том, что интерес к христианству проявляли и самураи, и даже даймё, по представлениям тех времен – цвет японской нации. Отчеты и письма иезуитов пестреют упоминаниями о даймё-христианах на Кюсю, о целых христианских армиях под их командованием. То, каким образом сочетались христианство и «Путь меча» – бусидо, составляет одну из наиболее интересных загадок, некоторые подходы к решению которой попытается найти автор в данной главе вместе с вами, уважаемый читатель.

Нам представляется, что немалый, а иногда даже ажиотажный интерес князей страны Ямато (а также их жен и детей) к католицизму был продиктован как сугубо материальными и практическими, так и более возвышенными мотивами. В числе первых отметим вполне понятное стремление даймё заручиться поддержкой могущественных заокеанских властителей, обладавших невиданными технологиями, немалыми богатствами и могуществом. Христианизация выступала неким приложением к заманчивой возможности торговать с «южными варварами». Более того, она давала возможность превратить свое излюбленное занятие – войны с соседями – в священную и праведную войну за «правильную» веру против неразумных и мерзких «язычников». Принятие тем или иным даймё христианства при условии того, что центральная власть в стране принадлежит язычникам, давала превосходную легитимацию политическому сепаратизму, и это, надо сказать, прекрасно поняли сёгуны из династии Токугава, запретившие в дальнейшем христианскую проповедь в стране. Кроме всего прочего, богатые и могущественные буддийские храмы, содержавшие целые армии монахов-воинов (сохэев), были непростыми соседями и одновременно заманчивыми объектами для грабежа. Мы знаем, что в 1580-х годах особо фанатичные (или расчетливые?) неофиты из числа японских аристократов силой заставляли своих подданных креститься и преследовали буддистов, разрушая и грабя буддистские храмы и уничтожая реликвии.

Той же самой монетой платили и буддисты – так, в 1586 году отряды монахов-воинов громили на Кюсю христианские храмы и изгоняли миссионеров.

Не последнюю роль в принятии христианства аристократами играла и такая мотивация, как… дань моде. Христианизация нередко носила поверхностный характер и была скорее принятием необычной, притягательной «европейской цивилизации», нежели христианства как такового. Английский историк Дж. Мёрдок в своей «Истории Японии» писал о последней четверти XVI века: «Западное платье стало настолько обычным, что, случайно встретив толпу придворных, было трудно сразу определить, кто они – португальцы или японцы. Подражая португальцам, некоторые страстные приверженцы моды выучивали «Pater noster» и «Ave Maria». Усиленно продавались крестики и четки. Все, включая самого Тоётоми Хидэёси и его племянника, гуляли, повесив на шею ладанки и распятия, что было данью моде, а вовсе не знаком благочестия».

Но все это вовсе не отменяет возможности вполне искреннего и глубокого принятия заморского вероучения многими японскими аристократами и аристократками. В самом начале этой главы мы познакомились с колоритнейшим персонажем японской истории – блестящим полководцем Кониси Юкинага (крещенным португальскими иезуитами под именем дона Антонио), который вел себя перед смертью так, как подобает истинно верующему христианину, даже несмотря на то, что это расходилось с собственно японскими морально-этическими стандартами. Христианами в разное время были уже упоминавшийся князь Симадзу Такахиса, князья рода Арима (один из них принял имя Андрей), Такаяма Укон из Сэтцу, еще один даймё с Кюсю – Отомо Сорин, владыка провинции Бунго, князь Оути, которого не разобравшиеся в местных реалиях иезуиты в первых донесениях называли ни много ни мало «королем Японии», еще один полководец великого Хидэёси – Курода Нагамаса, а также будущий преследователь христиан и один из палачей крестьянско-христианского восстания в Симабара – Хосокава Тадатоси, крещенный в возрасте 9 лет и отрекшийся (как и многие другие даймё), когда правительство Токугава провозгласило ряд законов против христиан.

Замечательным примером сочетания собственно японских, причем именно по-самурайски заостренных, идеалов служения своим родным и мужу и глубокой христианской веры является мать упомянутого Хосокава Тадатоси – Хосокава Сюрин, известная под своим христианским именем Грация. Она была дочерью еще одного известного персонажа японской истории – Акэти Мицухидэ, «13-дневного сёгуна», свергнувшего и убившего своего господина Ода Нобунага, но проигравшего решающую битву Тоётоми Хидэёси и погибшего. Сюрин Хосокава была обращена в католицизм португальскими иезуитами, называвшими эту ослепительную аристократку «прекрасной принцессой Грацией из провинции Танго». Когда враг ее мужа князь Исида Мицунари в 1600 году попытался захватить ее в плен, чтобы использовать в качестве заложницы для того, чтобы ее супруг Хосокава Тадаоки перешел на его сторону, 38-летняя Грация совершила самоубийство. Этим она заслужила уважение соотечественников как человек, пожертвовавшей жизнью ради своих идеалов (в несколько ином, слегка ироничном духе этот сюжет обыгран Акутагава в новелле «Показания девицы Ито»). Самое интересное, что иезуиты восприняли этот поступок княгини не столь уж негативно (как можно было бы подумать, учитывая известное отношение христианства к самоубийству) и служили заупокойные мессы за спасение ее души, хотя, конечно, в реестр японских святых мучеников Грация не попала. Кстати, муж Грации, глава семейства Хосокава князь Тадаоки пережил жену на целых 45 лет и, тонко чувствуя политическую конъюнктуру, так и не стал христианином, неоднократно говоря убеждавшим его отцам-иезуитам, что он, в общем-то, готов принять закон Христа, за исключением заповеди «не убий» (о христианстве и отношении к убийству речь будет идти ниже).

Между прочим, случай с Грацией Хосокава мог бы навести на размышления, а не было ли принятие христианства неким «эмансипирующим фактором» для японских женщин, в том числе аристократок, живших в условиях в целом «мужского» общества? К сожалению, «женская составляющая» процесса христианизации Японии в XVI–XVII веках до сих пор чрезвычайно плохо исследована, спекулятивных же рассуждений на эту тему можно привести великое множество, хотя вряд ли они будут иметь большую познавательную ценность. К сожалению, принятие тем или иным даймё христианства чаще всего сопровождалось тем, что в новую веру обязаны были обратиться и его подданные – обычное средневековое правило, характерное не только для Японии (так, в Германии времен Реформации принятие князем учения Лютера или его верность католицизму нередко означало прямое грубое давление на религиозный выбор всех его подданных). Отсюда такое, казалось бы, странное явление – элементы насильственной христианизации в синтоистско-буддистской стране, имевшие место во второй половине XVI века.

Напоследок коснемся обычных самураев – носителей идей бусидо, о которых немало говорилось в этой книге. Многие из факторов, упомянутых выше, должны касаться и их склонности (или несклонности) к принятию христианства.

Естественно, мы предвидим лежащее на поверхности возражение – как вообще идеология, провозглашающая своим главным принципом заповедь «не убий» и отвергавшая верность господину (вплоть до самоубийства, как это было принято в Японии), могла быть приемлемой для воинов, смысл жизни которых по определению должен был быть в служении и готовности с легкостью убить и самому исчезнуть из этого мира «легче гусиного пуха, улетающего на ветру»? Действительно, самоубийство, в том числе ритуальное, плохо вписывается в христианский жизненный идеал. Отсюда и различные варианты, которые выбирали для себя японские воины-христиане и их жены, находясь у последней грани, за которой – позор или смерть. Кониси Юкинага и Грация Хосокава – блестящее тому подтверждение. Впрочем, оставался и третий, «вполне подходящий» вариант христианской кончины – смерть в бою за веру (его избрали множество воинов, начиная от самураев второй половины XVI века и заканчивая восставшими ронинами[10 - Ронин – в феодальной Японии самурай, потерявший покровительство своего суверена, либо не сумевший уберечь своего господина от смерти.] и крестьянами в Симабара в 1638 году). Но вот сама готовность мужественно встретить неизбежный конец – это в христианстве все же есть, и это, пожалуй, могло привлекать многих самураев в новой религии. Смело идти в бой, веря в спасение души, и пусть враги отправляются в ад – получается определенное сходство с идеологией европейских рыцарей-христиан. Стивен Тёрнбулл, задавая риторический вопрос, что же мог самурай извлечь из заповеди «не убий», отвечает несколько категорично-то же, что и его современники-воины в Европе, то есть почти ничего. Конечно, в идеале буддистские заповеди тоже резко осуждают убийство как способ нелепого продления мучений всех живых существ в сансаре, мешающий достигнуть нирваны. Но ведь и буддизм, и христианство давным-давно научились приспосабливаться к грустным реалиям мира, в котором насилие всегда играло важную роль. Слишком утомительно перечислять все возможные варианты объяснения и оправдания существования зла, в том числе войн и убийств, различными теологами как с одной, так и с другой стороны, тем более что вопрос отношения буддизма к войне мы затронули в главе о самураях и Пути воина. Поэтому людей, знакомых с мировой историей, не слишком удивляют (хотя все же не могут не шокировать) гордые рассказы о «радостном» истреблении иноверцев, или еретиков, или даже чем-то не угодивших единоверцев. Отметим, что до XVI века Япония почти не знала такого явления, как религиозное оправдание убийства на войне, равно как и случаев религиозного мученичества. Впрочем, слово очевидцу – иезуиту Луишу Фруа, проповедовавшему в городе Сакаи и присутствовавшему при подготовке к битве войск князя Сибата Кацуиэ, посланного знаменитым полководцем Ода Нобунага против отрядов двух князей-христиан Миёси Токэй и Мацунага Хисахидэ. Ни новая вера, ни ценности бусидо не помешали им незадолго до этого убить своего господина – законного сёгуна Асикага Ёситэру в канун Рождества 1567 года. Перед битвой отец Фруа предложил христианам в составе обеих армий отслужить общую торжественную мессу, принять причастие (которое для многих оказалось последним) и «вкусить плодов с блюд вместе со святым отцом, дабы показать, что они едины сердцем. Уходя, они возгласили: "Мы братья во Христе"». На Рождество произошла битва, закончившаяся поражением Миёси и Мацунага и резней проигравших.

А вот еще два примера, на сей раз противостояния, позиционировавшегося в качестве священной войны христиан против язычников и, в общем, не осуждавшейся отцом Фруа. 29 сентября 1571 года, в день архангела Михаила – покровителя небесного воинства, войска Ода Нобунага начали штурм знаменитого монастыря Энрякудзи на горе Хиэй, где засели непокорные буддистские монахи-воины. Штурм проводился в «стиле Нобунага», то есть без малейшей пощады и с максимальным использованием террора. Слово отцу Фруа: «Он [Нобунага. – Д. Ж.] сжег Сакамото и две других деревни, и под покровом дыма его люди взобрались на скалы, вошли в крепость и предали все огню и мечу. Они произвели страшное побоище среди всех этих ложных монахов. Некоторые даже бросились со скал, другие искали убежища в своих храмах, а иные спрятались в гротах и пещерах; но Нобунага столь умело руководил этим делом, что ни один из них не ушел. Он поджег храм бога Кваннон [той самой богини Каннон, которую многие японцы отождествляли с Девой Марией. – Д. Ж.], который стоил невероятно дорого, и сжег все прочие храмы и монастыри; одним словом, он посылал своих людей в каждую щель или пещеру, как будто охотился на каких-то диких зверей, и так перебил этих несчастных. Так Господь наказал этих врагов Его славы в день Святого Михаила в 1571 году». Да уж, комментарии излишни, хотя, к чести отца Фруа, его все-таки немного тронули страдания «несчастных, обреченных на погибель здесь и на вечные муки на том свете» монахов Энрякудзи… В другом фрагменте, принадлежащем перу того же автора, идет речь о битве между язычниками – сторонниками князя Рюдзодзи Таканобу, и христианами Арима и Симадзу близ полуострова Симабара 24 апреля 1584 года. Войсками Симадзу командовал сын покойного уже Такахиса, первого князя, давшего аудиенцию Франциску Ксавье. Христиане Арима с моря начали обстрел наступающей вдоль берега колонны войск Рюдзодзи из португальских мушкетов и двух небольших пушек. При этом «… обычай, которого они придерживались, был весьма примечателен: прежде всего, благочестиво преклонив колени и воздев руки к Небу, они стали молиться: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое…» С нетерпением приступив к заряжанию пушек ядрами, они с такой силой открыли огонь по врагу, что после первого же выстрела можно было видеть, как все небо наполнилось оторванными членами. Тут они вновь опустились на колени. Последовали молитвы воскресной проповеди, и они, таким образом, нанесли тяжелые потери язычникам, которые не имели мужества продолжать наступление». Естественно, победа в этом бою досталась христианам, за которых были Дэусу и португальские мушкеты и пушки, что заставило призадуматься язычников, соседей христианских князей Симадзу и Арима, о возможной выгоде от смены веры. Впрочем, оправдать войну тех же Симадзу против вполне христианского князя Отомо Сорина отцам-иезуитам было уже гораздо труднее, хотя тот, разбитый в бою, не совсем по-христиански поклялся отомстить и призвал на помощь великого Хидэёси, получившего прекрасный повод вмешаться в события на Кюсю (впрочем, об этом чуть позже).