Козел отпущения

Она не дала мне времени подумать над ответом. Соскочив с кровати, она приникла ко мне, обвила шею руками, осыпала поцелуями.

– Сейчас же прекрати! Отпусти меня! – крикнул я, пытаясь вырваться.

Она засмеялась, обхватив меня еще сильней, как обезьянка, затем вдруг отскочила и перевернулась через голову обратно на постель. Не потеряв равновесия, она уселась, скрестив ноги, как портной, в изножье кровати и устремила на меня неулыбчивый взор. Я перевел дыхание и пригладил волосы. Мы пожирали друг друга глазами, как звереныши, готовые кинуться в бой.

– Ну? – сказала она; неизбежное «alors?»[20 - Итак; ну как? (фр.)] – вопрос, и восклицание, и ответ одновременно; и я повторил его вслед за ней, чтобы выиграть время и попытаться понять, насколько серьезна эта новая и неожиданная помеха – моя дочь. Затем, пытаясь удержать позиции, сказал:

– Я думал, ты больна.

– А я и была больна… утром. Но когда тетя Бланш померила мне вечером температуру, она оказалась почти нормальной. Может быть, после того, как я стояла у окна, она снова подскочила. Сядь. – Она похлопала рукой по постели рядом с собой. – Почему ты не пришел повидаться со мной сразу же, как вернулся?

Держалась она повелительно, как будто привыкла отдавать приказания. Я не ответил.

– Шутник, – небрежно проронила она. Затем протянула руку и, схватив мою, принялась ее целовать.

– Ты делал маникюр? – спросила она.

– Нет.

– У твоих ногтей другая форма и руки чище, чем всегда. Может быть, так влияет на людей Париж? Ты и пахнешь иначе.

– Как?

Она сморщила нос.

– Как доктор, – сказала она, – или священник, или незнакомый гость, которого пригласили к чаю.

– Очень жаль, – сказал я в полном замешательстве.

– Пройдет. Сразу видно, что ты вращался в высоких кругах… Что вы делали в гостиной – обсуждали меня, да?

Какое-то неосознанное чувство подсказало мне, что детей невредно порой одернуть.

– Нет, – ответил я.

– Неправда. Жермена сказала, за обедом только и разговору было что обо мне. Конечно, из-за того, что ты так долго не приезжал, они тоже подняли шум. Что ты делал?

Я решил говорить правду, когда смогу.

– Спал в отеле в Ле-Мане, – ответил я.

– Что тебе вздумалось? Ты очень устал?

– Я много выпил накануне и ударился головой об пол. И возможно, принял по ошибке снотворное.

– Если бы ты не выпил снотворное, ты бы уехал?

– Уехал? Куда? – спросил я.

– Куда-нибудь. И не вернулся бы, да?

– Я тебя не понимаю.

– Святая Дева сказала мне, что ты можешь не вернуться. Вот почему я заболела. – Вся ее повелительность исчезла. Она пристально смотрела на меня, не сводя глаз с моего лица. – Ты забыл, – добавила она, – в чем ты признался мне перед тем, как отправился в Париж?

– А в чем я тебе признался?

– Что когда-нибудь, если жизнь станет слишком трудной, ты просто исчезнешь и никогда не приедешь домой.

– Я забыл, что говорил это.

– Я не забыла. Когда дядя Поль и все остальные принялись толковать о том, как плохо у нас с деньгами, и о том, что ты поехал в Париж, чтобы попытаться все уладить, – но дядя Поль не очень-то надеялся на успех, – я подумала: вот самый подходящий момент, теперь-то папа это и сделает. Я проснулась ночью, мне было плохо, и тут пришла Святая Дева и встала у меня в ногах. Она была такая печальная…

Мне было трудно выдержать прямой взгляд детских глаз. Я посмотрел в сторону и, взяв с кровати потрепанного игрушечного кролика, принялся играть его единственным ухом.

– Что бы ты сделала, – спросил я, – если бы я не вернулся?

– Убила себя, – прозвучал ответ.

Я заставил кролика танцевать на простыне. У меня возникло смутное воспоминание, что давным-давно, в те дни, когда у меня еще были игрушки, это меня смешило. Но девочка не смеялась. Она взяла кролика у меня из рук и спрятала под подушку.

– Дети не убивают себя, – сказал я.

– Так почему ты так бежал сюда десять минут назад?

– Ты могла соскользнуть.

– Нет, не могла. Я держалась. Я часто так стою. Но если бы ты не пришел, это было бы другое дело. Я бы отпустила руку. Я бы прыгнула вниз и разбилась. И горела бы вечным пламенем в аду. Но лучше уж гореть в аду, чем жить в этом мире без тебя.

Я снова посмотрел на нее: маленькое овальное личико, коротко остриженные волосы, горящие глаза. Страстное признание потрясло и испугало меня, таких слов можно ожидать от фанатика, но от ребенка?.. Я изо всех сил старался найти подходящий ответ.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Ты прекрасно знаешь, что в следующий день рождения мне будет одиннадцать.

– Прекрасно. Перед тобой еще вся твоя жизнь. У тебя есть мать, тети, бабушка, все, кто живет в замке. Они любят тебя. А ты болтаешь дикую чепуху о том, что бросишься в окно, если меня здесь не будет.

– Но я их не люблю, папа. Я люблю одного тебя.

Так-то вот. Мне страшно хотелось курить, и я механически стал шарить рукой в кармане. Заметив это, она соскочила с кровати, подбежала к небольшому бюро, стоявшему сбоку от окна, вынула из отделения коробок и, молниеносно вернувшись, протянула зажженную спичку.

– Скажи, – обратилась она ко мне, – правда, что корь опасна для еще не рожденных детей?

Такая резкая смена настроения была непостижима для меня.

– Maman говорила, что, если я заболею корью и она от меня заразится и заразит маленького братца, он родится слепым.

– Не могу сказать. Я ничего в этих вещах не смыслю.