«Птицы», «Не позже полуночи» и другие истории

Пока жена отвлеклась на свои привычные дела – раздевала детей у огня, стелила им простынки, укладывала, – он еще раз обошел дом и удостоверился, что щели повсюду плотно заделаны. Рокота самолетов не было слышно, орудийная пальба на море тоже прекратилась. «Пустая трата сил, – подумал Нат. – Много ли их можно уничтожить таким путем? И какой ценой?.. Правда, есть еще газ. Может, они попробуют распылять иприт, горчичный газ? Людей, конечно, предупредят заранее. Ясно одно: над этим сегодня бьются лучшие головы страны».

Эта мысль его немного успокоила. Он живо представил себе, как ученых, исследователей, технических специалистов, сотрудников всяких секретных лабораторий срочно собирают на совет; наверно, они уже принялись за работу. Решить подобную проблему не под силу ни правительству, ни штабным начальникам – тут уж ученым карты в руки, пускай они теперь распоряжаются.

«Только действовать придется без жалости, – думал он. – Придется рисковать людскими жизнями, если они пустят в ход газ. Там, где всего тяжелее, потерь будет больше. Пострадают и скот, и земля… Все будет заражено. Главное – не началась бы паника. Если люди начнут паниковать, терять голову… Правильно радио предупредило».

Наверху, в спальнях, все было тихо. Ни скрежета, ни стука в окно. Затишье в ходе битвы. Перегруппировка сил. Так это, кажется, называлось в сводках военных лет? Ветер, однако, не успокоился. Нат слышал гул ветра в дымоходах, слышал, как море бьется о берег. Скоро начнется отлив. Может, затишье наступило как раз в связи с отливом? Птицы явно повинуются какому-то закону, – должно быть, все дело именно в ветре, в чередовании приливов и отливов.

Он поглядел на часы. Было около восьми вечера. Пик последнего прилива миновал час назад. Этим и объяснялось затишье: птицы переходили в наступление только во время прилива. Вдали от моря, в центре страны, такая связь могла не проявляться, но здесь, на побережье, судя по всему, закон работал четко. Нат мысленно подсчитал, сколько у них в запасе времени. Шесть часов до следующей атаки. Как только начнется новый прилив, примерно в час двадцать ночи, птицы вернутся…

Он мог сделать одно из двух. Первое – дать всем отдых, себе, жене, детям, поспать сколько удастся, до часу, до двух. Второе – сходить посмотреть, как дела на ферме, узнать, работает ли там телефон, и если да, попробовать еще раз соединиться с коммутатором.

Он тихонько окликнул жену, которая как раз кончила укладывать детей. Она поднялась вверх на несколько ступенек, и он шепотом стал с ней советоваться.

– Только не уходи! – сразу же сказала она. – Ты не можешь уйти и бросить меня тут одну с детьми. Я этого просто не вынесу.

В ее голосе зазвучали истерические нотки. Он принялся утихомиривать ее и успокаивать.

– Ну хорошо, не волнуйся, подожду до утра. В семь мы уже будем знать сводку новостей. А утром, во время отлива, я попробую добраться до фермы, раздобуду хлеба, картошки, может, и молока.

Мозг его снова лихорадочно заработал, пытаясь предусмотреть все неожиданности. Коров на ферме вечером наверняка не подоили, и они, бедолаги, сейчас толпятся во дворе, ждут, а хозяева сидят взаперти, с забитыми окнами, как и его семейство. Если, конечно, они успели позаботиться о своей безопасности. Он вспомнил, как фермер со смехом приглашал его пострелять чаек. Да уж, нынче не до охоты.

Дети спали. Жена, не раздеваясь, сидела на своем матраце. Она не сводила с него встревоженных глаз.

– Что ты хочешь делать? – спросила она шепотом.

Он сделал ей знак молчать. Крадучись, стараясь ступать неслышно, он отворил дверь на заднее крыльцо и выглянул наружу.

Вокруг была беспросветная тьма. Ветер с моря дул еще неистовей, налетая ледяными порывами. Он запнулся на первой же ступеньке, шагнув через порог. Там грудой лежали птицы. Мертвые птицы были повсюду – под окнами, у стен. Самоубийцы, смертники, сломавшие себе шею. Они были везде, куда ни глянь. Только мертвые – ни признака живых. Живые улетели к морю, как только начался отлив. И теперь чайки снова качаются на волнах, как накануне днем.

Вдали на холме, где два дня назад работал трактор, что-то горело. Разбившийся самолет. Огонь с него перекинулся на соседний стог сена.

Он глядел на трупы птиц, и ему неожиданно пришло в голову, что если сложить их штабелем на подоконники, они послужат дополнительной защитой. Пусть небольшой, но все-таки. Нападающим птицам придется сперва расклевать и растащить мертвых, прежде чем они смогут как-то закрепиться на карнизах и подобраться к оконным стеклам. В темноте он взялся за работу. Его подташнивало: дотрагиваться до птиц было противно. Они еще не успели остыть и были все в крови. Перья слиплись от крови. Он чувствовал, как тошнота подступает к горлу, но работу не прекращал, с огорчением отмечая, что все стекла до единого в трещинах. Только ставни перекрыли птицам доступ внутрь.

Закончив затыкать кровавыми тушками особенно пострадавшие окна, он вернулся в дом и наново забаррикадировал кухонную дверь. Потом размотал бинты, мокрые от птичьей крови, и залепил царапины пластырем.

Жена сварила ему какао, и он с жадностью его выпил. Он смертельно устал.

– Полный порядок, – сказал он, улыбаясь. – Не волнуйся. Все обойдется.

Он улегся на матрац, закрыл глаза и сразу же уснул. Ему снились тревожные сны – он все время хотел ухватить какую-то ускользающую ниточку, вспомнить что-то, что упустил. Не доделал какую-то важную работу. Забыл какую-то меру предосторожности – все время о ней помнил, а потом забыл, и во сне пытался вспомнить и не мог. И почему-то все это было связано с горящим самолетом и стогом на холме. Однако он спал и спал, не просыпаясь. И только когда жена стала трясти его за плечо, он открыл глаза.

– Началось, – сказала она, всхлипнув. – Уже час как стучат. Я не могу больше их слушать одна. И еще чем-то ужасно пахнет, чем-то горелым.

И тут он вспомнил: он забыл подкинуть топлива в плиту. Она почти погасла, угли едва тлели. Он вскочил и зажег лампу. Птицы барабанили в окна и в двери, но сейчас его заботило не это. Пахло палеными перьями. Запах заполнил всю кухню. Он сразу сообразил, в чем дело. Птицы залетали в дымоход и пытались протиснуться вниз, к плите.

Он взял щепок, бумаги, сунул их в топку и принес бидон с керосином.

– Отойди! – крикнул он жене. – Придется рискнуть.

Он плеснул керосин в огонь. Пламя с ревом рванулось вверх, и из трубы в топку посыпались обугленные, почерневшие птичьи трупы.

Дети с плачем проснулись.

– Что случилось? – спросила Джил. – Почему дым?

У него не было времени отвечать. Он выгребал из топки птиц, сбрасывая их прямо на пол. Пламя продолжало гудеть; дымоход, конечно, может загореться, но делать нечего: только огонь способен отпугнуть живых птиц от трубы на крыше. Одно плохо – все нижнее колено забито тлеющими мертвыми…

Нат перестал прислушиваться к яростной атаке на окна и на двери – пускай сколько угодно хлопают крыльями, ломают себе клювы, расшибаются насмерть. В дом им все равно не прорваться. Надо Бога благодарить, что он с семьей живет в старом доме, с небольшими окнами, с толстыми стенами – не то что эти новые муниципальные постройки. Как-то там теперь люди, в этих хлипких строеньицах? Да поможет им небо…

– Перестаньте плакать! – прикрикнул он на детей. – Бояться нечего, прекратите реветь!

Он продолжал выгребать на пол обугленных, дымящихся птиц.

«Теперь им крышка, – говорил он себе, – огонь вместе с тягой сделают свое дело. Только бы дымоход не загорелся, тогда все обойдется. Убить меня мало. Надо было перед сном подкинуть угля в плиту. Знал ведь, что чего-то не доделал».

На фоне скрежета и треска ломающегося дерева вдруг привычно, по-домашнему, пробили кухонные часы. Три часа ночи. Надо вытерпеть еще часа четыре, чуть подольше. Он не мог точно высчитать пик прилива. Пожалуй, вода начнет спадать не раньше полвосьмого, без двадцати восемь.

– Разожги примус, – сказал он жене. – Вскипяти нам чаю, а детям свари какао. Что толку сидеть без дела?

Да, так и надо – чем-то ее занять, детей тоже. Надо двигаться, надо есть, пить; нельзя сидеть сложа руки.

Он выжидал, стоя у плиты. Пламя постепенно затухало. Но из дымохода в топку больше ничего не падало. Он пошуровал в нем кочергой, просунув ее как можно выше. Дымоход был свободен. Он вытер пот со лба.

– Ну-ка, Джил, – велел он дочке, – собери мне щепочек. Сейчас затопим как полагается.

Но девочка не трогалась с места. Широко раскрытыми глазами она смотрела на груду обугленных птиц.

– Не обращай внимания, – сказал он. – Я их вынесу вон, когда плита разгорится как следует.

Опасность миновала. Больше ничего такого не случится, если поддерживать огонь круглые сутки.

«Надо будет утром на ферме прихватить топлива, – подумал он. – Наше на исходе. Как-нибудь исхитрюсь. Хорошо бы обернуться за время отлива. Вообще надо все стараться делать во время отлива. Просто приноровиться, и все».

Они выпили чай и какао, заедая хлебом с мясным паштетом. Нат заметил – хлеба осталось всего полбуханки. Ну, не беда.

– Чего вы стучите? – Маленький Джонни погрозил ложкой окну. – У, противные птицы! Не смейте стучать!

– Верно, сынок, – улыбнулся Нат. – Пропади они пропадом, бандитки! Надоели!

Теперь, когда очередная птица-смертник разбивалась за окном, в доме все ликовали.

– Еще одна, пап! – кричала Джил. – Еще одной конец!

– Так ей и надо, – подхватывал Нат, – одной негодяйкой меньше.

Вот так – и только так! Если сохранить эту бодрость, этот нужный настрой, продержаться до семи часов, когда начнут передавать новости, можно будет считать, что все идет неплохо.

– Дай-ка мне закурить, – сказал он жене. – Не так будет паленым пахнуть.