Шайтан-звезда (Книга первая)

И мы вдвоем выехали из лагеря ночью, и гнали наших коней, и еще до рассвета прискакали в столицу. И Ади с невольником потайным ходом вошли во дворец, а я остался с лошадьми, и ждал долго, и вдруг появился Ади с джамбией в руке, и он держал клинок отставленным, как бы выражая ему свое презрение. А уже светало, и я увидел, что с джамбии капает кровь.

– О Ади, ради Аллаха, чья это кровь? – спросил я. – И нет ли за тобой погони?

– Это кровь изменника! – воскликнул Ади и вонзил джамбию в землю, чтобы очистить. – Но я не имел права входить туда, где убил его, и пусть это дело останется тайным. Скажу тебе одно – я ударил его джамбией над трупом моей матери, которую он отравил! И это – придворный врач, да не будет ему прощения на Страшном суде!

И он сжимал в руках джамбию, и потрясал ею, так что я испугался, как бы он случайно не поранил себя или меня, и забрал ее. А Ади сказал, чтобы я оставил ее себе, потому что он не сможет больше видеть этот клинок. Так что я всегда ношу ее с собой – и вот она, у меня за поясом.

И мы сели на коней, и помчались, и приехали в лагерь, и провели там два дня, не имея известий из дворца, и вдруг нам сообщили, что наследником царя назначен Мерван! Ади, услышав это, в ярости вскочил на коня, и помчался по пустыне, и вернулся несколько часов спустя, покрытый пылью, а конь его был при последнем издыхании.

Я же расспросил гонца, и вот что он мне сказал:

– Открылось, что мать Ади аль-Асвада, чернокожего, и придворный врач умыслили отравить жену царя и ее ребенка, царевича Мервана, чтобы единственным наследником сделался Ади. И она заболела, и утроба ее не принимала пищи, и позвали врача, но он сказал, что не может разобраться в причине ее болезни. И тогда пришли имамы, и стали читать над ней молитвы, и вдруг она приподнялась и слабым голосом сказала, что спасена. И она поведала, что когда лежала без сознания, душа ее улетела и оказалась у райских врат, и ангел Ридван в зеленых одеждах, охранявший их, сказал ей: «Уходи, о женщина, во имя Аллаха, твое время еще не настало, как не настало время твоей соперницы и придворного врача, с которым она сговорилась!» И стали искать мать Ади, ее соперницу, и придворного врача, но нигде их не нашли. И было объявлено, что они увидели неудачу своего злодеяния, и испугались, и тайно покинули дворец!

Когда я услышал это, то не поверил собственным ушам, и велел гонцу рассказать мне это дважды и трижды. И он повторил свой рассказ, ничего не прибавляя и не изменяя.

И я пошел к Ади, и обнял его, и поклялся ему в вечной преданности. А потом я спросил его:

– О брат, как же это вышло, что ты видел тело своей матери, отравленной врачом, и врача, и поразил его джамбией, а потом оба они, уже мертвые, исчезли из дворца?

– Я не знаю, о Джабир, – отвечал мне Ади, – и сейчас я думаю, что, возможно, не поразил этого проклятого врача насмерть, а всего лишь ранил.

– Как же ты догадался, что он отравил ее? – спросил я.

– Она лежала на ложе, и еще шевелилась, а он вливал ей в рот какое-то зелье, дурно пахнущее, а она отталкивала его, – сказал Ади. – И вдруг зелье полилось у нее изо рта, и она упала, и руки ее вытянулись вдоль тела, так что сразу было видно – ангел смерти Азраил явился за ней!

– А что, если он пытался дать твоей матери противоядие? И только этим объясняется, что он оказался в ее покоях в ночное время, о Ади! – воскликнул я.

– Но почему же он не объяснил мне этого? И если он жив – то почему не дает о себе знать? А если мертв – куда делось его тело и тело моей матери? – такие три вопроса задал мне Ади, но я мог ответить лишь на один из них, на первый.

– О брат, а разве есть время на разговоры у человека, на которого ты замахнулся джамбией? Он и Аллаха не успеет призвать, как ты поразишь его, и острие выйдет, блистая, из его шеи! Тем более, если у него слюна от страха высохла…

И тут лишь Ади после всех волнений последних дней закрыл себе лицо, и заплакал, и я утешал его, как умел. А потом я позвал надежного невольника, и дал ему денег, и велел вывести мою мать из дворца и спрятать ее, так как опасался за ее жизнь. И он сделал это, и я отправил свою мать к ее родственникам, а Ади узнал об этом, и похвалил мою предусмотрительность, и запомнил ее.

А я успел расспросить свою мать, и она сказала, что мать Ади действительно в последние дни несколько раз тайно призывала к себе придворного врача, и они беседовали наедине, но женщины скрывали это дело, потому что врач молод и хорош собой, так что они поняли это дело по-своему.

И мы провели какое-то время в военном лагере, окруженные преданными Ади отрядами и полководцами, ожидая, что еще предпримет царь, отец Ади. Вскоре царь прислал гонца, и в послании был приказ к Ади приехать в столицу. Но мой брат был сильно обижен на отца, который не сделал его наследником, а отдал трон ребенку, еще не покидавшему харима, хотя было время, когда он обещал отдать трон Ади. И мы остались в лагере. Я полагаю, к своему же благу.

Потом привезли другое послание, и в нем царь приказывал своему старшему сыну отправляться с частью войск на границу, где были замечены отряды вооруженных франков. Это могли быть паломники, которые никогда не ходили поклониться своим христианским святыням без вооруженной охраны, и собирались для этого в целые караваны по тысяче и более человек, а могло быть и нечто совсем другое. Царское приказание пришлось Ади по душе, и он отобрал тех воинов, чью верность испытал, десять тысяч всадников в полном вооружении, стойких в боях и в тяготах, и поставил над ними полководцев, которые были ему преданы, и мы поехали к границе.

Я не стану описывать наших стычек с франками, и бесед Ади с пленными, и его вопросов, и их ответов. Все вы знаете, что франки прибыли сюда из Афранджи, чтобы освободить могилу пророка Исы, которого они называют богом, хотя он не предвечен, а сотворен. И нет мне дела до споров между богословами.

И мы были заняты битвами с храбрецами, и поединками с витязями, и конными ристаниями, и это длилось несколько лет. Мерван вырос, и стал сидеть вместе с царем в диване, и приказывать, и дозволять, и запрещать, и мы получали из столицы послания от царя и отвечали ему, но не приезжали туда ради своей безопасности.

И вот как-то мы с небольшим отрядом всадников преследовали противника в течение трех дней, так что отдалились от своего лагеря, и оказались в долине, обильной деревьями и растениями. И Ади велел уставшим всадникам устроить привал, и расседлать коней, и приготовить себе пищу.

А ему подарили коня по прозвищу аль-Яхмум, что значит «убивающий всадников», и он не знал усталости и был обучен бою и яростен в битве. И подо мной тоже был хороший конь, и вот мы вдвоем поехали осмотреть эту долину, потому что Ади искал уединения, и только мне он позволял свое уединение разделить.

Мы ехали, беседуя, и заехали довольно далеко, так что увидели горы, замыкающие собой долину. Тогда мы посмотрели на звезды и установили свое местоположение, и вдруг оказалось, что мы добрались до христианского монастыря в честь их подвижника по имени Савва, а чем он знаменит – я не знаю.

– В этих местах нужно быть поосторожнее, о Ади, – сказал я, – потому что франки часто навещают этот монастырь, даже теперь, когда воюют, и здесь можно столкнуться с целым отрядом всадников.

– Я не вижу тут угрозы, о Джабир, – отвечал мне Ади. – Уже ночь, и если кто-то приехал, то он уже в монастыре, за стенами, и охрана также. А лошади у них, сам знаешь, скверные. Хорошо то, что ты предупредил меня, оправдав свое прозвание – Предупреждающий, и мы просто не будем подъезжать слишком близко к ущелью.

А монастырь был построен в давние времена как раз в начале ущелья, на крутом горном откосе, его каменные стены уступами поднимались вверх, и поблизости не было никакого жилья. Но в противоположном склоне ущелья были выбиты маленькие пещеры, которые служили кельями тем монахам, что предпочитали отшельничество. Теперь, когда мы воевали с франками, эти кельи, очевидно, пустовали, и их обитатели скрывались в монастыре, и мы заговорили об этом, и повеселились над отшельниками, которые нынче вынуждены терпеть общество себе подобных.

И мы ехали, пока не оказались в роще на берегу неширокой реки, и вдруг услышали с другого берега и громкий шум и нежный, звонкий смех, пленяющий сердца мужей. Но те слова, что доносились до нас, были нам непонятны.

– Это жены и дочери франков, о Джабир, – сказал мне Ади. – Видимо, они плохо переносят дневной жар и стараются проспать самое тяжелое время в палатках, покрытых мокрым войлоком, а ночью выходят на прогулку. Ты видел когда-нибудь христианских женщин?

– Хотя они и ходят без изаров, с открытыми лицами, но я ни одной из них не видел, если не считать старой невольницы моей матери, о Ади, а по ней судить трудно! – со смехом отвечал я. – Но, говорят, они сильно отличаются от тех гречанок и армянок, которых мы с тобой знаем. Давай сойдем с коней и подкрадемся поближе, и посмотрим, чем это они там занимаются! А если хочешь, мы можем налететь на них и похитить одну или двух, и лучшей добычи мы в эту лунную ночь не найдем, клянусь Аллахом!

И мы сошли с коней, и привязали их, и по берегу подкрались совсем близко, и вот что мы увидели.

На том берегу горел костер, а рядом с ним десять или более девушек образовали круг. И те, которых мы могли разглядеть, стояли, повернувшись к нам спинами, так что мы видели их распущенные волосы, и плечи, и бедра. А поверх распущенных волос на них были легкие покрывала и зубчатые венцы. Девушки эти шумели, как и полагается девушкам, оказавшимся без надзора старших. И вдруг все они дружно взвизгнули, и расступились, и мы увидели, как одна, высокая ростом и со светлыми волосами, вылетает из круга и падает на траву. Не успели мы удивиться, как она поднялась на ноги, и скрылась среди подруг, и круг сомкнулся.

– Успел ли ты разглядеть ее, о Джабир? – спросил меня Ади. – Этот проклятый костер светит так, что мы видим лишь очертания да тени! Годится ли она, чтобы стать добычей?

– Мне кажется, она хороша собой, о Ади, – сказал я, – но только давай сравним ее с другими. Может статься, она среди них – наилучшая, а может статься – и наихудшая!

– Не перебраться ли нам на тот берег? – предложил он.

– А если в темноте затаились их невольники с лошадьми и оружием? – спросил я его, ибо из нас двоих я был осторожнее. И мы остались на прежнем месте, только прошли несколько шагов, чтобы лучше разглядеть девушек.

Тут они опять закричали, опять расступились, и другая девушка выпала из середины круга. Сама встать она не смогла, ей помогли, и мы как следует разглядели и упавшую, и помогавших. И на месте франков я держал бы этих девушек дома, а не возил их по разным странам, показывая всем, кого Аллах наделил зрением, потому что мало чести землям, которые производят таких некрасивых и неуклюжих женщин. У той, что упала, были длинное лицо, и подбородок, подобный каменному надгробию, и широкая спина, и плоский зад, так что если бы не волосы, прямые и растрепавшиеся, она во всем была бы подобна мужчине.

– Что там у них происходит, о Джабир? – удивился Ади. – Ради Аллаха, уж не борьбой ли они там занимаются?

Но я и сам не мог понять, в чем дело.

Оба мы еще могли допустить, что франки учат своих дочерей ездить на конях и владеть клинками, хотя мечи у них тяжелые, но какому безумцу пришло бы в голову воспитывать из девушек борцов, наподобие тех, что вступают в схватки на базарах, а потом ходят по кругу, собирая деньги?

– Клянусь Аллахом, я догадался! – негромко воскликнул Ади. – Эти развратницы знают, что они нехороши собой, и боятся, что, когда их возьмут в харимы, красивые невольницы станут их соперницами, и они будут сражаться за благосклонность мужей! Вот они и учатся ставить подножки!

– У этих нечестивых нет харимов, о Ади, – сказал я. – Каждый из них берет одну жену, и вера запрещает им брать в дом других жен, даже если они могут их прокормить.

– Тогда мне понятно, почему они ходят с открытыми лицами, – сообщил Ади. – Если у каждого мужчины только одна жена, то для всех женщин не хватает мужей, и они вынуждены привлекать внимание мужчин всеми средствами. И там, где наши женщины всего лишь на ходу бьют ногой об ногу, чтобы звенели браслеты и мы оборачивались на звон, там эти распутницы обнажают лица.

Этот вывод мне понравился, и я привел слова из Корана, в которых женщинам предписывается скромность, и Ади привел другие изречения пророка, и эта беседа была мне вдвойне приятна, потому что Ади, казалось, развеселился и забыл о своих печалях и беспокойствах.

Тут возле костра опять раздался крик, и девушки расступились, и мы увидели, что две из них действительно борются. И одна была с длинными светлыми косами, с обнаженными руками, плечистая, как мужчина, а другую мы из-за нее не видели, пока плечистая не сделала ошибочного движения, и другая не подставила ей подножку, и не повалила ее, и не встала над ней на одно колено, придерживая ее вывернутую руку двумя руками, так что лицо поверженной девушки прижалось к траве.

– Клянусь Аллахом!.. – воскликнул тут Ади, но больше ни слова произнести не смог.

Ибо девушка-победительница была прекраснее всех женщин, кого мы оба когда-либо в жизни встречали.

Сказать, что она подобна луне в ее полноте и совершенна по существу и по свойствам, и подобна драгоценнейшей жемчужине или сбежавшей из рая гурии, значит употребить понапрасну слова. Аллах не создал другого лица столь победоносной красоты! И она вскинула голову, и длинные волосы, черные и вьющиеся, окутали ее плащом, и когда она стояла, преклонив колено, они касались земли и лежали на траве. А потом она отпустила поверженную и быстро встала, и мы увидели ее всю – невысокую ростом, в зеленом платье с глубоким вырезом, которое по бедрам стягивал драгоценный пояс, так что и грудь ее, и талия, и бедра обрисовались, словно ее облили водой, и вода струилась, и пенилась у ног.

И она была безупречна!