Сабля князя Пожарского

Когда княгиня вышла, Чекмай спросил князя:

– Не одобряешь?

– Одобряю, – подумав, ответил князь. – Каждый хорош на своем месте, а занимать чужое – Бога гневить. Присмотрись к моему Фролке. Парнишке, кажись, пятнадцатый год. Шустрый… Все на лету ловит…

Чекмай кивнул. Князь лучше его самого понял, что теперь требуется другу, брату, соратнику.

А Гаврила, понятия не имея, что сейчас решается его судьба, и выйдя за ворота – не главные, а те, что на Лубянку, – огляделся по сторонам и направился к Сретенскому монастырю – словно его туда на веревочке потянули.

Он весело поглядывал по сторонам, и было на что – как и сказал Чекмай, на улицу выскакивали девки, перебегали со двора на двор, только длинные косы метались и подпрыгивали, раскачивались красивые косники, привлекая внимание к девичьему стану. И голоса – голоса звенели, словно опустилась на Москву огромная стая певчих птах – скворцов, зябликов, жаворонков.

Было, разумеется, на Лубянке много иного приятного и полезного – и продавцы сбитня расхаживали, и лоточники, у которых на лотках под чистой холстинкой – разнообразные пироги да калачи, и продавцы свечек со своими коромыслами, на которых болтались связанные фитилями по дюжинам большие и малые свечки. Но Гаврилу более привлекали девки.

У него было любовное знакомство с одной немолодой, лет тридцати с хвостиком, вдовушкой, каких после Смуты появилось немало, а женихов на всех не хватало. Он полагал, что Чекмай ничего про его шалости не знает. Но знакомство недавно, как раз перед отъездом в Вологду, завершилось – вдовушке добрые свахи нашли пожилого, но еще весьма крепкого супруга. И она рассудила, что лучше такой, чем никакого. Гаврила даже не обиделся. А что обижаться? Жениться-то он не собирался.

Он шел просто так, без особой цели, поглядывая на девок, дошел до забора Сретенской обители, повернул налево, попал в переулочек. А там, в переулочке, сбежалась стайка девок и молодых женок. Встав перед воротами они, сговорившись, закричали дружным хором:

– Фе-до-руш-ка! Фе-до-руш-ка!

Что-то словно щелкнуло в Гаврилиной голове.

Он за последнее время перелопатил здоровенную кучу приказных столбцов, и в одном точно имелось это бабье имя – Федорка. Но чем оно могли привлечь внимание?

Гаврила остановился, производя в памяти раскопки. Девки меж тем продолжали звать подружку.

Калитка распахнулась, выбежала молодая смеющаяся женка, придерживая убрус на голове. Она летела, почти не касаясь земли ногами в красных ичедыгах; летела, как лепесток, спорхнувший с ветки; летела, как подхваченный ветром мотылек. Подружки поймали ее, увлекли за собой и понеслись, голосистые и быстроногие, по переулку.

А Гаврила остался стоять, разинув рот и утратив всякое соображение.

Глава пятая

Человек, носивший для него самого загадочное прозванье «Бакалда», лежал в постели и при каждом движении охал. И отец его был Бакалда, и дед, а глубже он не заглядывал.

Рядом сидела его матушка и обливалась горькими слезами.

– Я уж всюду челобитные снесла, – плача, говорила она, – и в Стрелецкий приказ, и в Земский, и в Разбойный!

– В Разбойный-то для чего?

– Так он-то, Бусурман, сущий разбойник!

Бакалда не стал называть родную матушку дурой, хотя стоило бы. Разбойный приказ ведает грабежами и смертоубийствами за пределами Москвы, а стычка Бакалды с Бусурманом случилась посреди Москвы, в Рядах, а именно – у каменных лавок Седельного и Саадачного рядов. Виной всему был бестолковый приказчик. Павлик вздумал купить себе новую берендейку. Эта кожаная перевязь через левое плечо, к которой подвешена дюжина прекрасных точеных деревянных зарядцев для пороха, обтянутых красной кожей, с красным же кошелем для пуль и фитиля, должна была стать его гордостью и предметом зависти товарищей по стрелецкому полку. Берендейку Павлик присмотрел еще вчера, но решения не принял, а с утра понял, что без нее и жизнь не мила. Но точно то же пришло на ум стрельцу Тишке Бакалде.

Дружбы меж обоими стрельцами особой не было, но и мордобития тоже. И вот чуть ли не лбами столкнулись возле той щегольской берендейки. Приказчику бы сказать, что она уж обещана либо одному, либо другому, либо вообще кому-то третьему, но он по дурости этого не сделал, и стрельцы схватились драться. Бакалда – высок и дороден, Бусурман тонок и верток, и он, не полагаясь на кулаки, которые против Бакалдиных кулачищ – как яблочко против астраханского арбуза, исхитрился охотницкой ухваткой поймать противника за руку и кинуть на прилавок. Так кто ж знал, что у Бакалды ребра такие хилые?..

Кончилось все это очень плохо. Бакалда был в Стременном полку знаменщиком, когда государь выезжал – он торжественно нес перед стрелецким строем тяжеленную шелковую хоругвь, Бакалдой начальство гордилось. А за Бусурманом уже числились всякие проделки. Вот его и турнули из полка. Князья Черкасские же не заступились – по той простой причине, что им уж надоело заступаться. Хотя служба в стрельцах считалась пожизненной, но вот именно Бусурману не повезло.

Павлик побежал к знакомым подьячим Земского приказа, для которых немало потрудился. Ему сказали: ты что, не знаешь, что мы для своих дел берем, когда надобно, полковых стрельцов, а ты теперь кто?

Как и полагается русскому человеку – а Павлик считал себя безупречным русским, – Бусурман с горя запил. Пил три дня, пропил многое, осталась старая берендейка, с ней он и шатался из кабака в кабак, чтобы все видели – стрелец идет!

А потом, когда Чекмай и Гаврила притащили его на речной берег и вылили ему ведро воды на голову, Павлик вдруг осознал, что стрельцом он не будет уже никогда. И избавился от берендейки вместе с рубахой.

Потом его куда-то вели, где-то спать положили, укрыв рядниной, он проснулся, под ноги подвернулась какая-то лестница, он куда-то попал, там его били, и тогда он протрезвел окончательно.

Его изгнание со двора сопровождалось громоподобным голосом:

– Вычеркиваем из списка – и пусть катится на все четыре стороны!

Оказавшись на улице, Павлик некоторое время стоял, прислушиваясь к себе и осознавая мир заново. Все было более или менее понятно, кроме списка. И он ощутил обиду: из полка выгнали, побили, без рубашки почему-то остался, так еще и вычеркнули из какого-то списка!

Именно это ему вдруг захотелось понять.

Когда со двора вышли Чекмай и Гаврила, Павлик пошел следом. Приставать к ним посреди улицы не стал, а решил сперва сообразить, что за люди. Обнаружив, что это люди князя Пожарского, он подумал, что список-то не простой. Ломая голову, как бы с ними потолковать, Бусурман крутился вокруг княжьего двора, полагая, что его заметят, поймают и приведут, может, даже к самому князю.

Разговор с Чекмаем был краток. Павлик понял, что этот человек при князе – не из последних. Когда для испытания Чекмай велел сыскать Мамлея Ластуху, Павлик сперва подумал – это чтобы от непрошеного помощника отделаться. Но он был упрям. К тому же, ему доводилось участвовать в засадах и выемках Земского приказа, кое-что он в розыске уже смыслил.

Имечко «Мамлей» явно было татарское. Татар на Москве множество – пойди в Замоскворечье, и поблизости от Крымского двора, в Татарской слободе, найдешь любых, и крымских, и казанских, и ногайцев, которые тоже вроде бы родня татарам. Мало ли, что человек с лица не похож на татарина? Вон крымский на того, чей дед прибежал на Москву после разорения Казани, тоже не больно похож… А сам себя в татарах числит и даже с гордостью говорит: мин татарча!

Но идти туда полуголым, пожалуй, не стоило. Павлик направился домой, в стрелецкую слободу у Тверской дороги – он снимал угол в горнице у почтенного пожилого семейства, другой угол снял пономарь Никодимка, из поповичей, служивший в храме святого Димитрия Солунского. Там он, перепугав хозяев, решивших, будто его среди бела дня ограбили, достал из сундука чистую рубаху, достал зипун и оделся, как подобает.

Хозяйка, заботливая старушка, пригласила его к столу. И там Павлик начал свой розыск: спросил хозяина, как бы поскорее найти в Москве человека со странным прозванием Мамлей Ластуха.

– Ластуха? – переспросил озадаченный хозяин. – А это, поди, надобно спрашивать у купцов, что зерном торгуют. Они везут зерно водой и в Москву, и в Холмогоры, где сдают заморским купцам. Они ластами зерно мерят.

– А сколько это? – спросил Павлик.

– Да пудов сто двадцать будет.

– За что ж человека могли так прозвать?

Стали судить да рядить. Сошлись на том, что Ластуха – непременно силач, который сто двадцать пудов вряд ли поднимет, а шестипудовый мешок запросто на судно по сходням взнесет.

На кой Чекмаю понадобился силач, когда на княжьем дворе среди строителей хватает мощных молодцов, Бусурман понять не мог. И спросил про Мамлея.

– Имя точно татарское. Знавал я одного Мамлея, – сказал хозяин, – так он имечком гордился, сказывал, означает «самый пригожий».

Павлик задумался – на кой Чекмаю пригожий татарин? В силаче хоть есть какой-то смысл.

– А как сыскать твоего Мамлея? – на всякий случай спросил он.

– До Смуты он на Торгу москательным товаром торговал. А теперь – Бог его душу ведает. Даже не знаю, жив ли.

Для начала и такое сойдет, – подумал Бусурман.

Он был человеком своеобразным: сперва натворит бед, свернет кому-либо нос на сторону из-за сущего пустяка, а потом очень изобретательно из неприятностей выкарабкивается. Так было до сей поры – пока князьям Черкасским его подвиги не осточертели. И ведь не дурак был этот Павлик, все понимал, а как кровушка вскипит – так рассудок и прячется в какой-то закоулок души, сидит там безмолвно, а вылезает, когда дело сделано, враг весь в кровавых соплях или же орет благим матом, потому что ловкой ухваткой рука из плеча вывернута. Уже старый Юмшан Мордаш, учивший его охотницкому бою, не раз ему за такую горячность выговаривал. Но Бусурману отчего-то казалось, что всегда ему любые проказы сойдут с рук. Оказалось – не всегда…

А на что-то же жить надо!