Женщина четвертой категории

В школу вызвали Фроську, которая пришла, хлебнув для куража грамм триста карамельного самогона – чтобы заодно хорошо пахнуть. Хотя дома мне от нее доставалось, тут она была готова защищать приемыша до последней капли крови – понятное дело, учительской крови.

– Так чего же в учебниках всякую хренотень пишут? – удивилась и она. – Если шмара держит мазу, так ей стремно с рамой трахаться, а у фраеров точно стекла моют, а не рамы! Сама видела! Фуфло, училка, твоя книжка, ты мне девку по какой-нибудь другой учи!

Больше Фроську не вызывали, но я усекла, что требуется в школе, и довольно быстро стала чуть ли не отличницей. А примерно в пятом классе у нас появилась новенькая – худенькая и бледненькая девочка с прелестным экзотическим именем Лиана. Ее посадили рядом со мной – у меня в классе была к тому времени такая репутация, что место за моей партой считалось чем-то вроде карцера для провинившихся. А Лиану просто больше некуда было девать.

Ровно через два дня выяснилось, что одноклассница не знает ровно ничего. Читала она только печатные буквы, писать даже не пробовала, а считать не научилась и по сей день. Но наши учительницы странным образом совершенно не придавали этому значения. Вскоре у всех у них появились обновки – туфли, кофточки, костюмчики.

Мы, дети, строили всякие домыслы, а правду узнали пару лет спустя – Лиана была дочкой одного значительного дяди из Министерства иностранных дел и половину своей маленькой жизни провела с родителями в разъездах. Когда по туманным причинам (эх, не было уже на свете бабки Перлюстрации!) ее папочка вынужден был осесть в Москве, он поместил было дитятко в элитную школу, где в основном бездельничали детишки дипломатов, но тут же оттуда забрал – не захотел позориться перед коллегами. А у нас он мог за небольшие деньги скупить на корню весь педсовет.

Мне стало жалко Лиану и я научила ее списывать домашние задания. Вернее, сперва она их не столько списывала, сколько перерисовывала к себе в тетрадку, а щедрые педагоги, делая вид, будто ни о чем не догадываются, ставили девочке четверки и пятерки.

Родители очень заинтересовались этим чудом, и как-то под Новый год Лиана позвала меня в гости. Никогда раньше мне не приходилось бывать в таких квартирах, и я первым делом заблудилась. Родители одноклассницы, Иван Иванович и Марфа Петровна, оказались людьми не чванливыми, а я к тому времени уже понимала, что не во всяком обществе уместен Фроськин репертуар.

Они так хорошо меня приняли, что я в прихожей удержалась от соблазна и не прихватила торчащий из кармана кошелек. Руки у меня были папашкины – я кончиками пальцев чувствовала, где что плохо лежит.

Я стала бывать у них в доме, вернее, приходить туда после школы вместе с Лясенькой – так дома звали Лиану. Скоро я стала называть ее родителей дядей Ваней и тетей Марфуней. Они же, видя, что проблема среднего образования с моей помощью будет решена малой кровью и за небольшие деньги, покупали мне одежду, кормили-поили и снабжали боеприпасами. Я первая в классе обзавелась баллончиком со слезоточивым газом, чтобы гонять от Лягусика злых мальчишек. Они почему-то повадились звать мою подружку дефективной, хотя она была совершенно нормальным, даже очень добрым и отзывчивым ребенком, только напрочь лишенным способностей, вопреки всем законам генетики. Я, дитя алкоголиков, уродилась с головой, а Лягусик, дочь более чем благополучных родителей, мозги получила в наследство от какого-то пещерного предка.

Читать Лягусик, правда, все же выучилась. Но если я, добравшись до библиотеки ее родителей, собранной в то время, когда дом без книг считался убогим, читала Ницше и Шопенгауэра, изредка снисходя до классиков детектива – По, Конан-Дойла и Агаты Кристи, то Лягусик непонятно где добывала детские книжки и обливалась слезами над приключениями Чиполлино. Потом она очень естественно перешла к дамским романам, и я по сей день нахожу дома в самых неожиданных местах трогательные истории про бедных девушек и прекрасных миллионеров.

После окончания школы Лягусиковы родители стали думать – куда нас девать. Уже вовсю шла перестройка, но куда она приведет – этого никто понять пока не мог. Наконец по каким-то своим каналам они узнали, что оставаться здесь не имеет смысла, а лучше вовремя слинять и стать той самой первой волной советской эмиграции, которая имеет шанс хоть чего-то достигнуть.

Они решили взять меня с собой – тогда-то и выяснилось, кстати, что у меня проблемы с документами, – и почти все подготовили. Но, видимо, супруги являлись носителями некой ужасной государственной тайны. В один печальный день дядя Ваня и тетя Марфуня исчезли.

Тогда от милиции уже было мало проку, искали их спустя рукава и, естественно, никаких следов не обнаружили. Лягусик до сих пор считает, что их отправили выполнять таинственное задание, и в один прекрасный день они явятся с кучей денег. Если бы мы жили в дамском романе – так бы оно и было. Но мы жили в Москве, в которой я, кстати, формально не имела прописки. Фроська, пока я околачивалась у Лягусиковых родителей, однажды протрезвела и вспомнила, что не состоит с моим папанькой в законном браке, а просто числится его шмарой. Ей подвернулся кандидат, который только что откинулся с зоны, и она отбыла с ним в теплые края. Где обретался папашка – я понятия не имела. А кинутая Фроськой папашкина квартира очень быстро обрела нового хозяина, который стремительно оформил прописку.

Началась полоса несчастий. Нежная и хрупкая Лягусик в лучшем случае могла составить счастье богатого дяденьки, которому по карману няньки и домработницы. Я теоретически могла составить счастье крутого уркагана – никто так пронзительно не свистел в четыре пальца и не орал «Атас!», а также не протрезвлял пьяного в пять минут при помощи стакана нашатыря пополам с уксусом. К тому же я могла подвести теоретическую базу под любой гоп-стоп при помощи цитат из Ницше. Но ни тот, ни другой нам что-то не подворачивались.

Огромная квартира, где росли мы с Лягусиком, оказалась служебной, и на нее тут же нашлись охотники. Деньги за распроданный антиквариат исчезли вместе с дядей Ваней и тетей Марфуней. В райисполкоме, куда мы пришли с Лягусиком за помощью, нам предложили одну на двоих комнату в коммуналке. И тут я дала маху. Когда мы осмотрели комнату (девять метров, зато очень высокий потолок, и всего пятнадцать человек соседей), я пошла искать машину, чтобы перевести сюда наше имущество. Лягусика я опрометчиво оставила в квартире, а ордер лежал у нее в сумочке.

Тут же соседи окрутили бедную доверчивую девочку, объяснили, что живут друг у друга на головах и в печенках, что эта комната по правилам полагалась семье, где растет пять человек разнополых детей, и добрая душа Лягусика не выдержала. Она отдала ордер многодетной мамаше и сбежала куда глаза глядят.

Мне пришлось поднимать старые связи – все-таки папанька был человек в своем роде известный. С большим трудом мы отловили Лягусика у трех вокзалов, где она в в состоянии нервного срыва пыталась продать за четыреста германских марок свою девственность. Почему именно четыреста и именно марки – этого я не узнала никогда. Хорошо, что Лягусику не поверили насчет девственности, иначе эта история кончилась бы совсем плохо.

В поисках спасения я обошла все дворы, где провела раннее детство. Те бывшие соседи, которые, узнав меня, сразу не шарахнулись, и посоветовали перекантоваться в подвале – только оттуда сперва нужно было выгнать бомжей.

И тут наши обстоятельства переменились к лучшему. Во-первых, в подвале оказалось всего два жалких бомжа, так что даже не пришлось пускать в ход папашкин кастет и слезоточивый газ, а во-вторых, шаря в поисках продовольствия у помойки, я нашла толстенький томик, на котором было написано: «Любительница частного сыска Яша Квасильева».

Чем я только не занималась! Я пыталась быть уборщицей в детском саду, но не выдержала – теперешние дети построили бы любую зону и самого крутого пахана загнали под шконки. Я пыталась стать санитаркой в больнице, но вскоре мое место потребовалось соседке чьей-то бабушки. Профессии у меня не было, я только умела наводить порядок, и связей не было, а без них в Москве, да еще без прописки, можно разве что по мусоркам шарить. И вот однажды на меня обратила внимание наша домуправша Мухоморовна.

Она узнала во мне Парину дочку, и…

Но тут пора наконец представиться. По крайней мере, Яша Квасильева всегда так делает. Сперва что-нибудь интересное про свою семью расскажет, про свекра, про животных, а потом напомнит, как ее зовут и что она – любительница частного сыска. И всегда это у нее так ненавязчиво получается!

Зовут меня Перлюстрация, ласково – Люстрочка, а фамилия у меня совсем неудачная – Клоповник. Это при моей-то любви к чистоте! Но это что! У папаньки моего еще почище погоняло. Бабка, надо думать, с ее-то имечком трудилась в таком учреждении, где очень бдели, чтобы и в личной жизни у сотрудников был полный ажур. За две недели до ее родов разродилась коллега и назвала сыночка Владленом – от «Владимир Ленин». Бабка решила ее переплюнуть. Ленин-то – один, но у него имеется близнец-брат, которого грех не использвать. Папанька получил имя Партилен – от строчки Маяковского «Партия и Ленин – близнецы-братья»! Получился Партилен Клоповник. Поскольку Ленин к тому времени уже давно скончался, а партия – как раз жила, то бабка ловким ходом обеспечила себе повышение по служебной лестнице. А уж что выросло из сыночка Партилена – это совсем другая история.

Конечно, его учили музыке, тем более, что пальцы у него оказались самые фортепианные. Конечно, ему внушали великие истины. Но у бабки не хватило ума выйти замуж за какого-нибудь Иванова-Петрова-Сидорова и избавиться от фамилии.

Парька Клоповник сперва бывал жестоко высмеян во дворе за свою фамилию, но потом приноровился давать сдачи, и в конце концов обратил на себя внимание дяди Митяя, который в основном проживал на зоне. Дядя Митяй сообразил, что аристократические руки мальца словно созданы для чужих кошельков. И пошло-поехало!

Парень был обучен воровским законам, один из которых требовал не работать там, где живешь. И более того – когда у домуправши Мухоморовны в трамвае стырили кошелек, мой папанька сообразил, чьих рук это дело, пошел разбираться и вернулся с пропажей. С одной стороны, гуманность проявил, с другой – Мухоморовна в те славные времена жила с участковым…

Так вот, опознав в плохо одетой и тощей, как скелет, девчонке Парькину дочку, она чуть не прослезилась. А как еще прикажете одеваться, когда все подбираешь на мусорке? Я привела ее в подвал, показала, как мы с Лягусиком там обустроились, и Мухоморовна предложила мне выполнять обязанности дворника. Дворник нам по штату полагался, но человек, занимавший эту должность, уже давно имел шестикомнатную квартиру и машину, заявление же об увольнении по собственному желанию писать отказывался, а Мухоморовна не настаивала – были там у них какие-то свои варки. Много платить она не обещала, но замолвила словечко – и меня стали приглашать домработницей – где генеральную уборку сделать, где просто окна помыть. Стало хватать на еду, на кое-какие вещи и на книжки: женские романы для Лягусика и романы Квасильевой для меня.

Конечно, Лягусик тоже без ума от Квасильевой. Ей только не нравится, что Яша курит. И на заседания клуба Лягусик тоже ходит через раз. Здоровье у нее хрупкое, а там страсти кипят.

Ну, вроде, про семью все рассказала.

И, значит, продолжаю с того места, на котором остановилась. А остановилась я на том, как с кошмарным креслом на плече, сопровождаемая Натальей, спустилась в подвал.

Лягусик не заметила нас – она, сидя под пальмой, с головой погрузилась в очередной роман. Я его подобрала на троллейбусной остановке. Он был из той серии, где на обложках – обязательно полуголые мужик и баба, которые собрались целоваться и уже на всякий случай зажмурились. А название – то ли «Апогей страсти», то ли «Перигей страсти», то ли «Зенит страсти», у них там без слова «страсть» не обходится.

Стараясь не вспугнуть Лягусика, я установила это чудовище так, чтобы при необходимости было легко его вытащить обратно, и выразительно посмотрела на клиентку, а Наталья сунулась в кошелек, ахнула и сказала, что мелочи у нее нет, но она готова мне отдать свою старую кожаную куртку.

Кожаная куртка была моей мечтой. Наталья пошла к себе наверх, а я сняла рабочий халат, опять вымыла руки и отправилась получать куртку.

Стоило выйти из подвала, как я услышала женский рев. Вот говорят «реветь белугой». Понятия не имею, как это делает белуга, но кто раз в жизни слышал рыдающую Юльку, тот понимает – все белуги мира отдыхают.

У нее был очередной конфликт с мужиком и она, покидав имущество в сумку, приехала пожить к тетке. Рыдала она, как я понимаю, всю дорогу – в автобусе, в метро и шесть кварталов от метро до нас.

Юлька шла через двор, скособочившись от тяжести сумки.

В расчете на вознаграждение, а тут можно было сшибить рублей пять, я кинулась на помощь.

– Сволочь, скотина… – бормотала, хлюпая носом, Юлька. – Убью его однажды…

– Пасть порву, – подсказала я.

– Пасть порву, зенки его бесстыжие выцарапаю…

Тут я забрала у нее сумку и, кляня на два голоса непутевого мужика, мы пошли к Наталье.

Полагая, что соседка в ожидании меня не стала запирать дверь, я ее толкнула – и дверь действительно отворилась.

– Наталья Григорьевна! – позвала я.

Ответа не было.

А между тем тетка должна была услышать рев племянницы еще за два квартала и спрятать самые крупные банкноты из кошелька подальше.

Беспокойство охватило меня. Я сделала шаг, другой, пересекла прихожую и заглянула в гостиную.

Наталья лежала на полу вверх лицом. В ту же минуту из моей груди чуть не вырвался крик ужаса.

Наверно, мне все-таки нужно было огласить криком окрестности, как это делает Яша Квасильева. Но у меня почему-то не получилось, и я в очередной раз прониклась восхищением. Надо же, казалось бы, велика ли наука – в нужный момент огласить криком окрестности, а, оказывается, не всем дано!

Большие голубые глаза Натальи не мигая смотрели остекленевшим взором вдаль, словно она видела нечто, недоступное мне. А на ее виске чернела небольшая дырочка. Крови отчего-то почти не было, на губах Натальи застыла улыбка, производившая еще более жуткое впечатление, чем предсмертная гримаса.

Но мне все равно не удалось полноценно огласить криком окрестности. Наоборот – я молча выскочила в прихожую и загородила вход Юльке.