Дайте место гневу Божию (Грань)

Буханцев, замер, постоял, тяжело дыша ртом, повернулся и пошел прочь. В распахнувшуюся дверь влетела метель, снег лег на пол и тут же растаял. Дверь захлопнулась.

– Вот же кретин… – проворчал Золотов. – Продует его – и будет он корчить из себя великомученика. Впрочем… если ему это зачем-то нужно…

Он посмотрел на часы. Скорее всего, опытный шоумен предложит повторить попытку с платками. Когда она сорвется, засуетятся профессора неведомых наук, завербованные Буханцевым. Кто-то захочет сразу перейти к останавливанию часов и прочему телекинезу. Суета затянется минут на сорок, после чего телевидение выразит свой протест, а публика потребует денег за билеты. Так выходит, оно и неплохо – что Буханцев сбежал. Богуш-старший кинется разбираться со специалистом из номерного института – тут-то и выяснится, что никакого такого института в природе не существует. Будь здесь Буханцев, который при всех своих способностях – простофиля редкостный, он, чего доброго, принялся бы всенародно объяснять, почему провалилось выступление Богуша-младшего.

А знать это Богушу-старшему – преждевременно.

Так что справедливость движется вперед хоть и неторопливо, но – как по маслу…

* * *

Пять человек поочередно преодолели сугроб в том месте, где окрестные жители уже продолбили что-то вроде ущелья. Мужчины помогли женщинам не поскользнуться – и вскоре пятеро входили в длинную подворотню.

Это был заброшенный квартал, откуда в морозы даже бомжи убирались прочь. Часть квартала занимала мертвая фабрика непонятно чего. Она была построена еще в начале прошлого века, старожилы утверждали, что там собирали первые в городе мясорубки, одно время на всех четырех этажах шили солдатские шинели, потом делали какие-то комплектующие для никому не известных изделий, потом опять шили – кооператив собирался завалить все окрестности фланелевыми халатами, потом еще кто-то чем-то загадочным пробовал заниматься… А дома в глубине квартала были еще старше фабрики и не знали капитального ремонта по меньшей мере век. Городские власти все собирались что-то предпринять, но денег никогда не хватало. Наконец в одном доме просто-напросто обвалился потолок. Тогда сразу нашлось, куда отселить жильцов.

– Может, там у него жил кто-то знакомый? – спросил Саша, показывая на пустые окна, некоторые из них еще сохранили стекла.

– И он решил нанести визит во втором часу ночи? – с недоверием продолжила Ольга.

– Но если твоя версия работает, то он вряд ли нанимал курьерами людей, которые были в больнице на виду, а скорее – кого-нибудь совсем из другой сферы, – заметил Саша. – Допустим, ему понадобился еще курьер. Он знал, что некто Икс сидит без работы и готов за разумные деньги слетать или съездить хоть во Владивосток. И он, расставшись с Леночкой, пошел по этому делу…

– Как будто не мог найти другого времени, – вставила вторая женщина, Катя Обрезкова. – Вот только во втором часу ночи…

– А откуда мы, собственно, знаем, в котором часу это произошло? – задал разумный вопрос Саша. – Сергеев, ты копию протокола допроса взял?

– Все взял, Александр Ильич.

Молодой Сашин помощник вынул из портфеля прозрачные папки-карманы. Фесенко достал нужную.

– Вот оно. «Мы приехали из Бурцева на частнике. На углу Московского проспекта и улицы Грушко Кузьмин заплатил частнику, чтобы довез меня до дома, и вышел из машины. Он сказал, что хочет пройти четыре квартала пешком и подышать воздухом, потому что в машине надышался бензина». Время она, конечно, не указала, – Саша перевернул карман. – А вот тут кое-что имеется – «Я вошла очень тихо, чтобы не разбудить мать, но она еще смотрела телевизор. Это были выступления известных певцов и групп. Потом, когда передача окончилась, мы легли спать». Ольга, это она ваш телемарафон смотрела, не иначе.

– Вот тебе еще одно алиби, – буркнула Ольга. – Вот тебе еще две женщины, которые видели, как я во время покушения на эту сволочь вела телемарафон и все время сидела в кадре!

– Твой телемарафон окончился в два часа ночи, и потом вы еще часа два пили водку с этими самыми группами. Но мне с того не легче! Я все равно не могу понять, когда машина доехала до перекрестка Московского и Грушко, и эта сволочь пошла дышать свежим воздухом. И я не могу понять, почему он перешел проспект и почесал вбок по Трифоновской! Домой ему нужно было направо, а его понесло налево. Сергеев! Это тут было?

– Тут, Александр Ильич.

Пятеро стояли посреди проходного двора. Когда ноябрьской ночью Кузьмин сверзился в открытое подвальное окно, снег еще толком не выпал, морозы не наступили – иначе там бы, под горой угля, он и замерз до смерти. Сейчас двор был весь в сугробах, очевидно, местные дворники, не веря в городскую снегоочистительную технику, тащили его сюда в жестяных ваннах, приколоченных к санкам. Бомжи – и те давно здесь не показывались, но протоптанные ими тропинки легко угадывались под пушистым, только недавно выпавшим снегом.

– Подвал – вон где, а ходят здесь – вон как. Когда ты осматривал место происшествия, тебе это не показалось странным?

Сергеев пожал плечами.

– До окна он мог дойти с каким-то намерением, а мог пятиться, отступая. Где его сволочные показания?

– Вот!

Саша просмотрел нужные строчки.

– Как попал во двор – не знает, как оказался у подвального окна – не помнит, но в ухо ему заехала точно Черноруцкая! Появилась из ниоткуда и заехала в ухо. Потом он утверждал, что его загипнотизировали.

– Если загипнотизировали – это случилось на углу Московского и Грушко, – вдруг сказал пятый участник экспедиции, Степанов. – Он именно там зачем-то перешел проспект и двинулся к трущобам.

– Точно! – обрадовался Саша. – Вот первое вранье. Ни Лена Давыденко, ни этот частник не заметили, чтобы к Кузьмину кто-то подходил, а то сказали бы. А ведь машина его обогнала как раз у перекрестка.

– Может быть, он зигзагами шел? – предположила Катя Обрезкова. – От Грушко дошел до улицы Кудрявцева, и там перешел проспект?

– Тоже мысль… – Фесенко нахмурился. – Сергеев, вы тут все выходы изучили?

– К этому месту, Александр Ильич, можно попасть трояко: так, как мы шли, то есть, если от перекрестка Московского и Грушко – это самый короткий путь; еще через Савин переулок, но там нужно еще знать, в какую дверь войти; и есть два входа со стороны парка, но они ведут в один двор, вон тот, так что я их за один вариант и считаю. Все остальные двери и ворота намертво заколочены еще… еще… ну, с первой мировой, наверно!

– Что бы он мог искать ноябрьской ночью в парке? Каких приключений на свою задницу?!.

На этот вопрос следователю Фесенко никто не ответил.

– Александр Ильич, давайте продолжим, – тихо попросил Степанов. – Я лично могу хоть на Библии присягнуть, что никогда здесь не был, а ту ночь я провел один, читал, свидетелей, сами знаете, нет.

– Но он о вас ни слова не сказал, вы вне подозрений.

– Я тоже тут впервые, – добавила Катя. – Только знаете что? Папа мне про эту трущобу рассказывал! Тут наша бабушка работала, когда он был маленький. Со стороны парка я эту фабрику видела, а во дворе никогда не бывала.

– Хорошая зацепка. Оля?

– Впервые в жизни! – выпалила тележурналистка. – Но, Саша, знаешь – дежа вю, мне все больше кажется, что я тут уже когда-то побывала…

– Когда?

– Да говорю же тебе – никогда, но эта местность мне знакома…

– «Эта местность мне знакома, как окраина Китая», – процитировал Саша, и Катя посмотрела на него с уважением.

– Вот когда вы сказали про это, и я тоже понял – то ли видел во сне, то ли по телевизору, но есть какое-то чувство узнавания, – признался Степанов.

– У меня нет под рукой Библии и я не могу содрать с вас клятву, но вы можете просто дать честное слово, что забрели сюда впервые? – спросил Саша.

– Честное слово – а какого рожна я должен был тут искать? Вот Катя – она бы, пожалуй, могла бродить по задворкам, она экскурсовод все-таки…

– Я иностранные группы вожу! Вы что, думаете, я стану им эту срамоту показывать? – обиделась девушка.

– Катя, а вы?

– Что – я?

– Нет этого, как сказал Сергей Михайлович, чувства узнавания?

Катя задумалась.

– Я боюсь спутать. Мне же папа рассказывал про эти дворы, как он тут играл, потому что сразу после школы приходил сюда к бабушке обедать в фабричной столовке… Я просто боюсь соврать, понимаете? Что-то я знаю, буквально вижу собственными глазами, но откуда знаю – уже не знаю!