Как воспитать монстра. Исповедь отца серийного убийцы

Очень дорогому родственнику, который решил остаться неизвестным: я всегда буду помнить понимание и огромную помощь, которые вы мне оказали, вы, кто любит так, как любила моя мать.

Наконец, я оставляю до последнего двух очень важных людей в моей жизни. Одна из них, которая очень даже жива, но чье здоровье навсегда пострадало в результате этого испытания, моя жена Шери. Эта книга не могла бы быть написана без огромной помощи Шери. Именно ее память, ее проницательность и ее чувствительность сделали это возможным. Она – воплощение чрезвычайно заботливой помощницы, которая отдаст все, чтобы защитить себя. Другой человек – моя мать, которая всего несколько месяцев назад стала жертвой разрушительных последствий этого испытания. Кэтрин Дамер, невольная жертва, любила Джеффа и меня безоговорочно. Степень любви и качество семейного опыта, которыми она и мой преданный отец Герберт Дамер поделились со мной, могли бы стать стандартом для родителей во всем мире. Причина, по которой я пишу о Шери и Кэтрин вместе, заключается в том, что у них сложилась особая связь, особенно сильная в последние годы. Слезы текут из глаз Шери при воспоминании о том, на что Кэтрин готова была сделать для Джеффа, о любви, которую она испытывала к нему, о том факте, что она буквально отдала бы свою жизнь за Джеффа или меня. Это две очень дорогие мне женщины.

Лайонел Х. Дамер

Акрон, Огайо

В глубинах ужаса ручьем бежит
Та нить, что сына и отца соединит

    Уильям Вордсворт

Часть I

Блудный сын, который не вернулся

Если бы полиция сказала мне, что мой сын мертв, я бы думал о нем по-другому. Если бы они сказали мне, что незнакомый мужчина заманил его в убогую квартиру, накачал наркотиками, задушил, изнасиловал и изуродовал его мертвое тело – другими словами, если бы они рассказали мне все то, что им пришлось рассказать многим другим отцам и матерям тогда, в июле 1991 года, я бы сделал то, что сделали они. Я бы оплакивал своего сына, я бы потребовал, чтобы человек, убивший его, получил по заслугам – казнен или гнил бы в тюрьме до конца его жалкой жизни. И после этого я бы постарался думать о своем сыне с теплотой. Я бы, надеюсь, время от времени навещал его могилу, говорил бы о нем с чувством утраты и любви, продолжал бы, насколько это возможно, хранить его память.

Но мне не сказали того, что сказали этим другим матерям и отцам – что их сыновья погибли от рук убийцы. Вместо этого мне сказали, что мой сын был тем, кто убил их сыновей.

Итак, мой сын был все еще жив. Я не мог похоронить его.

Я не мог вспоминать его с теплотой. Он не был фигурой прошлого. Он все еще был со мной, как и сейчас.

Сначала, конечно, я не мог поверить, что это Джефф действительно виновен в том, в чем его обвинила полиция. Как вообще кто-то мог поверить, что его сын способен на такое? Я действительно был в тех местах, где, по их словам, он это делал. Я бывал в комнатах и подвалах, которые в другие моменты, по версии полиции, служили Джеффу бойней. Я заглянул в холодильник моего сына – там не было ничего зловещего, просто куча пакетов молока и банок из-под газировки. Я небрежно облокотился на черный стол – копы предполагали, что мой сын использовал как разделочный стол, и как причудливый сатанинский алтарь. Как это было возможно, что все это было скрыто от меня – не только ужасные физические доказательства преступлений моего сына, но и темная природа человека, который их совершил, этого ребенка, которого я держал на руках тысячу раз, и чье лицо – на фото, которое я мельком увидел его в газете – похожие на мои?

Улик становилось все больше, они становились все более чудовищными и моя уверенность в том, что полиция ошибается насчет Джеффа понемногу давала трещину. Мне оставалось только одно – приняв мысль, что убийства действительно совершались рукой моего сына, продолжать верить, что он не мог сотворить такое самостоятельно, что он стал слепым орудием кого-то другого, кого-то более злобного, чем мой сын, кого-то, кто воспользовался одиночеством и изоляцией Джеффа, и превратил его в раба. Я вызвал в воображении образ этого «другого» – вероятно, такие же сатанинские, как те, что проникли в воображение Джеффа. «Другой» был злым гением и манипулятором, дьявольским Свенгали[2 - Свенгали?– персонаж романа английского писателя Джорджа Дюморье «Трильби» (1894?г.) и его многочисленных экранизаций. Гениальный музыкант Свенгали?– уродливый и подлый?– обладает способностями к гипнозу и черной магии.], который заманил моего сына в круг своей власти, а затем превратил его в безвольного демона. Когда я позволил себе представить такого человека, воздух вокруг меня, казалось, наполнился мечущимися, визжащими летучими мышами, и я принял, хотя и ненадолго, мир, который был таким же отвратительным и злобным, как и то, что натворил мой сын.

Но я все же склонен к рациональному мышлению. Как бы мне ни хотелось поверить в реальность этого демонического «другого», мне пришлось признать, что это был не более чем фантом, который я создал, чтобы снять со своего сына хоть часть вины.

Итак, моя первая конфронтация была с самим собой, с тем фактом, что я рациональный человек. Я имею дело с реальными вещами, а не с воображаемыми. Доказательства есть доказательства, и они должны быть признаны таковыми. Не было никаких доказательств того, что кто-то когда-либо заставлял Джеффа кого-либо убивать. Не было никаких доказательств того, что кто-то когда-либо помогал ему убивать. Не было даже никаких доказательств того, что кто-то знал, что Джефф убивает. Его соседи чувствовали отвратительный запах, исходящий из его квартиры, но никто из них никогда не заходил внутрь. Они наблюдали, как Джефф входил и выходил из своей квартиры, всегда быстро закрывая дверь, чтобы никто не мог заглянуть внутрь, но ни у кого из них никогда не закрадывалось и тени подозрения об ужасах, которые скрывались за этой закрытой дверью.

Все что творил Джефф он всегда творил в одиночестве, всегда тайно. Никто не был виноват во всех этих смертях, кроме него. Места для сомнений не оставалось, и я должен был принять этот факт. Джефф сделал все это. Он один был виноват.

Так вот что на самом деле сказала мне полиция в июле 1991 года. Не то чтобы мой сын был мертв… но что-то внутри, то, что должно было заставить его задуматься о страданиях, которые он причинял, отвратить его от причинения зла – это что-то, хотя бы в минимальной степени присущее большинству людей в моем сыне было мертво.

Да, время от времени все люди бывают эгоистичны. Все люди какой-то степени тщеславен и эгоцентричен. Но у большинства все же есть черта, которую нам не переступить. Мы можем причинять боль другим людям, но нормальный человек не зайдет далеко. Возможно, это «что-то» представляет собой не более чем химический след или конфигурацию клеток мозга. Мы называем это «совестью», «быть человеком» или «иметь сердце». Религиозные люди могут думать, что это исходит от Бога. Социологи могут подумать, что это происходит от морального воспитания. Я не знаю. Я могу только повторить: мне становилось очевидно, что в Джеффе эта группа клеток мозга, эта «совесть», этот Бог, эта мораль либо умерла, либо вообще никогда не рождалась.

Вначале это было моим самым глубоким признанием, что в Джеффе чего-то не хватает, той части, которая должна была кричать: «Остановись!»

Глава 1

Маленький мальчик

Мой сын Джефф родился в Милуоки 21 мая 1960 года. Беременность протекала тяжело. Мы зачали сына быстро, всего через два месяца после свадьбы, и ни один из нас, я полагаю, не был по-настоящему готов к этому. В течение первых двадцати недель беременности Джойс, моя жена, страдала от утренней тошноты. Со временем состояние неуклонно ухудшалось, переходя в более или менее постоянную тошноту, настолько сильную, что ей было трудно усваивать пищу. Постоянная рвота повлияла на ее трудоспособность, и в конце концов она сочла необходимым уволиться с работы инструктора по телетайпу.

После этого Джойс осталась дома, справляясь, как могла, не только с тошнотой, но и с другими недугами, как физическими, так и эмоциональными.

Шли недели, и Джойс все больше нервничала. Казалось, ее беспокоило все, но особенно шум и запахи готовки, которые исходили от соседей снизу (мы тогда жили в маленьком многоквартирном доме на две семьи). Ее бесил малейший шум, даже обычные запахи казались ей невыносимыми. Она постоянно требовала, чтобы я что-то сделал, она хотела, чтобы я жаловался на каждый шум, на каждый запах. Легче сказать чем сделать… Я вообще неконфликтный человек, а тут жаловаться было особо не на что – на самом деле, соседи вели себя вполне нормально. Ни одна из проблем, на которые постоянно жаловалась Джойс, не казалась мне очень серьезной.

Но Джойс в то время соседей просто возненавидела, и чем дальше, тем больше ее раздражало мой нежелание «призвать их к порядку». Мы начали ссориться. Однажды, чтобы избежать возникшего напряжения, Джойс вышла из дома и отправилась в ближайший парк. Была зима. Она сидела на засыпанной снегом скамейке, завернувшись в пальто, совсем одна, пока я не пришел за ней и не повел обратно. Я помню, как она дрожала под моей рукой, когда я вел ее домой. На ее лице была настоящая печаль, но, похоже, я мало что мог сделать, чтобы облегчить ее. Я чувствовал себя беспомощным. Она спрашивала меня, люблю ли я ее, и я всегда успокаивал ее, хотя похоже она не верила до конца.

Когда я думаю об этих моментах сейчас, я думаю о потребности моей жены в любви и моей неспособности показать это так, чтобы это имело для нее значение. Я проявлял любовь, работая, прилагая усилия, заботясь о каждой ее материальной потребности, двигаясь к будущему, которое я ожидал разделить с ней. Конечно, женщина нуждалась не только в удовлетворении материальных потребностей, но это было все, что я мог дать. Ох уж это мое рациональное мышление… Я видел себя ответственным мужем, добытчиком самого необходимого – еды, одежды, крова, – таким как мой отец, мой образец того, каким должен быть муж.

Тот факт, что Джойс было трудно принять меня таким, каким я был, продолжал отравлять наш брак в ближайшие месяцы. Это была проблема, которую наши условия жизни только усугубили, и в конце концов стало ясно, что эти условия, по крайней мере, должны быть изменены. Запах стряпни нашего соседей казался Джойс прогорклым; звон их кастрюль и сковородок – невыносимо неприятным. И то, и другое мешало ей спать и так действовало на нервы, что у нее начались неконтролируемые мышечные спазмы, которые огорчали ее еще больше.

И вот, примерно за два месяца до рождения Джеффа, в марте 1960 года, мы переехали в дом моих родителей в Вест-Эллисе, штат Висконсин.

Но этот шаг очень мало облегчил состояние Джойс. Она продолжала страдать от продолжительных приступов тошноты, но вдобавок у нее развилась ригидность[3 - Ригидность?– отсутствие реакции на стимулы или сопротивление им, например, вследствие резкого повышения тонуса анатомических структур. Примером может быть также ригидный ритм сердца, не реагирующий на фазы дыхания, нагрузки и пр.], которую ни один из осматривавших ее врачей так и не смог точно диагностировать. Временами ее ноги намертво застревали на месте, а все ее тело напрягалось и начинало дрожать. Ее челюсть дергалась вправо и приобретала такую же пугающую жесткость. Во время этих странных припадков ее глаза выпучивались, как у испуганного животного, и у нее начинала выделяться слюна, буквально с пеной у рта.

Каждый раз, когда у Джойс случался один из таких припадков, мы с родителями по очереди прогуливались с ней по столовой, пытаясь снять скованность. Мы медленно обходили обеденный стол, Джойс едва могла ходить, но делала все возможное, пока я поддерживал ее. Однако эта процедура очень редко срабатывала. Из-за этого обычно приходилось вмешиваться врачу, делая Джойс инъекции барбитуратов и морфия, которые в конце концов успокаивали ее.

Врач Джойс не смог найти никакой медицинской причины для этих внезапных приступов. Он предположил, что они коренятся в психическом, а не в физическом состоянии Джойс. Он сказал, что они, вероятно, были связаны с тем, что она была беременна своим первым ребенком. Тем не менее, что-то нужно было делать, и поэтому он добавил фенобарбитал[4 - Фенобарбитал?– противоэпилептическое лекарственное средство из группы барбитуратов. Имеет многочисленные негативные побочные эффекты, в том числе, при приеме беременными женщинами. Ныне считается устаревшим.] к списку лекарств, которые уже были прописаны. Пользы он не принес, а эмоциональное состояние Джойс только ухудшилось. Она становилась все более напряженной и раздражительной. Она быстро обижалась и часто, казалось, злилась как на окружающих, так и на в целом суровый характер своей беременности.

В течение этого периода я делал все, что мог для комфорта Джойс, но в то же время, как я теперь понимаю, я также довольно часто оставлял ее наедине с моими родителями. Я учился в Университете Маркетт, готовился к получению степени магистра аналитической химии и подрабатывал аспирантом-ассистентом. В результате меня большую часть дня не было дома, особенно в последние два месяца беременности. Я уходил в семь утра и часто возвращался только в семь или восемь вечера. В течение этих долгих часов Джойс была вынуждена оставаться более или менее прикованной к дому с моей матерью. У нее даже не было водительских прав. Дни тянулись тяжело и если Джойс иногда срывалась, разве можно было ее осуждать? Но меня ее поведение сбивало с толку. Ну что такого было в шуме и запахах, из-за которого мы съехали с предыдущей квартиры? Обстановка в доме моих родителей была сносной – почему она все время была так расстроена? Что тут такого ужасного?

Со временем я пришел к выводу, что нечего было и пытаться понять женщину. Эмоциональный настрой Джойс полностью отличался от моего. Он был отмечен пиками и долинами, взлетами и падениями. Мой же, как я понял, когда разобрался в себе, всегда был и до сих пор остается широкой плоской равниной.

Чтобы справиться с ухудшением своего физического и эмоционального состояния, Джойс продолжала принимать различные препараты, порой по двадцать шесть таблеток в день. Без сомнения, это помогло облегчить физическую боль, но для ее эмоционального состояния – чувства беспомощности и изоляции, которые переполняли ее, – облегчением и не пахло. Она становилась раздражительной, и все более и более отчуждалась – и от меня, и от моих родителей. Я чувствовал себя беспомощным, не в силах что-либо с этим поделать. Я никогда не умел читать эмоции. Так что я барахтался, делая все, что мог – по большей части безрезультатно. Джойс эти неуклюжие попытки утешить только бесили, реакция, которая иногда ставила меня в тупик, поскольку такой гнев сильно отличался от моего собственного подхода к вещам – общей пассивности, с которой я чаще реагировал на взлеты и падения жизни.

В любом случае, мы так и не смогли по-настоящему примириться с конфликтами того первого года. Из-за этого я думаю, что этот первый неприятный опыт заложил основу для более длительного и еще более беспокойного брака. В каком-то смысле наши отношения так и не оправились от ущерба, нанесенного им на этой ранней стадии, так и не улучшились по-настоящему.

Затем, в конце этого долгого испытания, родился мой сын.

Я был в Маркетте, когда он явился на свет. Было около четырех сорока пяти пополудни, я работал в кабинете аспиранта-ассистента, когда зазвонил телефон. Звонила мама, сообщив, что мой отец уже отвез Джойс в больницу Диконисс, всего в нескольких кварталах от Маркетта.

Я немедленно поехал в больницу. Джефф уже появился на свет. Я пошел прямо в комнату Джойс и нашел ее в постели, выглядевшей, конечно, измученной, но в то же время вполне счастливой впервые за много недель.