Взгляд на жизнь с другой стороны. Ближе к вечеру

В качестве манекенщиц по подиуму гуляли две симпатичные итальянки: Мисс Италия-82 и Мисс еще чего-то там, а с нашей стороны – действительно манекенщицы от Славы Зайцева. Манекенщицы в полном смысле этого слова. Надо сказать, это был праздник в рабочее время. Гвоздем программы были не секреты Омса и даже не девочки, тем более, что эти вешалки от Зайцева, мало того что непривлекательные, сами по себе, еще и закрывали свои спичкообразные ноги, с висящими на них колготками, толстыми свитерами по самые коленки. Гвоздем программы был фуршет, без которого тогда не обходилась ни одна встреча с зарубежными коллегами. Мы уклюкались со старшим мастером до того, что полезли на подиум целоваться с Миссами, которые при таком близком соприкосновении оказались раза в полтора выше меня ростом, а старшего мастера – в два. Никто нас за эти поцелуйчики не осудил.

Еще помню скучные рожи итальянцев, когда их в нашей фабричной столовой кормили серыми советскими макаронами. Это уже были другие итальянцы – те, которые делали для нас оборудование.

На фабрике была специальная группа людей, отвечавшая за встречи комиссий и иностранных делегаций. Они заранее составляли план мероприятий по облапошиванию этих групп товарищей и запудриванию их мозгов. Пока я был начальником НОТ, мне приходилось по должности участвовать в этом, потом я самоустранился от этой непроходимой тупости. Особенно это относится к угощениям.

На фабрике была обычная совковая столовка. Мы ели там, привыкли. У заведующего была широкая красная физиономия и Жигули того же цвета, очень приличная по тем временам машина. А еще он строил дачу. Однажды он привез на эту дачу доски с фабрики, из строительного цеха, а разгружать по позднему времени поленился. Решил, что утром, со свежими силами… а ночью пошел дождь и утром вышел заведующий… и что же он видит?

Анекдот:

– Доктор, дайте мне таблетки от жадности. И побольше, доктор, побольше!

Машину он перегрузил. Халява же! А ночью, во время дождя, доски стали еще тяжелее… и вмяли крышу до уровня капота и багажника.

Но я не об этом. Я об угощении иностранцев в нашей столовой. Я им несколько раз говорил, что иностранцев лучше кормить чем-нибудь сугубо русским. Например, итальянцы, я думаю, с удовольствием поели бы окрошки и какие-нибудь блинчики с мясом или с творогом, а японцам я бы дал рыбу и свежие овощи. Нет! Итальянцев кормили осклизлыми серыми макаронами с недозрелым сыром, а японцам подавали картошку с жареным мясом или котлетами.

Итальянцы делали вид что едят. Хотя, глядя на их постные рожи, я представлял себе, что меня, где-нибудь в Неаполе угощают щами из тухлой капусты, а вместо мяса положена нечищеная вобла. И следят, чтобы съел. Это же ваше русское, вы это любите.

А японцы вообще ничего не ели из столовского ассортимента, но с ними было интересно. Особенно часто приезжал один парень из Мицубиси. Он много рассказывал о жизни в Японии. Однажды он меня очень удивил, сказав, что на нашей фабрике организация труда гораздо лучше, чем у них. А нас всё время уверяли, что мы отстаем от них лет на двадцать, а то и больше! Ему вообще нравилось в России, но в нашей столовой он всё равно ничего не ел.

На фабрике мы с женой получили летнее место отдыха, о котором я мечтал в ГПИ и так и не дождался, хоть и был председателем ОСВОДа – базу отдыха на Истринском водохранилище. Первый раз меня туда привез Дядькин, назовем его так. Он пришел на фабрику через месяц после меня, но я его первое время не замечал. Потом я принял его за проверяющего. Не может же мужик работать бухгалтером! на самом деле. Я встречал его в туалете Белого дома, так у нас называлось фабрикоуправление. Я там курил. Коллектив женский, зачем мозолить глаза с сигаретой, а туалет большой, кратность воздухообмена соответствует. Он тоже курил в туалете, потом скрывался в бухгалтерии.

Почему-то мы долго, недели две-три, курили сами по себе, пока не познакомились.

На Истре мы отдыхали в картонных домиках. Не Хилтон, конечно, но сама обстановка соснового бора у чистой воды, пристань с лодками, тишина, крупные окуни на живца под корягами. Это во многом нейтрализовало моё нежелание работать на фабрике. А работать мне там было неприятно не только из-за директриссы, прежде всего, из-за контингента ИТР. Причем, с рабочими я себя чувствовал вполне нормально, я от них не ждал ничего выше их уровня и, когда это случалось, то доставляло только удовольствие. Но от ИТР ждешь полного понимания, некоторой раскрепощенности, а здесь это были совсем не те люди, к которым я привык в институтах.

Они, в основном, начинали свой стаж на рабочих местах, учились заочно, потом получали инженерные должности. В некотором смысле это было бы хорошо, но не имея ни знаний, ни широты взглядов, большинство имело достаточное количество гонора, соответствовавшее нынешнему их положению. Впрочем, были приятные исключения. И потом, я не понимаю, как можно всю жизнь работать на одном и том же месте. Естественно, что прожитая долгая жизнь кажется таким людям одним мгновением.

Кстати, у меня работала вязальщицей мать Скво. Она видно кому-то что-то рассказала, сарафанное радио донесло информацию до моей жены, которая с тех пор и по сей день не может избавиться от ревности к моему прошлому. Жена тогда работала здесь же на фабрике начальницей сырьевой лаборатории. Работать с женой на одном предприятии совсем не подарок, не смотря на кажущееся удобство.

5. Фиолетовый треугольник

Этот тринадцатилетний период моей истории, начавшийся с моим приходом на фабрику, был, наверное, самым тяжелым в жизни. Это была сплошная воловья работа. Как будто кто-то всё время подгонял меня, толкал в спину: давай, давай, работай. Правда, в год, когда умер Брежнев, у меня организовалась серьёзная передышка.

Осенью того года мы с семьей ездили на юг, к морю и там, видимо с грязной посуды в столовках, я подцепил желтуху. После отпуска я был на работе всего один день. Я чувствовал себя простуженным, меня весь день знобило. Теща, ездившая с нами на Юг, еще не уехала тогда и жила у нас.

В тот день она сварила жирный борщ. Надо сказать, что теща у меня была хохлушкой и в борщах разбиралась. Знаете, как готовится настоящий украинский борщ? Сначала толчется сало, потом… что я рассказываю? кто пробовал, знает. Придя домой, я налил себе стопку водки, съел тарелку этого борща, который казался, как нельзя кстати, и лег в постель. При простуде, может быть и полегчало бы, но при желтухе… это такой удар по печени! Примерно через час мне стало совсем плохо, температура поднялась до сорока. Наутро пришел врач и поставил диагноз: ОРЗ. Дня три я пролежал дома и сам уже стал замечать у себя симптомы совсем не простудного заболевания, но, почему-то, не стал вызывать врача на дом, а сам пошел в поликлинику.

У моего участкового терапевта сидела большая очередь. Я попросил поднять руки тех, кто болел желтухой. Никого не нашлось, тогда я порекомендовал им пропустить меня без очереди. Женщина врач, когда я зашел, что-то писала за столом. Не поднимая головы, она указала рукой на стул. Она, наверно, была потомком Юлия Цезаря, потому что, разговаривая со мной, так и не поднимала головы от своей рукописной работы. Как бы завершая разговор, она предложила:

– Ну, что пора на работу? Выписываю?

– Я то не против, но, ради бога, взгляните хоть раз на меня.

– Да, да, простите, писанина замучила… – глаза у неё явно расширились, она молчала. Пауза длилась неприлично долго, и я решил её прервать.

– Ну как? Красивый?

– Зачем вы пришли… сами. Моментально ложитесь на кушетку, я вызову скорую.

Скорая помощь ехать в поликлинику почему-то категорически отказалась. Меня отвезли домой на неотложке, и я стал ждать. Группа дезинфекции прибыла раньше скорой, они вошли в черных шинелях, очень активные, чуть было не забрали у меня подушку с одеялом, но выяснив, что я собственно и есть больной, застеснялись и удалились на лестницу ждать.

Я на три недели попал во вторую инфекционную больницу, недалеко от дома. Тут были все такие же желтенькие лимончики, как и я. Оказалось, что у меня не просто желтуха, а гепатит А, что не так уж страшно. Лекарств мне не давали никаких. Единственным средством лечения гепатита считалась диета.

Вот тут они достигли совершенства. Я получал на обед, к примеру, щи с мясом, бефстроганов с картошкой и капустный салат. После еды шел мыть свою персональную посуду. Достаточно было подставить тарелку под струю холодной воды, и она начинала блестеть и скрипеть, как после мыльного раствора – в пище не было ни жиринки. После обеда к нам в палату подтягивался народ играть в карты. Мы с соседом по койке, биологом, были главными преферансистами. Меня жена снабдила большим количеством двухкопеечных монет для телефона автомата, но при выписке у меня было уже немалое количество и бумажных денег.

Я просидел еще дома после больницы месяца три, анализы крови никак не хотели улучшаться. Вынужденное безделье и спокойная обстановка инициировали размышления о жизни, попытки осознать самого себя в этом мире. В результате я написал несколько рассказов, два из которых я вам сейчас покажу.

Кольцо

За окном вьюга. Февральский ветер порывами швыряет в окно колючие снежинки; они, кружась, натыкаются в темноте на гладкую поверхность стекла и песком осыпаются вниз.

За окном холодно, а здесь, в маленькой комнате, тепло, хотя такая же темень, как и за этими холодными стеклами; правда, свет фонарей, тонущих на улице в густом мраке, доходит сюда и можно кое-что рассмотреть, когда привыкнут глаза. Просто не верится, что такая маленькая батарея дает столько тепла, тем более, что она вся закрыта разноцветными детскими штанишками, которые высохли уже, но их никто не снимает, потому что все спят.

Мама спит, положив голову на папину руку. Они лежат на большой кровати так близко друг к другу, что кровать кажется еще больше, чем на самом деле. Можно подумать, что они замерзли и согреваются рядышком, но в комнате очень тепло и хозяин разноцветных штанишек сбросил с себя одеяло и спокойно спит без него, разбросав ручки на всю ширину своей кроватки и, закинув голову, улыбается чему-то во сне.

Он уже большой. Неделю назад ему исполнилось ровно год и три месяца. Когда в его присутствии говорят слово «большой», он поднимает правую руку и показывает, какой он большой. Он уже умеет говорить «мама» и «дай», и несколько других слов; очень любит говорить «папа», но это слове у него звучит так же как «тапочки» – «тяпа», и поэтому не всегда понятно, что ему нужно. Зовут его – Сережа.

Раньше Сергеев было хоть пруд пруди, а сейчас, оказывается, совсем мало и родители Сережи были этому очень рады как, впрочем, они были рады многому другому, что связано в их сыном. Они не могли уже представить себе своей жизни без этого маленького мальчика, который спал здесь, рядом с ними, в своей маленькой зарешеченной кроватке.

Сережа вскрикнул во сне и зашевелился. Мама подняла голову. Включила ночник. Поправила на сыне одеяло. Легла, но заснуть ей больше не пришлось – маленький Сережа сбросил с себя одеяло, перевернулся на живот, проснулся и заревел. Через полсекунды мама уже склонилась над кроваткой.

– Спи, маленький, спи. Что такое с тобой… Хо-ро-ший мальчик, хо-ро-ший. Спи.

Сын, не слушая, продолжал кричать.

Через некоторое время начал шевелиться папа. Поднял всклоченную сном голову, но сразу же положил её на место. Мама молча гладила сына по головке и он, вроде бы, начал успокаиваться – уже не плакал непрерывно, а только всхлипывал.

– Сережа хороший мальчик, маленький, хо-ро-ший. Давай накроемся одеялком. Вот так. Вот… и спать будем.

Сережа, почувствовав на спине одеяло, сильно брыкнул ногой и одеяло отскочило к деревянным прутьям, а мальчик разрыдался еще громче, чем прежде. Отец не выдержал и окончательно проснулся. Он скинул одеяло и решительно встал.

Когда он поднялся, мама, которая казалась такой большой рядом с сыном, сразу стала поменьше. В своей ночной рубашке с оборочками она стала похожа на маленькую девочку. Она погладила мужа по руке.

– Ты иди, ложись. Я сама управлюсь.

Он совсем уже собирался послушаться, но сын что-то залепетал, засучил ногами и опять горько заплакал. Отец вернулся и взял сына на руки. Сын, очутившись на руках, почти сразу затих.

– Ну, вот и молодец, а то, такой большой и плачет, – папа ходил кругами по комнате с сыном на руках, а мама, оставшись у кроватки одна поправила волосы, взбившийся рукав рубашкии надела тапочки, себе и мужу.

В течение пяти минут они все вместе ходили по комнате: отец, с сыном на руках, и мать, семеня за ними, пытаясь попасть в ногу с отцом, и шепотом напевая колыбельную, которая, по её мнению, должна была усыпить ребенка.

Потом положение изменилось: сын перебрался с папиных рук в кроватку; песни теперь пел он, весело выглядывая из-за прутьев, а мама с папой, молча сидели на своей кровати и смотрели.

Они были уже опытными родителями, шутка ли – год и три месяца; они уже успели привыкнуть к этим ночным бдениям и, кроме неудобства, умели получать от них удовольствие.

И, действительно, совместимы ли Покой и Счастье? Совместимы ли Радость и Покой? Нет, конечно. Радость, Счастье, Любовь всегда беспокойны. И, к сожалению, скоротечны.

Они наслаждались до тех пор, пока мама не вспомнила о том, что завтра нужно рано вставать.