И малое станет большим, и большое – малым
Для меня это стало неожиданностью, но, возможно, это было лучшим решением. Жить в таком негативе становилось невыносимо. Поборов себя, я сказала матери на прощание:
– Я не хочу, чтобы ты уезжала, поэтому участвовать в погрузке твоих вещей не буду. Насчет приданого ты права, здесь все действительно куплено тобой. Я сейчас ухожу из дома. Бери все, что тебе нужно, не стесняйся, но с этого дня забудь меня! Твоя дочь умерла в детстве от бронхиальной астмы!
Только потом я заметила, что слово «мама» из моей фразы пропало, как пропадала она сама в эту секунду из моей жизни. Уйдя далеко за деревню, в безлюдное место, я села у родника, мирно журчащего у края леса, под кладбищенским холмом. Опустив голову на колени, я расплакалась. Уже на расстоянии прощалась с мамой, со своей семьей, которую для меня, после смерти отца и брата, представляла она одна. Рядом с кладбищем я хоронила свою любовь к ней, поливая землю горькими слезами. Белая капустница летала надо мной, задевая тонкими крылышками мои лицо и волосы. Она была такой настойчивой в своей заботе. Ах, белая бабочка… Мне даже показалось, что это родная мне душа, слетевшая с небес, утешала меня. Я смотрела на нее и видела свою бабушку в белой ночной сорочке и белом платочке.
Машина уехала, не дождавшись моего возвращения. Я не простилась с мамой физически, но сделала это мысленно, крепко обнимая ее на прощание. Тут проявился недостаток нашего степного сурового воспитания.
Нас научили читать по глазам настроение, эмоции, в словах слышать то, чего не сказали, или сказали «между строк», скрывать свои чувства. Нас не научили говорить о своих чувствах. Мы не признаемся близким в том, от чего нам бывает больно, не сообщаем, от чего нам хорошо… Мы прячем это от всех, даже от себя. Ночью, после отъезда мамы и тети, я, как мумия, лежала на кровати с детьми и не спала. В соседней комнате кричал во сне пьяный муж… Благо, дети, набегавшись на улице, спали крепко и не слышали отца.
Погрузившись в свою печаль, молча, не мигая, смотрела в темноте на черный потолок. Я беззвучно плакала, не всхлипывая и не вытирая слез, чтобы не разбудить детей. Горячие струйки беспрестанно стекали по вискам на подушку, делая ее мокрой. Мокрыми становились и мои волосы.
Через месяц после таких ночей я обнаружила, что под лопатками, на хлопчатобумажной ночной рубашке, протерлась ткань. Она стала тоньше и просвечивалась. «Крылышки пробиваются», – ухмыльнулась я «себе под нос», обнаружив два полупрозрачных пятна на сорочке. Я начала получать письма от мамы, которые сжигала, не читая. Мне не хотелось делать вид, что ничего не случилось, что я не обиделась. Всю жизнь я ждала от мамы любви, прощая ей резкий тон, оправдывая ее холодность и раздражительность тем, что она уставала со мной, больным ребенком, с которым проводила бессонные ночи, а потом уставала на работе. Не получая от меня ни одного ответа, возможно, она впервые почувствовала, что была не права. Она начала звонить мне, желая исправить ошибку. Для нее я умерла, она сама так захотела. Я не могла простить ей этих слов. К телефону подходили дети, мой муж. Они разговаривали с ней, но мне было трудно перешагнуть слишком сложный для меня барьер, глухую бетонную стену, возведенную между нами моей матерью. Даже будучи ребенком, я не понимала ее, когда она проклинала отца, его род. Слыша ее слова, я вздрагивала от страха за отца, за нас, потому что его род – это МЫ. Мне не было понятно, как можно ранить близкого человека, с которым живешь бок о бок каждый день и всю жизнь, которому после всего этого нужно будет смотреть в глаза каждый следующий день. От этих сцен моя душа страдала не по-детски. Я обещала себе: когда вырасту, никогда не буду обижать мужа и огорчать детей.
Мне всегда хотелось понять, почему папа чувствовал себя виноватым, многое прощал маме. Тогда мне еще не было известно о трагедии, которая произошла с отцом задолго до моего рождения.
Женившись после армии на восемнадцатилетней Райхан, папа привел ее в родительский дом, где жила большая семья: дедушка Мукатай с молодой женой, сыновьями и старенькой матерью, воспитавшей его детей. Между старшими женщинами в доме часто возникали конфликты. Дерзкая сноха не думала уступать свекрови. Мой дедушка слишком сильно любил свою красавицу-жену, баловал ее подарками и не пресекал грубого поведения по отношению к его матери. Мой папа очень любил бабушку. Ему не нравилось, что жена отца так себя ведет. Он несколько раз предупредил мачеху, что не даст в обиду бабушку. Та только смеялась ему в лицо, провоцируя конфликт. Однажды, когда мой папа приехал с работы раньше обычного, он увидел картину, от которой его бросило в жар. На земле сидела бабушка, а мачеха била ее по голове огромным медным тазом. Все произошло внезапно. В состоянии аффекта он схватил висевшее на стене ружье, для того чтобы напугать мачеху. Он выстрелил… Ружье оказалось заряженным… Как птица, в последний раз взмахнув крыльями, молодая мачеха замертво упала рядом с бабушкой, залив кровью ее и двор. Со скоростью вылетевшей пули весть разлетелась по селу. В одно и то же время о ней узнали мама и ее отец. Дом находился в трех километрах от школы, там работала моя мама. Она выскочила оттуда и побежала, не разбирая дороги, путаясь в своем длинном сером плаще – макинтош. Ее розовый крепдешиновый шарфик развевался на ветру. Он еле держался на тонкой девичьей шее. Пытаясь догнать и остановить дочь, за ней бежал мой дед Нурахмет. В этот момент она думала о своем муже, дедушка – о своей дочери. Им уже сообщили, что второй выстрел Сулейман сделал в себя, но был еще жив.
– А вдруг он убьет Райхан? – стучало в голове деда.
Мой папа «загремел» в тюрьму на семь лет, там его навещал только тесть, дедушка Нурахмет. Дедушке Мукатаю было трудно простить сыну смерть красавицы Куляй.
Все эти годы мама ждала его, но на свидания ни разу не ездила. Перед тем, как его увезли в райцентр, он успел ей крикнуть:
– Не жди меня, устраивай свою жизнь!
С его стороны это было честно. Он понимал, что срок ему назначат немалый, чувствовал себя виноватым перед ней. Ему не хотелось губить ее молодые годы.
В нашем селе стояла ракетная воинская часть, однажды там появился казах, офицер. Он заметил молодую учительницу. Через ее коллег, жен офицеров, он передал записку, в которой писал, что хотел бы с ней познакомиться и что у него самые серьезные намерения.
Мама не пыталась изменить свою судьбу. У выросшей в селе девушки больше страхов за свою репутацию, чем у городских. Нам с детства внушают, что «испорченную в молодости репутацию не исправить», «хорошее имя не купить», ««пятно» ложится на всю семью», «не одно поколение будет помнить о бесчестии…». Позорить родителей маме не хотелось. Возможно, она сожалела о том, что не изменила свою судьбу, и вспышки гнева на отца были тому подтверждением. Я – папин «адвокат», всегда его защищавшая, вызывала к себе тот же негатив, что и он. Мы редко можем признать свои ошибки, и мама – не исключение.
Я отчетливо представляла диалог мамы и тети после телефонного разговора со мной. Папина бабушка Сакып обладала даром предвидения, у меня его вроде бы и не было, но иногда какие-то картинки передо мной появлялись. Чем они были, тем самым даром, или продуктом моего богатого воображения? Я не знаю.
Однако, я видела маму и тетю, сидящих в большой комнате и разговаривающих. Тетя спросила у сестры, правда ли, что я отправилась в Москву. Мама задумчиво кивнула головой. Беспокоясь за мамины деньги, а не за меня, сестра не унималась. Она спросила:
– Зачем она поехала? Все равно у нее ничего не получится. Итиль сказал, что Москва для молодых, а ей уже 40 лет. Промотает последние деньги, потом будет тебе звонить, просить их у тебя, чтобы вернуться.
После того, как тетя Марьям получила от мамы все, что у нее было, отношения между сестрами стали натянутыми. Чувствуя зависимость беспомощной сестры от нее, Марьям уже могла позволить себе резкий тон в разговоре.
– Дана не попросит, я ее знаю. Будет голодать, но просить не будет, она упрямая… – сказала мама, узнавая в моем характере себя.
– И не таких Москва ломала! – не унималась сестра.
Она ненавидела меня, именно за характер. Мама, понимая это, ответила Марьям:
– Она с детства такая, ее не сломают. Мы с отцом так ее воспитывали, да и жизнь закалила. В три года отец научил ее играть в шашки, в пять – в шахматы. Закатила она как-то отцу истерику, хотела у него выиграть, а не получалось, да и отец не уступал. Сидит малышка за столом и кричит: «Почему ты не хочешь мне проиграть? Я тоже хочу выигрывать!». А отец ей говорит: «Разве ты сможешь выиграть? Ты даже проиграть достойно не можешь, без слез и соплей!». Потом она говорила, что на всю жизнь слова отца запали в душу. Вспоминала их, когда ей было трудно и хотелось плакать.
Мама продолжала:
– Я ведь ей тоже никогда «спуску не давала», не помогала с уроками, говорила: «Дома куча словарей и энциклопедий, находи там ответ, ко мне не обращайся!». С детства мы с отцом учили ее рассчитывать только на свои силы. В четырнадцать лет она попала в пионерлагерь «Артек». Там Дана напросилась на операцию. Мы с отцом и не знали о ее планах. У нее тогда на лице появились несколько бородавок, это ее портило и сильно огорчало. Уже в «Артеке» она отпросилась у вожатой в больницу и ушла по горной дороге за два километра одна.
Мама с гордостью рассказывала своей сестре историю о моей самостоятельности. Я и сама ее в деталях до сих пор. По дороге из «Горного Артека» я пришла на окраину Гурзуфа, там же нашла больницу, которая находилась в двухэтажном здании. На двери кабинета заведующей висела табличка «Свет Фаина Григорьевна», я постучалась и сказала:
– Здравствуйте, Фаина Григорьевна! Я хочу вас попросить отправить меня на операцию по удалению бородавок.
Заведующая удивленно посмотрела и ответила:
– Я не могу этого сделать, ты несовершеннолетняя и не можешь принимать таких решений без согласия родителей. Отдыхай! Ты же приехала на отдых. Лечиться будешь у себя.
– Думаю, что родители не будут против, – решительно заявила я.
– Откуда я это могу узнать, девочка моя? – сомневаясь, парировала доктор Свет.
Я могла быть иногда очень настырной, и это качество проявилось:
– А если им дать телеграмму или позвонить? Они обязательно согласятся. У нас в Оренбурге не делают таких операций, а я уже не могу ходить с бородавками. Пожалуйста, не отказывайте мне, очень Вас прошу!
Фаина Григорьевна прониклась проблемой девочки-подростка и решила похлопотать обо мне перед ялтинскими врачами. Она коротко скомандовала:
– Хорошо, диктуй адрес.
Через три дня после моего похода в Гурзуф, в лагерь приехала машина скорой помощи. Из нее вышла Фаина Григорьевна и направилась в наш корпус. Увидев меня, она сказала:
– Дана, я получила телеграмму с согласием. Правда, ответ был немного странный. Скорее всего они растерялись, узнав, что тебе нужно делать операцию. В телеграмме было написано: «Согласны, если согласна дочь».
Мне это напомнило: «Казнить нельзя помиловать», но запятая стояла – и вопрос решен.
– Ну, что, «дочь», не передумала? – подмигнув, спросила она.
– Я готова ехать хоть сейчас, – обрадовалась я.
– Вот и отлично, иди за необходимыми тебе вещами и спускайся к нам. Мы тебя ждем в машине. Операцию будут делать в Ялте… – сказала доктор.
Быстро собрав вещи, я вернулась. В скорой сидела Фаина Григорьевна. Машина тронулась с места и поехала. Фаина Григорьевна повернулась ко мне и спросила:
– Не боишься?
– Нет, – звонко ответила я.
Когда она отвернулась, мне становилось все страшнее и страшнее. Жалея себя, я тихо плакала за спиной доктора. Слезы предательски катились по щекам. Я щипала себе руки, кусала губы, сглатывала подкатывающий ком в горле, мне не хотелось выдать себя.
– Ты не плачешь там? – не оборачиваясь, изучая мое лицо в зеркало, спросила Фаина Григорьевна.
– Нет, и не думаю, – бодро отвечала я.
– Вот и хорошо! – спокойно сказала Фаина Григорьевна.
Машина остановилась у крыльца хирургического корпуса ялтинской больницы, мы вышли из машины. Врач по-матерински обняла меня и прошептала на ухо:
– С Богом, девочка моя!
– Спасибо Вам, Фаина Григорьевна! – я прижалась на прощание к ней я. Вдали от дома эта добрая женщина заменила мне всю родню.
В операционной стояла группа студентов, медсестра сделала местную анестезию. Врач включила прибор «электрокоагулятор» и начала прижигать бородавки. Запахло паленым мясом. Я чувствовала, как они падали с меня. Процедура прошла быстро и безболезненно.
Студенты, во главе с доктором, на ходу обсуждая операцию, удалились. Персонал тоже покинул операционную, оставив меня на столе одну. Будучи любознательной девочкой, я решила посмотреть на обугленные бородавки. Увиденная картина заставила вздрогнуть. Воспитанная бабушкой, у которой все сопровождалось ритуалами и молитвами, я поплевала на бородавки через левое плечо и прошептала:
– Бисмилляхи Рахмани Рахим! Никогда ко мне не возвращайтесь!». В операционную вошли медсестры с каталкой и повезли меня в палату. Глядя в зеркало, я успела пожалеть о случившемся. Из зеркала на меня смотрело припухшее лицо с зелеными пятнами и обугленными черными точками.
Через час после операции моё настроение изменилось. В палату зашла медицинская сестра с огромной коробкой в руках и радостно спросила:
– Где здесь Дана из Артека? А, это ты? Тебе посылка от дружины «Хрустальной»!
От неожиданности я тихо произнесла:
– Спасибо!
Когда я осторожно приоткрыла коробку, то очень удивилась ее содержимому. Там были конфеты, печенье, шоколадки, яблоки, ананасы, мед в сотах, груши, апельсины, мандарины. Вся палата и медсестры угостились… Это было невероятное пиршество! Дослушав рассказ сестры, тетя удивлялась. Она фактически меня и не знала. Сказывались четырнадцать лет разницы в возрасте и то, что Марьям училась далеко от дома, а потом вышла замуж. Когда во время своих разводов она приезжала в село, то была занята своей личной жизнью, а потом и я уехала учиться за 400 км от дома.
Глава 3
Первого февраля наш поезд прибыл на Казанский вокзал, его суета возбуждала и пьянила меня. Я чувствовала, как сумасшедшая энергетика мегаполиса заряжается уже здесь, от каждого прибывшего человека. Первыми задавали тон всюду снующие люди: носильщики и таксисты. Они торопили всех, предлагали свои услуги, ругались между собой. В то же время, путались под ногами и мешали движению на перроне. Пассажиры, пытающиеся быстро пробежать ко входу в метрополитен. Потом они разносили по городу нервный импульс вокзала. Меня никто не встретил. Подстраиваясь под общий темп и ритм, вместе с лавиной новичков я летела навстречу будущему.
Метро всасывало в себя все потоки от трех вокзалов и несло вдаль, в огромный людской океан столицы. Там каждый из нас со временем или почувствует гордость от этого величия, от себя в нем, или, наоборот, разочарование. Возможно, он испарится, не сумев преодолеть преграды на своем пути. Энергия иссякнет, так и не осуществив его заветную мечту – покорить Москву.
Я доехала до станции «Спортивная», где меня встретила девочка лет десяти, ее звали Карина, она была племянницей одной из моих студенческих подружек. Ее маму звали Сандугаш, с ней мы пока еще не были знакомы, но, несмотря на это, она не отказалась помочь мне с жильем на первое время. Мы с девочкой подошли к одному из многоэтажных домов, квартира находилась на первом этаже. По дороге девочка вводила меня в курс дела:
– Все три комнаты заселены людьми, здесь живет 30 человек. Квартиру когда-то снял таджик по имени Одил, он заселил ее «под завязку». Мы все спим на полу, матрас к матрасу. По утрам можно с соседом поздороваться пятками. Все называют его хозяином. Он нигде не работает, только следит за квартирой. Снял он ее за сорок тысяч рублей, а собирает сто двадцать. Не выходя из квартиры, он имеет свои семьдесят тысяч рублей.
– А матрас он выдает? Я же с собой не привезла, – задумчиво спросила я у малышки.
– Нет, матрас нужно купить самой, я покажу, где продаются дешевые, – деловито ответила девочка.
– За такие деньги мог бы всем матрасы сам купить. Ладно, вещи занесем и сходим в магазин. А кровати у кого-нибудь есть?, – в очередной раз я задала наивный вопрос.
Карина ответила:
– Что вы? Куда их ставить? У нас, как в загадке, «полна горница людей.
Девочка заливисто расхохоталась.. Мне даже не приходило в голову, что я когда-нибудь буду спать на полу, среди кучи народа.
Меня растили как принцессу: своя комната, большая кровать с периной, огромные подушки с кружевными наволочками, теплые шерстяные одеяла. В холодильнике стояла трехлитровая банка с черной икрой. Я ее ела серебряными ложками. Мы каждое лето отдыхали на море, а теперь… Мне предстояло познакомиться с другой жизнью, которая будет проходить на полу, станет называться в этом кругу «половой».
Даже в деревне, когда я считала себя бедной, я не была ниже того условного «плинтуса», где оказалась сейчас. Помню, моя свекровь удивлялась тому, что я многое не могла есть, отворачивалась и морщила нос, когда ее дети ели ливер, или что-то еще, чего на нашем столе никогда не было. В Москве у меня оставались только два варианта развития событий: либо привыкать к этой жизни и принять ее, либо бороться с обстоятельствами и переводить себя, свою семью на другой качественный уровень. Отступать не хотелось, вариант с возвращением я пока не рассматривала. На тот момент я представляла себя карточной дамой, той, которая была вниз головой. Но я очень надеялась на то, что мое отчаянное положение продлится недолго, что судьба перевернет меня, и я снова буду крепко стоять на ногах.
– И малое станет большим, и большое – малым! – говорила я себе снова, как мантру. Первым делом я позвонила тем, кто мне предложил приехать и работать в их газете. Разговор с ними мне показался неконкретным. Перспективы становились еще более мутными. Вывод был один: люди необязательные, идти к ним уже не стоит. В комнату вошла девушка и представилась:
– Привет, меня зовут Сандугаш. Моя дочь уже провела «курс молодого бойца»? – Да, немного, – улыбнулась я.
Квартира стала наполняться людьми,. Мне это напоминало муравейник, который когда-то насекомые соорудили у меня во дворе, под вишней. Мы с маленьким сыном по вечерам подходили к нему, чтобы понаблюдать за ними.
По известным им дорожкам, муравьи бежали к себе, таща домой добычу. Более заметными в траве были те, кто нес на себе маленькие белые шарики личинок тли, которых они использовали, как коров. Утром они выносили их из муравейника и оставляли на листочках деревьев, чтобы те «паслись». Вечером – приносили домой, чтобы высосать из них накопившуюся за день медвяную росу.
В московской «трёшке» собрались те, кто работал на разных тяжелых работах. Как те муравьи, они возвращались домой с белыми пакетами, полными полуфабрикатов. Наш «муравейник» верещал на русском, узбекском, таджикском языках. «Это коммунальная, коммунальная квартира… собирается братва, тетя Маша варит кашу, ждет Гюльнару бастурма. Цукерман мацу заводит, Гоги делает шашлык, А оленевод Бельдыев – строганину и балык», – пела когда-то группа «Дюна». У нас было очень похоже на это.
Сначала все друг за другом прибегали с работы, потом шли на кухню. По комнатам растекались вкусные запахи. С кастрюльками, сковородками и мисками «по норкам» разбредались жильцы. В каждой комнате стелился достархан (скатерть), и соседи одной семьей ужинали, делясь друг с другом едой, впечатлениями за прошедший день, подбадривая и поддерживая друг друга. Слово «достар» означает «друзья». Достархан объединял нас и сплачивал. Благодаря ему, тридцать человек, даже в самых стесненных условиях, жили спокойно и мирно. Шумная атмосфера общежития мне не мешала. Напротив, я с интересом вживалась в коллектив. Здесь для меня начиналась новая жизнь, что называется, с «чистого листа». Именно так, еще ребенком, я представляла себе вечер в многодетной семье, каких было когда-то много в моем селе.
Жила там семья, у которой было десять детей. Учились они тогда почти в каждом классе. Только старшие братья осваивали профессии в училищах города. В выходные семья собиралась в доме. В одну из суббот старший брат привез с собой в гости друга. В этом шумном балагане отец семейства не увидел гостя. Пересчитав уснувших детей по головам, он закрыл дверь на щеколду и лег спать. Среди ночи в его окно постучали. Глава семейства спросил в форточку:
– Кто там?
Ответ удивил его.
– Ахмет, – сказал чей-то знакомый голос.
Растерянный родитель спросил:
– Чей Ахмет?
Из темноты ему ответили:
– Твой Ахмет.
Что-то не сходилось, в доме уже было десять детей, и мужчина раздраженно ответил:
– Мой Ахмет дома.
Не открывая стучащему дверь, он снова лег спать. Через некоторое время стук повторился, и мужчине пришлось вновь встать и пересчитать всех, осветив их лица фонариком. С удивлением обнаружив среди спящих одно чужое лицо, отец впустил в дом родного сына.
Долго, как анекдот, гуляла по деревне история про Ахмета и его отца. Мне, часто находившейся дома в одиночестве, иногда хотелось пожить в такой семье, побыть среди множества родных, где тепло и душевно. Поглощая в тишине одну за другой книги, я представляла себя то принцессой, то путешественницей, то Жанной д’Арк. Моя подруга Айна поинтересовалась однажды, что я читаю на этот раз. Не поясняя, не вдаваясь в подробности, сказала ей, что «это Вальтер Скотт». Она, вспомнив, что уже это имя от меня не раз слыхала, хихикнула:
– Ты так медленно читаешь?
Удивившись тому, что она вообще запомнила это имя, я сказала:
– Сейчас читаю двадцать первый том.
Не расслышав меня, она разинула рот от удивления и восхищенно воскликнула:
– 21 тонну? А я даже килограмм не прочитала!
– Том, а не тонну! – смеясь, поправила ее я.
Мое детское желание почти исполнилось. Я вышла замуж за парня из многодетной семьи. Неожиданно для себя, оказалась в таком же «муравейнике», среди его родственников: бабушки, родителей, братьев и сестер. Вечером, от общения с ними, от гомона шумной семейки, моя голова раскалывалась, как сухой орех. Это было настоящим испытанием, первым стрессом семейной жизни. Поэтому шум в московской квартире я переносила легко.
Здесь поселились люди из разных стран. Они были разных национальностей и вероисповеданий. Это напоминало мне Советский Союз в миниатюре, который развалился юридически, но, в реальной жизни, мы продолжали жить в нем и тянулись друг к другу, как раньше. Когда-то самые активные студенты нашего ВУЗа получили путевку в Киев, в международный молодежный лагерь «Мир». В этой компании оказались и мы: Глянцева Ирина, Зиновьева Мария и я. Нашу тройку частенько замечали: мы занимались в научных кружках, играли в КВН, занимались общественной деятельностью. В лагере мы оказались на семнадцатом этаже, по соседству со студентами из Мадагаскара. Через несколько дней соседи, с тортом в руках и гитарой под мышкой, постучались в нашу дверь. Ребята учились в авиационном военном училище, звали их Жан Филлипп Лерира, Матье и Лулу.
В разгар нашей беседы Жан подошел к моей тумбочке и взял в руки географический атлас, по которому я учила заданную номенклатуру. Он открыл пособие на той странице, где была карта СССР, и сказал:
– О, у вас очень большая страна! Ею сложно управлять, поэтому у вас нет порядка. Вам нужно ее разделить.
Чтобы показать наглядно, он ребром ладони начал резать по ней. От этой наглой выходки иностранца мы помрачнели. Позабыв о дипломатии, три комсомолки, патриотки своей страны, сделав «руки в боки», стали доказывать, почему этого делать нельзя, опираясь на свои знания в области экономической географии. Девчонки и я были готовы всячески отстаивать свою Родину. Если что, мы могли бы даже побить иностранных гостей. Слава Богу, до этого не дошло! Спустя несколько лет Союз развалился – почти так, как «пилил» его Жан. На этот раз нас никто уже не спрашивал.
Бросив свои дела, мы с тревогой сидели у экранов телевизоров и смотрели прямые трансляции заседаний Съезда народных депутатов. Самым ярким было заседание в декабре 1990 г., когда хрупкая женщина не побоялась с трибуны заявить о непорядочности Горбачева и призвала депутатов отправить его в отставку. Никто не поддержал ее. На весь депутатский корпус смелой оказалась одна чеченская женщина, Сажи Умалатова.
Потом случился развал Советского Союза, Из-под руин «колосса» грабилось и растаскивалось все ценное, созданное советскими людьми. О нас никто не собирался думать. В регионах, республиках, городах, селах народ, оказавшийся на краю экономической пропасти, пытался самостоятельно выживать. Это было страшное время, потому что стало временем перемен. Так трудно еще не было никогда. Мы с соседкой, Анной Ивановной, обсуждали происходящее. Она не понимала, почему ей, родившейся в 1912 году, сейчас было страшнее, чем в годы войны.