Говор камней. Ирод (сборник)

V

Гиркан, сопутствуемый придворными чинами, прибыл в синедрион, когда верховное судилище было уже все в сборе.

Члены синедриона тотчас же по лицу первосвященника заметили, что он чем-то смущен и даже напуган. Однако все почтительно встали при его появлении.

– Мир вам, – сказал он как-то растерянно и занял свое место.

В нем теперь нельзя было узнать того добродушного дедушки, которого за несколько минут перед этим так тормошили и забавляли Мариамма и Аристовул, и еще менее он напоминал того величавого и даже грозного первосвященника, который, собираясь идти в синедрион, воскликнул: «На Голгофу! На крест Ирода!»

Как бы то ни было, он занял свое почетное место, нечто вроде трона. Недалеко от него поместились главы синедриона: раби Семаия и раби Автилион, а по бокам их прочие члены верховного судилища. Перед судьями на столе лежали свитки законов и донесения из разных мест и городов Иудеи, Самарии и Галилеи, подлежавшие обсуждению синедриона.

– Державный царь и вы, почтенные судьи синедриона! – начал Семаия. – Нам предстоит обсудить деяния, я скажу прямо – злодеяния Ирода, сына Антипатра, недостойного наместника Галилеи. Вам известно, что когда римляне, посягнув на независимость и даже на Божеские законы иудейского народа, разрушили стены нашего святого города и, в лице нечестивого Помпея, вторглись даже во святая святых нашего храма, а потом избили или рассеяли наших воинов, воинов Иеговы, то этих рассеянных, небольшую горсть, слабую числом, но сильную духом, собрал около себя наш доблестный вождь Иезеккия, собрал, как кокош собирает птенцов своих, и ободрил; эта малая горсть, как некогда горсть дружины Иегуды Маккавея, стала наносить удары врагам Иудеи и Иеговы, и мы надеялись, что Бог Авраам, Исаака и Иакова услышит наши молитвы и оружием Иезеккии освободит нашу страну от иноплеменного ига. Но надежды наши оказались тщетными. Иегова отвратил лицо свое от избранного народа, ибо среди нас явился нечестивец, прогневивший Бога отцов наших. Нечестивец этот – Ирод, сын Антипатра, которого мы же взлелеяли, дав идумею место среди народа Божьего. Этот сын пустыни, отпрыск исконных врагов народа Божьего, филистимлян, этот волк напал на малое стадо наше и разогнал его, а пастыря этого стада, доблестного Иезеккию, казнил своею властью, без суда, растерзал по-волчьи.

Маленькая, тощая фигурка Семаии, казалось, вырастала по мере того, как он говорил. Его бледный лоб и серебристая борода, сдавалось, сверкали огнем.

Он остановился и стал к чему-то прислушиваться.

– Слышите? Эти вопли и стенания, они стучатся в наши сердца, в нашу совесть! – продолжал он, указывая дрожащей рукою в пространство. – Это вопли и стенания матерей, жен и детей тех, у которых жизнь отнял Ирод. Вопли младенцев взывают о мщении, это кровь избиенных вопиет к нам и к небу.

Гиркан сидел бледный, безмолвный. Рука его нервно ощупывала что-то под мантией первосвященника. То было приводившее его в трепет послание, полученное им сейчас, по дороге в синедрион, из Сирии, от запыленного и загорелого римского воина-гонца. То было письмо от наместника Сирии, Секста-Цезаря, который грозил Гиркану и всей Иудее беспощадным гневом Рима, если Ирод будет казнен.

Стоны, вопли и невнятный гул перед синедрионом все усиливались. Казалось, все население Иерусалима стекалось на суд Ирода. Слышались даже глухие раскаты голосов, как восемьдесят лет после этого по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.

– Распять! Распять его!.. – вот что доносилось теперь до слуха членов синедриона.

– Слышите! Это голос народа, голос самого Иеговы! – снова воскликнул Семаия, высоко поднимая свитки законов. – Царь! К тебе взывает Иегова голосом своего народа: кровь за кровь, вот что начертано посланником Иеговы в этих свитках.

Ропот толпы усиливался. Можно было думать, что чернь ворвется в синедрион.

– Царь, останови народ свой! – продолжал Семаия. – Не дай осквернить свитки законов.

Бледный, растерянный поднялся Гиркан со своего трона и нетвердыми шагами вышел в преддверие синедриона. Внизу волновалось море голов. Крики и вопли умолкли по появлении первосвященника.

– Дети! – сказал он дрожащим голосом. – Сыны и дочери Сиона! Что вы хотите от меня?

– Распни! Распни его! – снова заревела толпа. – На Голгофу Ирода!

– Мне ли, служителю Иеговы, обагрять руки в крови, дети мои? – молил Гиркан.

– Кровь его на нас и на детях наших! – отвечал народ, подобно тому, как восемьдесят лет спустя он отвечал по совершенно другому обстоятельству и по отношению к совершенно другому лицу.

Подавленный, уничтоженный, воротился Гиркан в синедрион и беспомощно опустился на свое царственное сиденье. «Что-то скажет грозный Рим?» – смутно колотилось у него в душе.

Между тем ропот толпы перешел в неистовый рев.

– Ирод! Ирод идет! Убийца! Идумей! Распять, распять его! – слышались вопли.

Но затем до слуха Гиркана и других членов синедриона донеслись крики ужаса, вопли женщин, плач детей. Все безмолвно переглянулись.

– Это он, – сказал раби Автолион, второй член синедриона, высокий благообразный старик с белой бородой до пояса. – А я думал, что он обратится в бегство.

В это мгновение дверные завесы синедриона распахнули чьи-то невидимые руки и перед изумленными взорами верховных судей предстал тот, кого ожидали. Это был юноша не старше двадцати пяти лет, статный, мускулистый, с гордым выражением еще безбородого лица, с чем-то вроде презрения или сожаления к беззащитным старцам в наглом взоре, которым он окинул собрание синедриона. На нем была пурпурная мантия, из-под которой сверкало дорогое оружие. За ним в стройном порядке, звеня оружием и щитами, вступил отряд гоплитов из его римского легиона.

При виде всего этого почтенное собрание старцев точно окаменело. Казалось, эти пришедшие явились, чтобы арестовать или разогнать верховное судилище.

– Мир вам! – сказал Ирод.

Никто не отвечал. Гиркан судорожно мял под мантией клочок папируса с грозными словами наместника Сирии. Только извне доносился ропот толпы. Ирод ждал, гневно насупив брови. Тогда поднялся раби Семаия. Лицо его было строгое, но спокойное.

– И вы, судьи, и ты, царь мой, – начал он с иронией в голосе, – и я, наконец, все мы в первый раз видим человека, который в качестве подсудимого осмелился бы в таком виде предстать перед синедрионом. До сих пор обвиняемые являлись обыкновенно в траурной одежде, с гладко причесанными волосами, дабы своей покорностью и печальным видом возбудить в верховном судилище милость и снисхождение. Но наш друг, – на слове «друг» оратор сделал ироническое ударение, но это ударение, словно удар хлыста по лицу, вызвало багрянец на смуглые щеки Ирода, – наш друг Ирод, обвиняющийся в убийстве и призванный к суду вследствие такого тяжкого преступления, стоит здесь в порфире, с завитыми волосами, среди своей вооруженной свиты: он это сделал для того, чтобы в случае, если мы произнесем законный приговор, а приговор этот – смерть на кресте на Голгофе, так, чтобы в случае такого приговора переколоть нас всех и насмеяться над законом.

Оратор остановился и обвел собрание глазами, полными выражения жалости. Он видел, что все члены синедриона кидают робкие взоры то на Ирода, то на Гиркана. Последний глядел на Ирода, как бы желая сказать: «Зачем ты пришел сюда, когда мог совсем не являться на суд? Не мы твои судьи, а ты не наш судья».

Семаия уловил этот взгляд, и презрение сверкнуло в его добрых глазах.

– О! – как бы простонал он. – Я не упрекаю Ирода, если он своей личной безопасностью дорожит больше, чем святостью закона; кому не дорога жизнь, особенно в ее расцвете!.. Ирод так молод, полон жизни, полон славы…

– Распять его! Распять! – слышались возгласы за стенами синедриона, словно ропот моря.

– На крест его! На Голгофу! Кровь за кровь! Кровь его на нас и на детях наших!

Выведенный из терпения этими криками, центурион, начальник охраны Ирода, нагнулся к его плечу.

– Господин! – шепнул он. – Прикажи унять чернь, и я украшу пурпуром крови твой возврат из этого балагана.

Ирод, как бы презрительным движением руки отгоняя муху, кинул: «Не стоит».

Семаия понял этот почти немой разговор и тем же взором, полным жалости, обвел собрание.

– Мы все, – сказал он грустно, – я, вы, царь, все мы виноваты в том, что дозволили злу перерасти нас. Ирод – детище нашей слабости, нашего потворства.

Он обратился к Гиркану и долго глядел на него молча.

– Гиркан, – сказал он с горечью, – не я ли давно говорил тебе, когда Ирод еще был мальчиком и играл с твоими детьми во дворце, не я ли предостерегал тебя, что ты отогреваешь змееныша у своего сердца? Теперь он превратился в удава и пожрет то, что тебе всего дороже: припомни мое пророчество, он погубит прекраснейшие цветки Сиона, твоих внучат: Мариамму и Аристовула.

В собрании послышался ропот: «Он называет себя пророком! Он оскорбляет царя!»

– Мариамму… Аристовула, – шептал Гиркан, – нет, нет!

Он вспомнил, как Ирод, еще до своего возвышения, бывая во дворце в качестве молодого царедворца и сына могущественного Антипатра, любил забавляться с маленькой Мариаммой и часто носил ее на руках… Не может быть, чтобы он погубил эту милую крошку…

Семаия между тем, заметив, что члены синедриона не поддерживают его, а скорее готовы отступиться от своего главы, вышел, наконец, из себя и поднял над головой свитки законов.

– Слушайте! – воскликнул он. – Бог велик! Велик Бог Авраама, Исаака и Иакова! Придет час, придет день, когда тот, которого вы в угоду царю хотите оправдать, вас же погубит! Не пощадит он и Гиркана!

Эти слова, прозвучавшие пророческой силой, испугали членов синедриона.

– Нет! Нет! – воскликнули многие из них. – Не призывай на наши головы гнева Иеговы! Не заклинай нас Богом Авраама, Исаака и Иакова! Мы не надругаемся над свитками законов!

Ирод сделал нетерпеливое движение и гордо выступил вперед с угрожающим жестом.

– Я слишком долго жду! – сказал он резко. – Я не привык стоять!

Вдруг гоплиты, как бы по сигналу, ударили в щиты. Металлический звук их глухо отдался под сводами.

– В мечи! – резко прозвучал голос центуриона.

Сверкнули мечи. Но Ирод мановением руки остановил гоплитов.

– Это не парфяне, – сказал он.

Послышался стон. Все испуганно глянули на Гиркана. Голова первосвященника, мертвеннобледная, откинулась на спинку его седалища.

– Мне дурно… Я распускаю синедрион… Отлагаю суд до завтра.

Ирод, никому не поклонившись, гордо оставил верховное судилище, окруженный гоплитами с блестящими мечами наголо.

VI

Обморок Гиркана в синедрионе был притворный, хотя от страха перед Иродом и вследствие угроз Секста-Цезаря он в самом деле был близок к обморочному состоянию. Отправляясь из дворца в синедрион, он получил, кроме того, известие, что Ирод, отъезжая из Галилеи в Иерусалим на суд синедриона, по всему своему пути предварительно расставил военные посты, а себя окружил сильным конвоем из отборных гоплитов, которыми снабдил его наместник Сирии.

Поэтому, когда, распустив синедрион, Гиркан воротился во дворец, он тотчас же тайно отправил одного царедворца к Ироду сказать, чтобы он, не дожидаясь вторичного призыва к суду, немедленно отправлялся в Галилею.

Ирод усмехнулся, когда услышал это от посланного.

– Воробьи великодушно предупреждают ястреба, чтобы он избегал их суда и расправы, – сказал он. – Хорошо. Но скажи пославшему тебя, что я, чтя закон и судей, явлюсь на суд вторично, и тогда Голгофа и Елеонская гора покроются дремучим лесом из крестов, точно лесом пальм, а на крестах будут висеть те, которые кричали мне вослед перед синедрионом: «Распять его! Распять!»

Когда Александра увидела возвратившегося из синедриона Гиркана, она поняла все.

– Ах, отец, – сказала она, – я видела с кровли дворца, с каким сильным отрядом из римлян он отправлялся на суд.

– Да, голубка, – безнадежно махнул рукою первосвященник.

– Бедные дети! – горестно вздохнула Александра, увидев входящих Мариамму и Аристовула.

– Дедушка, – подбежал к Гиркану последний, – когда же будут распинать Ирода?

Старик прижал к своей груди головки детей и тихо заплакал.

Ирод, казалось, действительно задумал исполнить свою угрозу – усеять лесом крестов Голгофу и Елеонскую гору. Когда он воротился в Галилею, то Секст-Цезарь, ввиду возрастающего всемогущества своего родственника, Юлия Цезаря, о котором дошли до Сирии слухи, что он готовится возложить на себя императорскую корону, предвидя для себя более высокий пост, решил подготовить на свое теперешнее место Ирода и назначил его не только правителем Самарии, но и всей Келесирии.

Скоро в Иерусалиме узнали об этом, и Кипра, мать Ирода, сказала своему мужу, Антипатру:

– Мой Ирод будет царем. Я давно об этом знала. Я знала это от его рождения. Когда родился он, старая Рахиль, ухаживавшая за мной, принесла ко мне новорожденного и сказала: «Смотри, у него на головке корона». И я увидала на лбу его, на нежной коже, багровый отпечаток в виде коронки. Рахиль тогда сказала мне: «Когда ты была еще маленькой девочкой и бегала по каменистым уступам твоей родной Петры, один пустынник, пришедший от Синая, увидав тебя, сказал: „Она будет матерью царей“. А я ему сказала: „Она и так дочь царя Каменистой Аравии“. А он сказал: „Она даст царей другой, более могущественной и славной стране“.

– Мы и так царствуем над всей Палестиной, хотя и не носим царских венцов, – улыбнулся Антипатр.

Вскоре после того в Иерусалиме узнали, что Ирод собирает войско, чтобы идти на Иерусалим. И действительно, к Антипатру явились от Ирода гонцы с письмом, в котором Ирод извещал отца и брата Фазаеля о своем неуклонном решении наказать своих судей и дерзкую чернь, которая осмелилась кричать ему в глаза: «Распять его!»

«Когда великий Цезарь, – писал Ирод, – шел со своими легионами из Галлии, чтобы наказать мятежный Рим, то, переходя через Рубикон, он воскликнул: „Alea jacta est!“ Я же, переступив рубеж Иудеи, воскликну: „Кресты на Голгофу!“ Но одной Голгофы будет мало для меня. Боюсь, что и лесу на кресты не достанет».

– Юноша совсем обезумел, – сказал Антипатр, прочитав послание сына. – Надо спешить к нему.

– Я знаю Ирода, – улыбнулся Фазаель. – Когда мы еще учились в Риме, он сказал одному римлянину-воину, толкнувшему его на Форуме: «Я велю повесить тебя, когда буду царем!»

Антипатр и Фазаель, ничего не сказав ни Гиркану, ни членам синедриона об угрозах Ирода, тотчас поспешили к нему навстречу. Они прибыли как раз вовремя. Уже издали они услыхали какой-то странный гул в лесах, покрывавших склоны иудейских гор.

– Что это за гул и треск в лесу? – спросил Антипатр первого попавшегося воина из иудеев, которого лично знал отец Ирода.

– Это наши воины рубят иудейские леса на кресты для иерусалимлян, – отвечал воин.

Антипатр и Фазаель были поражены.

– Сын мой! Что ты задумал? – воскликнул Антипатр, увидав Ирода.

Последний указал на несколько срубленных гигантских пальм.

– Это кресты для Гиркана и для членов синедриона.

Антипатр содрогнулся.

– Именем Бога живого заклинаю тебя, сын мой, смягчи твой гнев, – со страстною мольбою заговорил Антипатр. – Для кого готовишь ты эти позорные кресты? Для первосвященника и царя? Но вспомни, кто он был для тебя? Ты почти вырос при дворе Гиркана. Не при нем ли ты достиг такого могущества, о котором не ведала Идумея? Ты ожесточен против членов синедриона? Но они исполняли только то, что им предписывали законы страны. Они намерены были, они должны были приговорить тебя к смертной казни, именно к самой позорной, к распятию на кресте. Но от тебя, от твоего могущества зависело не подчиниться приговору синедриона. Ты и не подчинился. За что же казнить их, когда они исполнили только долг свой перед народом?

Ирод упорно молчал.

– Что же ты ничего не скажешь, мой сын, моя слава, моя гордость? – продолжал Антипатр.

– Я обещал наказать их, – угрюмо отвечал Ирод.

– Но ты обещал повесить того римского воина, который, помнишь, толкнул тебя на Форуме, и… не повесил, – с любовью заговорил Фазаель, обнимая младшего брата. – Помнишь, как мы учились в Риме? Ведь не повесил?

Ирод вдруг рассмеялся самым искренним смехом. Это был характер странный, душа, как бы сотканная из контрастов. Нежный в душе, любящий, мечтательный, как и его мать Кипра, аравитянка, выросшая среди знойных скал и пещер Петры, он иногда испытывал порывы ужасающей жестокости. Превосходный ездок, равного которому не имели вся Идумея и даже каменистая Аравия, родина лихих наездников, великолепный стрелок, стрелы и копья которого никогда не знали промаха, он на охоте в бешеной скачке за газелями, волками и дикими кабанами никогда не щадил лошадей, загоняя их до смерти, и никогда не давал пощады диким животным, истребляя их сотнями, а вне этой страсти он щадил голубя, ласточку, оказывал самое нежное внимание больной овце, раненой или упавшей из гнезда неоперившейся птичке. Страстно любя маленькую Мариамму, внучку Гиркана, боготворя это нежное существо, Ирод по целым часам носил ее на руках, лелеял, как божество; но в самых порывах безумной нежности им овладевало моментами иное, страшное безумие – бросить это нежное, невинное создание с высокой кровли дворца в глубокий водоем. После слов брата он несколько задумался.

– Но они обидели меня, унизили перед народом, перед иерусалимской чернью, – сказал он.

– Нет, они творили волю закона, – возразил Антипатр. – Если ты теперь казнишь их, служителей Иеговы, в глазах народа, то в глазах этого народа ты явишься противником Иеговы. А жалкий, добрый Гиркан, за что его наказывать? Он своим притворным обмороком в синедрионе, я знаю это от него самого, освободил тебя от суда. Он же тайно советовал тебе немедленно уехать из Иерусалима. Помни и то, что решение войны в руках Бога, а в неправом деле и войско бессильно.

– Отец, ты прав, – сказал Ирод покорно, – твоим советам внимали и великий Помпей, и великий Цезарь. Я не хочу быть самонадеяннее их. Но я должен показать Иерусалиму и всей Иудее и мое могущество, и мое великодушие. И я это сделаю.

– Но как? – спросил Антипатр.

– Я сначала приведу их в трепет, а потом в умиление.

– Хорошо, делай как знаешь; но только поклянись мне, сын мой, что не сделаешь зла ни Гиркану, ни синедриону, ни Иерусалиму.

– Клянусь именем Того, который остановил солнце для Иисуса Навина.

– Благодарю, сын мой, – сказал растроганный Антипатр. – А теперь, – обратился он к Фазаелю, – мы поспешим в Иерусалим. Никто не должен знать, что мы виделись с Иродом.

Утром следующего дня население Иерусалима пришло в такой ужас, какого не испытало оно даже тогда, когда осаждал Помпей. С ночи город был обложен войсками Ирода, словно железным кольцом. Мало того, на Голгофе, на Елеонской горе и на всех окружных высотах воины Ирода водружали целый лес крестов. Невообразимый вопль и стенания слышались по всему городу. Обезумевшие от страха мужчины, женщины и дети толпами спешили к храму, чтобы принести разгневанному Иегове последнюю жертву перед смертью. В Овчей купели не хватало ни места, ни воды для омовения жертвенных агнцев. Дым от жертвенных всесожжений облаками носился над городом и заслонял собою утренние лучи солнца, которое кровавым шаром выкатывалось из-за Елеонской горы, покрытой лесом крестов, между которыми, словно горящие факелы, сверкали медные каски и щиты римских гоплитов. Многие раздирали на себе одежды и посыпали головы пеплом из-под жертвенников. Чем-то похоронным звучали в воздухе медные трубы глашатаев первосвященника, которые созывали народ ко дворцу Гиркана. Члены синедриона раньше были вызваны во дворец и находились уже там. Туда же спешили Антипатр, Фазаель и Малих, начальник небольшого иерусалимского гарнизона.

Скоро ко дворцу потянулись толпы иерусалимлян, преимущественно женщин и детей, которые оглашали воздух невыразимым воплем. Мужчины же, воодушевляемые служителями храма, готовились к отчаянной защите святыни – умереть с орудием в руках в притворах храма и у подножия жертвенников.

Все пространство около дворца, соседние улицы и кровли домов, прилегавших к дворцу, были скоро запружены рыдающими женщинами, которые поднимали над головами грудных младенцев, как бы моля Небо о пощаде и поручая этому безжалостному Небу своих детей.

Но вот на возвышенной галерее показалась величественная фигура Гиркана в полном одеянии первосвященника и в сопровождении всего сонма синедриона.

Вопли мгновенно смолкли. Слышались только отдельные рыдания. Первосвященник воздел руки как на молитву.