Девка-матушка

– У меня такой сдачи нет! – её жест рассмешил людей.

– Лико-лико, – хохотали они, продавечка денег испугалась. Уж такую большую денежку ей Иван Макарович принёс, что и ей страшно стало, а мы таких денег и не видели. Дай, хоть издаля поглядеть на такую денежку.

Председатель неуклюже топтался на месте. К магазину подходила ещё одна женщина с ребёнком на руках. Одета она так же как и остальные, но всё же чуть похуже. Фуфайка постарее, валенки растоптанные, подшитые, серый платок сильно изношен. Ребёнок её завёрнут в старое синее пальто с оборванным воротником.

– У Маньки иди разменяй, или займи у неё, – острили в очереди.

– Ха-ха, – шутили бабы, – она тебе даст, держи карман шире.

Женщина неловко улыбнулась, стараясь не обижаться, а тоже наравне с другими посмеяться над председателем.

– Да у меня вошь на аркане, да мышь на цепи. – Проговорила спокойно и села на скамейку. Иван Макарович сердито глянул на Лену, не оправдавшую его надежд, поспешил обратно, видимо домой. Очередь подходила к концу, хлеб заканчивался.

– Ты, девка, Магарычу то оставь, – предупредили Лену бабы, – а то он сильно серчает, когда нему чего то не хватает.

– Какому Магарычу? – не поняла девушка.

– Да, Колобку нашему, – кричали оставшиеся, – один хрен, как не называй, а толку от него, как от козла молока.

Председатель уже подбегал к магазину обратно.

– Мне, как всегда, – он кинул четыре десятки и подставил широкую сумку.

– Сколько?

– Она не давно ещё работает, – пришла на выручку Аксинья, – не запомнила, сколько вашей милости хлеба требуется?

– Четыре и четыре, – буркнул председатель, – чего же тут ещё не понятного. Без понятную какую то послали, даже хлеба ладом подать не может.

Сердился Иван Макарович, где почёт, где уважение? Насмешки одни. Скот на ферме не поен, не доен, а они сидят у магазина целый час, хлеба ждут. А чего его ждать, самим печь надо. В ранешнее то время разве так с председателем обращались? А сейчас совсем распустились люди.

– Иван Макарович, – робко прервала его размышления Манька, единственная не купившая хлеба, – десяточку бы мне дали, до получки. Хлеба не на что купить, мучную болтушку едим.

– Нет у меня денег, – буркнул председатель, не поворачивая головы, – где я тебе денег возьму? Эти то сам занял. У Ивана своего проси.

– Откуда он возьмёт? Денег в колхозе месяца три уже не давали. А ты у кого занял? Может, там и мне дадут?

– Два месяца лишь не давали, – поправил её председатель, не слушая вопроса, – ничего, Манька, снег скоро сойдёт, на подножный корм перейдём. Проживём, как ни будь, – успокаивал он, неся тяжёлую сумку домой.

Лена поспешно задвинула окошко. У неё осталось пять буханок белого хлеба, который можно отдать и Маньке, но у неё нет денег. А Лена, как любой нормальный человек, очень не любила давать в долг. Из соседнего окна она крадучись наблюдала, как баба с ребёнком уходила прочь. Большие вмятины оставались от её валенок, приминая следы недавно прошедших людей. Длинный рукав старого пальто уныло болтался, словно махал на прощание. Чувство раскаяния посетило девушку: так порядочный человек стесняется есть при голодном.

Квартирантка

Комната у Лены, которую она снимает у Аксиньи, маленькая, уютная с одним окном. Одну стену занимает печь, которую топят из кухни. На полу полосатые дорожки, на стене небольшое круглое зеркало, окаймлённое узором потемневшей бронзы. Над кроватью висят красочные календари разных лет. На них и река течёт, и цветёт черёмуха, и желтеет под синим небом поле ржи. Рядом с кроватью громоздится сундук, куда сложены нехитрые пожитки квартирантки. Обедает Лена у хозяйки.

– Дешевле станет, – уговорила та, – чем лишнею кастрюльку держать. А мне что на двоих готовить, что на троих – разницы нет.

Лена не привередлива и стряпня хозяйки вполне устраивает её. Разносолов нет, зато сытное и свежее. В счёт своего пая девушка отдаёт Аксинье крупу, муку, растительное масло, чай и сахар. Да ещё за её хлопоты заносит дрова, воду, по субботам моет пол. Баню топят вместе и ходят вместе. Аксинья боится горожанку одну пускать – вдруг ей в бане плохо станет? Лена и сама боится – вдруг из под полки банник выскочит?

Дом у Аксиньи высокий, просторный. Кроме кухни, двух комнат, через маленькие сенки есть ещё две комнаты. Там живёт Андрей, внук хозяйки, высокий, широкоплечий парень с копной русых волос. С наступлением тепла он стал умываться в холодных сенках. Стягивал рубаху, и шумно плескаясь мялся до пояса.

– Опять наточил, – ворчала Анисья, вытирая за ним пол. Молчаливый внук натягивал рубаху, проходил на кухню.

За столом, в углу, у окна у него стояла прочная табуретка. Андрей садился на неё, клал жилистые, сильные руки на стол, ждал. За окном, после зимней спячки просыпалось озеро. Бледнел лёд, темнее становились снега по берегам. На косогорах, у стволов черёмух, уже чернели первые проталинки, как прорехи обветшавшего одеяния холодной зимы. По проталинкам бродили шустрые воробьи. Осмелевшее солнце, забравшись повыше, сильнее освещало тёмные стволы черёмух, косматые кусты шиповника, одинокую иву, берёзы, изгибы берегов. Всё здесь, до последнего кустика знакомо Андрею. Помнит он, где растёт вкусная ягода, где колючий кустарник, где сгребал копны сена или пахал землю под пашню. В короткие минуты отдыха Андрей наблюдал изменения в природе. На стене тихо бормотало радио, не беспокоя его. Под окном, на вытаявшем мусоре копошились куры, на столбе палисадника приютилась кошка, на просохшей дорожке развалилась серая собака Буська. Анисья ставила перед внуком тарелку горячего, жирного супа, нарезала толстыми ломтями хлеб. Андрей молча выхлёбывал и снова смотрел в окно. Анисья наливала снова и опять тарелка опустошалась. После третьего раза Андрей сам отодвигал тарелку подальше и сам наливал себе чай или молоко. После его ухода на кухню выходила Лена и они с хозяйкой садились завтракать.

– Ушёл, – вздыхала Анисья, – опять с трактором возится, а что толку? Запчастей нет, солярки нет. Магарыч вчера говорил, что или солярку купят, или зарплату выдадут. Деньги, девка, ещё за тот год не все выдали. Нельзя не дать! И без солярки как? Нельзя не купить! Как же раньше деды прадеды наши на лошадёнках справлялись. А сейчас машины есть – голодом живём.

Аксинья любила говорить о прошлом. В тёмном цветастом платье с широким фартуком она походила на добрую старушку из сказки. При ней Лена старалась одеться построже: юбка подлинней, кофточки без смелого выреза, брюки пошире, потемней.

– Это поле, – кивала Анисья за озеро, – раньше нашим было. Мой дед на нём хлеб растил. Хорошее было поле, чистое и ровное. А когда его в колхоз забрали, то овраг на нём образовался. Ольховник в том овраге, черёмушник и шипица наросла.

Овраг Лена разглядела. Он показался ей даже живописным и удобным. Хорошо, наверно, среди поля спрятаться на черёмухе от жары и поесть там вкусных ягод.

– А другие поля тоже кому то принадлежали?

– Нашим же, деревенским. По ту сторону деревни Новикова Ильи поля были. Внук его весь на деда похож, что повадками, что обличьем. Алексеем зовут, такой же ухватистый, работящий. Оттягал дедовы поля у колхоза, сам теперь на них работает.

– Один? Он, что – фермер? – спросила Лена. Про фермеров она читала только в книжках.

– Почему один? Одному с полями не справиться. Семья у него: он, жена, сын, да сестра Верка, да племянник Пашка. Верка то, ох и хитрая бестия, раньше ещё до перестройки, всё болела, по больницам шастала. А сейчас и не чихнёт ни разу, двух коров держит.

– Умеют люди, – проговорила Лена, повторяя слова матери о людях, которые жили лучше её.

– Так-так, – согласилась Анисья, – потому, как на себя работают. Мой вымахал под потолок, а ума то чуть. Робит, робит, а получает шиш.

– А где его родители?

– В Омске. Они хорошо живут. Ещё двое детей у них. Андрей с младенчества слабым рос. На свежее молочко, на свежий воздух его сюда привезли, а он у меня прижился, и уезжать не захотел. Вымахал под потолок, иной раз в сенках разойтись тесно.

Губы старухи тронула улыбка.

Андрей

Шло время. Лена привыкала к своему новому житью. Она меньше скучала, её уже волновали местные, мелкие события и новости. Вторник и пятница – хлебный день. Она теперь понимала, что люди собираются у магазина не только из за хлеба, а им просто интересно пообщаться вместе. Лена уже набралась кое-какого опыта и не волновалась при виде покупателя, будь это сам Иван Макарович. Она сразу выставляла ему четыре белого и четыре чёрного, и он, удовлетворённо хмыкнув, скидывал хлеб в сумку. Снова пришла Манька с ребёнком и не села, как обычно в сторонку, а с охотой подошла к очереди, предлагая откусить им от каравая чёрного хлеба.

– Сама пекла, – хвалилась Манька, – дрожжей нет, так я на кислом квасе квашонку растворила.

– Молодец, Манька! – наперебой хвалили её мужики и бабы, отламывая от каравая по кусочку. Хвалили насмешливо, предлагая освоить выпечку хлеба на дому, стать конкурентом хлебозаводу. – Ватрушки будешь пекчи, шанешки, торты.

Каравай у Маньки пресный и непропеченный. Многие, крадучись, бросали остатки собакам. Присмиревшая Манька вскоре ушла обратно.

Появилось множество птиц. На берёзах копошились воробьи, по крышам домов сновали вороны и галки, по жердям огородов скакали сороки, а ещё летали синички, грачи вышагивали по полям, из ближнего леса доносился голос кукушки.

– Я никогда не видела такого обилия птиц, – писала Лена домой, – они будят меня по утрам. Хозяйка выставила вторые рамы, и совсем-совсем рано, ещё ночью поют петухи в деревне.

На берегу озера, на припёке выглянули из земли круглые пятаки мать-и-мачехи. Среди пожухлой старой травы жёлтые пятнышки притягивали взгляд. Хотелось нагнуться и осторожно погладить их. Наверно я деградировала, усмехалась про себя Лена, раз меня радуют такие мелочи.

– Я ни куда по вечерам не хожу, – писала родным, – да и некуда ходить. Школа в соседней деревне, маленькая больничка, почта тоже там. Хозяйка вкусно и дёшево кормит. Люди здесь простые, доверчивые.