Кошачий мёд: книга экзистенциальных новелл

Сестра спала.

Кай подошел к ней и тронул лапой – она не спала.

Она была одновременно податливая, тяжелая и неестественно теплая, теплящаяся, тлеющая, догорающая, она остывала.

Кай сел рядом и стал ждать. Он понял, что произошло нечто очень важное.

Действие второе: сладкая жизнь

Бродя в одиночестве, одинокий юный бродяга, бродя

в поиске еды, бродил по своей и чужой территории, забывая каждый угол и помня каждый запах, старательно внюхивался в чужака – опасен ли тот, щерятся ли усы на его огромной морде или это всего лишь тщедушный донжуан грязного заплеванного асфальта?

Холод кончился, долгая смертельная зима кончилась. Кай ее пережил. Кажется, это была его третья зима.

Первая прошла в доме. Он плохо помнил это, он помнил только игры и какой-то момент, когда радости вдруг стало меньше. Он помнил мать, забывшую, вероятно, его, да и где она теперь? Но когда Кай находил шерстяную тряпочку,

он жадно и мягко впивался в нее когтями и мял ее, и мял ее. Задыхаясь от теплоты и приятного возбуждения, он уносился туда, где был маленьким пушистым комком под сенью огромной кошки, и ее теплые сосцы, полные молока, были всем, что нужно для блаженства.

***

Вторая зима прошла в тесной комнате с Большой. Она была одна, но это точно была котенок Больших из его детства. Она все так же обнимала, и тискала его, и ласково гладила по головке, и от прикосновений ее рук он жмурился и ластился даже, если было холодно, но она сама стала холоднее, Кай чувствовал, она сама замерзала в этой зиме

и в этом одиночестве, которое они делили пополам. Она часто плакала и часто смотрела в окно. Он тоже смотрел в окно, а до слез ее ему не было дела – хотелось кушать

и чего-то еще.

Это была тюрьма. Он любил ее, она любила его. Но Кая тянуло наружу, туда, где свободный ветер в облаках и где пронзительно воют автомобильные гудки, где райские кущи

охотничьих угодий полны разжиревших мышей и птицы

летают у самой земли, так, что в прыжке их можно ухватить когтями, где на каждом дереве свито гнездо, в которое можно забраться и разорить его. Кай не мечтал убивать, Кай мечтал охотиться, хотя сам лишь дважды сумел поймать маленьких мышек в пыльной темноте подкроватья. Когда она у тебя

в зубах, это уже не то, но сам момент прыжка – он чувствовал, что время сжималось и мгновение становилось вечностью,

в этот момент Кай прикасался к золотой вечности. В его памяти всплывал прыжок матери, изящный и грациозный, непревзойденный доселе прыжок, первый урок охоты.

Все прыжки Кая, вся его охота были лишь жалким подражанием тому великолепному, величайшему из прыжков.

Кроме грез об охоте, появилось еще кое-что – неясное томление, скапливающееся где-то в животе, где-то между задних ног, где-то под хвостом, сладкое, терпкое и невыносимое. И когда он мял шерстяную тряпочку, вспоминая тепло матери, появлялось кое-что, чего он совершенно

не понимал – сладчайшая истома, невыносимая, требующая выплеска. Когда Кай был уже не в силах ей противостоять, он прижимался всем телом к шерстяной тряпочке

и начинал тереться об нее и двигаться всем телом, особенно прижимая низ живота, и было так хорошо, но никакого удовлетворения это не приносило. Каждый раз, войдя в исступление, он терся о тряпочку, пока не уставал, потом валился на бок и, недовольно виляя хвостом, ловил в воздухе невидимых мух.

Однажды Большая застала его за этим занятием,

и – Кай запомнил это, Кай с тех пор перестал ей доверять, Кай с тех пор затаил обиду – она вскрикнула и запустила

в него тяжелой книгой, которая больно ударила в бок. С ревом Кай перекувыркнулся и бросился в бегство. Его ребра болели еще неделю, а Большая стала еще чуть холоднее – они перестали делить даже одиночество. Она так же кормила и ласкала его, но мысли ее были где-то далеко, и все чаще Кай ловил в ее взгляде отвращение, чувствовал собственную ненужность и давящую тесноту этого места.

От невыносимости, от однообразной пищи, от этого

он никак не мог убежать. Он кричал, он метался из угла

в угол, стараясь хоть как-то выплеснуть все, что изо дня

в день копилось внутри. А когда уставал, еще более неудовлетворенный, шел к окну и долго-долго следил за полетом птиц.

У Большой появился самец. Они спаривались на кровати, а Кай смотрел, не мигая, и зевал. Он невзлюбил ее партнера, который больно бил ладонью по загривку, когда Кай впадал в исступление и начинал метаться по сияющим залам этого безысходно замкнутого пространства. После шлепка Кай успокаивался, но через некоторое время начинал злиться еще больше и переворачивал в своем бешеном бегстве

по кругу все, что попадалось на пути. За вазу с цветами, разбитую голубую весеннюю предвесеннюю вазу предвкушения – голубых подснежников, синих ворсистых,

за эту вазу, на которую Кай иногда смотрел, и вот за эту грезу

о весне, за разбитую любовь фарфора, Большой схватил его

и швырнул об стену. Кай уполз в темноту, под кровать. Сидя в темноте, он вылизывал ушибленное болящее тело и так

не хотел выходить, никогда больше не хотел выходить наружу.

Она поставила пищу и воду, ласково звала. Он ел, но снова скрывался в убежище и только со временем с опаской стал выходить на свет. Большой приходил нечасто, и, хотя Большая предпочитала общество сильного самца, Кай снова мог спать с ней в одной кровати.

Чем ближе становилась весна, чем больше тепла было

в голубом небе и чем сильнее поднимался от растений пьянящий аромат новой жизни, в сиянии которого зрели почки, а в земле семена готовились стать цветами, тем больше все это сводило Кая с ума, тем больше ему хотелось кричать, хотелось мчаться навстречу ветру и всему-всему-всему тому невыразимому кошачьему необузданному счастью, которое ждет его там, впереди, в голубой холодной дали: все драки, все кошки, вся охота, все одиночество, все препятствия

и победы. Он рвался туда изо всех сил, а в животе поднималось что-то тугое, упругое, вопящее, дикое и высвобождалось горячей плотной струей, бьющей в угол кровати…

***

Той весной Кай впервые оказался у двери подъезда, большой, металлической, непреодолимой, пахнущей собаками. Вихрь запахов наполнил безумием нос, вихрь цветов, не сдерживаемых больше оконным стеклом, ворвался в зрачки, высвобождая черт его знает какие впечатления, высвобождая все, что так долго копилось: одновременно полнейший, приводящий в ступор ужас, острый запах опасности – запах других животных, птиц, людей, еды, помоев, и – одновременно – ветер свободы, холодящий ставшую дыбом холку, и – одновременно – запах добычи, заставляющий напрягаться и сладко вытягивать когти из пушистых, почти девственных лапок.

Еще дважды он возвращался в квартиру, ожидая и крича у железной двери. Его забирали, побитого, израненного,

он ел, но вскоре снова слышал внутренний зов. И Кай жаждал этого, и Кай вновь оказывался у железной двери —

в начале своего путешествия.

Пыльные подвалы. Тогда он впервые познакомился с их обитателями – тогда они принесли ему много боли и страха. Теперь он мог только презрительно ворчать, глядя на своих грязных ободранных больных братьев и сестер, делящих

с ним плоды земной жизни. Кай и сам уже почти ничем

от них не отличался.

Но тогда – какое это было лето, полное приключений, полное боли и гноящихся ран, полное захлебывающегося лая собак, загонявших его, но так и не настигших, гончих, игривых гончих ада, обещающих невыносимое страдание на кончиках острых зубов.

Однажды он видел, как собаки разорвали кота. Он видел, как лохматый уличный пес схватил упругое рыжее тело, как ощерившееся когтями, усами и зубами тело вцепилось