Капля огня

– Целую, – отозвалась она и пожала плечами. Вот вечно так – разве непонятно, что пока он будет добираться до неё, пройдет уйма времени. А потом Степа будет сомневаться, стоит ли ехать вообще, отговаривать, путать платформы и ныть, что ехать нужно только купейным вагоном и ни в коем случае не брать плацкартный. Ему не понять, что если Антония позвонила и попросила приехать, значит, нужно мчаться сломя голову.

Так что обижаться глупо.

Ника глянула на часы и подхватила с пола собранную наспех сумку. Пора.

Хорошо хоть Левашов особо не артачился и его почти не пришлось уговаривать отпустить её с последних в этом сезоне спектаклей. Единственное, что буркнул – может быть, они ошиблись, переведя её в основной состав? Ну и ладно, с составами они осенью разберутся. Главный режиссер в курсе того, что её сманивает Пинчук, так что дилемма простая – или она в первом составе, или уходит к Пинчуку.

Ника улыбнулась профессиональной стервозной улыбкой. Вот и она научилась… А ведь поначалу, придя в театр, терялась и пасовала перед напористостью опытных актрис. И если бы… если бы, как выразилась тогда Антония, не «гены наследственной комедиантки», вряд ли так быстро смогла добиться главных ролей.

Антония. Ника действительно путалась, кем она ей приходится. Слишком все было непросто по материнской линии – жили они порознь, а вместе, кажется, никогда и не жили. Во всяком случае, когда мама упоминала Антонию, то называла её бабушкой или примадонной. Примадонной она действительно была – театральной. Блистала когда-то в обеих столицах, имела шумный успех, о котором и следов в архивах практически не осталось – Ника специально искала. И в интернете тоже. Но то, что она была непревзойденной Офелией, Дианой и Марией Стюарт – факт. Просто это было очень давно.

Виделись они только однажды и тоже очень давно. Веронике было всего два года, когда они с мамой заезжали в тот самый Репьевск. Так что ничего она из той встречи не помнила, ничегошеньки.

Голос Антонии – глубокий, бархатный, без малейших следов старческого дребезжания, без пауз на то, чтобы вспомнить позабытое слово – произвел на неё впечатление с того самого памятного разговора, когда бабушка позвонила, словно чувствуя её колебания – идти ли ей в театральный или в медицинский.

«Лекарь из тебя никакой будет, – была категорична Антония. – Твое дело лицедействовать. Не сомневайся – кому, как не мне, знать». Именно эти слова перевесили, и Ника стала актрисой. Отец только плечами пожал, у него уже была другая семья, в которой старшая дочь, чем дальше, тем больше чувствовала себя лишней. А ведь ей нужна была поддержка, нужно было чье-то одобрение и просто участие. Наверное, поэтому она и перебралась в общежитие, хотя там было шумно, неустроенно и голодно. Годы учебы вспоминались как нечто сюрреалистическое – занятия до прыгающих звездочек в глазах, шумные попойки, какие-то гениальные личности, тонущие в водке и наркотиках, курсовые постановки, этюды, бесцельное скитание по Москве с осознанием собственной бездарности, первые цветы на выпускном спектакле, первая совершенно дурацкая любовь и вторая – не менее дурацкая, да ещё и с привкусом шизофрении.

Она очнулась только когда оказалась с дипломом в руках и полной неизвестностью впереди. Кто-то уже устроился в театр, кто-то снимался в сериалах, кто-то собирался вернуться в родной город. А Ника с чемоданом в руках позвонила в отцовскую квартиру и увидела раздражение на лице мачехи и её поджатые губы. «Поселишься пока в комнате Павлика, – сухо сказала она. – А Павлик временно переедет к Гоше». Она так подчеркнула эти «пока» и «временно», что даже отцу стало неудобно. Он преложил снять для Ники квартиру и целый год оплачивал её. Уж какие там между ним и мачехой происходили по этому поводу разговоры, можно было только догадываться.

Мириться с такой ситуацией было унизительно, но иного выхода не было.

Но ангел, ангел удачи не покидал свою не слишком расторопную подопечную. Нахальство было вознаграждено – пробы в одном из самых модных театров прошли на ура. И сериал появился как бы сам собой. Не главная роль, конечно, но и не бессловесная горничная или кузена друга героя на втором плане. Насчет своего непревзойденного таланта Ника не слишком обольщалась, все-таки основную роль сыграла её внешность – темные кудри, черные глаза – и данный природой темперамент и живость. Поначалу ей даже пришлось задуматься, как бы избегать сходства с молодой Джиной Лоллобриджидой. В следующем фильме она уже играла одну из героинь.

Папенька был избавлен от обязательств по квартплате, а в гардеробе Ники, помимо дубленки, купленной с рук на втором курсе, появился лисий полушубок. И можно было уже подумать о том, чтобы получить права и приобрести какую-нибудь не слишком побитую жизнью машину. А ещё обозначалась фигура избранника – Степан был хорош собой и перспективен, а также нежен, воспитан и культурен настолько, что не путал Пелевина с Перумовым. Познакомились они на каком-то банкете, возник взаимный интерес, и вскоре оба решили, что вполне подходят друг другу.

Вот тогда-то и раздался тот самый, третий звонок Антонии. Откуда она узнала об успехах Ники – неизвестно, поскольку с её отцом никаких связей не поддерживала. А может быть, и не знала, просто была в них уверена. Девушка долго не понимала, зачем Антонии нужны реквизиты её банковского счета, а когда поняла, попыталась слабо возражать. Все возражения были отметены, и через три дня у неё появились деньги на то, чтобы купить себе квартиру, отделать её именно так, как ей хотелось, и купить именно ту мебель, которая ей нравилась.

Правда, она старалась оттянуть тот момент, когда Степан на правах супруга поселится у неё. Было это подсознательное кошачье чувство собственного дома, который появился у неё впервые. И делить его с кем-то она не слишком стремилась.

Но вовсе не из-за этого поистине царского подарка торопилась сейчас Ника на вокзал. Она бы точно так же помчалась в любом случае – просто потому что её позвала Антония. А это означало многое.

В принципе – что угодно.

***

В дверь вначале поскреблись, а затем постучали.

Старуха не любила электрические звонки, даже самые мелодичные из них её раздражали. Карлик отправился в прихожую – открывать. Вернувшись, притянул измятую, сложенную вчетверо бумажку. Старуха прочитала и лопнула ладонью по столу так, что фарфор тонко и испуганно зазвенел.

– Он в Италии! Прохвост! И ещё смеет сообщать нам об этом. Да ещё телеграммой. Это чтобы мы номер его телефона не узнали.

– Вы по-прежнему уверены, примадонна, что это дело рук Миллера? Но ведь он не бывал у нас уже месяца два. Как он сумел?

– Как, как… Что если это он прислал к нам того газовщика? Явно уголовный элемент, и глаза у него так и бегали, так и бегали.

– Газовщик как газовщик, – пожал плечами карлик. – Совершенно обыкновенный.

– Обыкновенный, значит? И то, что он пришел проверять газовые трубы в квартиру с электроплитой – тоже обыкновенное дело?

Карлик воздел очи горе.

– Но он мог не знать, что вы, моя леди, ещё три года назад велели отключить газ, потому что его запах вас раздражал. Новичок, что с него взять.

– Я знаю одно, Орландо – мы с тобой допустили преступную небрежность, впускали в дом всяких прохиндеев, и результат – налицо. Миллер ли это сделал или кто-то другой… из тех, кто решил нагреть руки на «Капле огня», нам нет прощения. И у нас почти не осталось сил и надежд.

Карлик подошел к окну и поднял край шторы. Проникший в комнату вечерний свет лег на его опущенные плечи. Обернувшись, он с укоризной взглянул на старуху.

– А ведь этот молодой человек, которого вы прогоняли уже раза три, мог бы нам помочь. Но вы, синьора…

– Этот проходимец? – фыркнула старуха. – Он хотел от меня слишком многого – чтобы я уступила ему своё жилище. А оно меня вполне устраивает, к тому же я люблю жить в бельэтаже, и все эти разговоры о панельных домах с лифтом…

– Он предлагал вам и другие варианты.

– Орландо, откуда ты нахватался этих выражений? Просто маклер какой-то, а не…

Внезапно раздались шаркающие звуки, и в комнате появился третий персонаж – крупный белый какаду. Он неспешно прошагал по паркету, волоча встрепанные крылья, затем остановился и укоризненно посмотрел круглыми желтыми глазами на карлика.

– Сэр Родерик проснуться изволили, – прокомментировал Орландо. Попугай в ответ вздыбил хохолок и что-то буркнул. – Понял, понял, не дурак. Сей секунд, мон шер.

– Как же все это банально, – вздохнула старуха и придвинула к себе деревянную папиросницу. – Старая актриса, старый шут и старый попугай… Не надо было мне звонить Нике.

– Мадам, вы стали несносны, – проворчал карлик, – столько брюзжания я не слышал за всю свою жизнь.

– А, по-моему, мы стоим друг друга, – неожиданно развеселилась старуха. – Ты всю жизнь был педантом и занудой, борцом за порядок и чистоту. Что, согласись, обременительно для любой творческой натуры.

– Согласен, – поклонился Орландо. – И мы, несомненно, продолжим увлекательную беседу о моей несносности. Но только после того, как я налью сэру Родерику минеральной воды и вытру пепел, который вы опять насыпали мимо пепельницы.

– Ха! – вскричал какаду и тяжело взлетел на бюро, едва не сшибив стоящий там барометр. – Ха!

– Спасибо за моральную поддержку, друг мой, – вторично поклонился карлик, после чего независимой походкой удалился в сторону кухни.

Антония вновь закурила и, окутавшись клубами дыма, принялась размышлять. Страха перед смертью она давно не испытывала, в состоянии обреченности было нечто сладостное и томительное, сходное с угасанием дня за окном. Наверное, именно потому она и относилась к происходящему так философски-спокойно. Но вот Орландо было жалко. Да и сэр Родерик… Кому после её смерти будет нужен старый попугай, за всю жизнь выучившийся говорить единственное слово «ха»?

И это не говоря уж о том, что они не выполнили возложенную на них миссию, расслабились и забыли о бдительности. Что она скажет оставшимся членам ордена? И пусть от его могущества остались лишь воспоминания, утрата одной из главных реликвий может окончательно стереть его с лица земли. Да что там «может быть»… сотрет – и точка!

Старуха досадливо поморщилась. Правильно говорил Магистр – женский ум не создан для предвидения. Но и сам он хорош – до сих пор не подал о себе никаких вестей.

Придется ждать.

***

Ночь в поезде прошла беспокойно. Гулко храпела на нижней полке пожилая соседка по купе, благоухал перегаром упитанный юноша, который поначалу пытался заигрывать с Никой, а затем плюнул на это занятие и отправился в вагон ресторан – заливать, как он выразился «горящие трубы». Четвертая полка оставалась пустой и на неё норовила переселиться разухабистая молодка из сопредельного купе. К счастью, вторжение удалось пресечь, и это была большая победа, поскольку за молодкой немедленно потянулся бы хвост из пьянствующийх ухажеров. Вся компания большую часть ночи гудела за тонкой стенкой, гоготала, повизгивала и звенела стеклом.

Поэтому сон был не сном, а сплошной мукой, усугубляемый жестким матрасом и непонятно чем набитой подушкой.

Наконец поезд остановился около небольшого двухэтажного здания вокзала, на котором белели огромный буквы «Репьевск». Почему Антония выбрала этот тихий захолустный город, можно было только догадываться. Но после завершения карьеры на подмостках столичных театров, она сразу же перебралась сюда и уже никогда не выезжала за пределы этого самого Репьевска.

Ника спрыгнула на перрон и осмотрелась. Конечно же, её никто не встречал, да и о времени своего приезда она Антонии сообщать не стала. Незачем утруждать немолодую уже даму – она вполне способна и сама добраться. На тихой площади за вокзалом отыскалась парочка мающихся от отсутствия клиентов частников. Один из них оказался проворнее, усадил девушку в свою «шестерку» и только тогда поинтересовался: