Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

– Похахуйло – король каламбуров, – бросила Анька ему вслед.

– Ахахауи, – поправила я. – Но твой вариант мне тоже нравится.

Выпустив Марадону, входная дверь снова захлопнулась, и в полумраке подъезда в пробивающихся сквозь щели лучах света засверкала пыль. В третьем корпусе было все как у нас, типовое и безликое, но внимание привлекло висящее на внутренней стороне двери объявление: «Уходя, выключи в палате свет, вымой стакан, переодень обувь и повтори девиз». Спрыгнув с гладких ступенек, Анька достала из кармана ручку, мелко дописала внизу «сволочь!» и со всей ненавистью к Марадоне толкнула дверь.

– Иисусе! – вскрикнул Женька, морщась и потирая ушибленное плечо. – Кто из вас придумал девиз про пупов? Теперь они угрожают сказать его на открытии смены.

После подъездного полумрака дневной свет ненадолго ослепил, поэтому то, что за Женькой длинным хвостом стоят парами два отряда и Сережа, стало понятно не сразу.

– Вы на кружки записались? – деловито осведомилась Анька, чтобы Женька не начал ныть, почему мы так долго.

– Да, – кивнул он, все еще морщась от боли, – списки у Светы.

Ребенка со списками звали не Света. Перепутать имена детей было страшнее, чем назвать единорога лошадью, поэтому Несвета сильно обиделась.

– Я не Света! – громко заявила Несвета и вышла из строя.

Я взяла Несвету за руку и подвела к Женьке:

– Я все понимаю, тридцать четыре – это много, но на второй день не отличить Свету от Вани…

Несвета, которая оказалась Ваней, заныла, но тут же получила от Аньки веточку белой сирени. Эти кусты были везде, и все они были в цвету, но Ванина веточка была необычная. И вовсе не потому, что на ней случайно оказался паук-крестовик, при виде которого Женька заорал громче, чем раненый слон, а потому что это была сирень-говорилка. Получивший ее должен был произнести свое имя, затем передать ее соседу, чтобы тот прибавил к этому имени свое и передал сирень-говорилку дальше.

– Понятно?! – рявкнула Анька и сунула сирень Женьке, который взял ее только после того, как убедился, что в ней больше никто не живет.

– Я Женя, и меня здесь всё за…

Я выхватила сирень и закрыла ладонью ему рот.

– Женя, Даша, Наташа, Катя… – дойдя до Анькиного имени, я передала ей сирень и кивнула на Женьку: – Что с Похахуйло будем делать? Жить же не даст.

– Наябедничаем Лехе, – ответила она. – И как можно скорее.

Наябедничать Лехе получилось только на обеде. Можно было, конечно, прямо не отходя от корпуса Виталика настрочить гневный донос и отправить его, используя великое достижение прогресса – сотовую связь, но с первого дня смены до королевской ночи на всей территории лагеря действовало «правило ТЭВ» – только экстренные вызовы. Фактически это был запрет на пользование мобильными телефонами, который Леха ввел после того, как стал получать сообщения с вопросами типа «че было на планерке?» или просьбами вроде «забери наших на зарядку, мы проспали».

Технический прогресс Леха приветствовал пионерским салютом, но считал, что общение посредством мобильников между людьми, которые находятся в ста метрах друг от друга, – это особая форма сексуальных извращений, которая сводит всю романтику пионерского движения к массовым рассылкам.

На вопрос, как же в таком случае общаться в обстановке, близкой к боевой, когда после десяти вечера объявляется комендантский час, а после часа ночи во всех вожатских нужно обязательно гасить свет, Леха отвечал, что в распоряжении вожатых остаются азбука Морзе, шифровальные письма, световые маяки, голубиная почта и один древнепионерский, но при этом самый надежный из всех способ передачи информации – «гонцы-пионеры».

– Это вам от Лехи.

Над нашим вожатским столом склонился пятнадцатилетний пионер из первого отряда и положил возле солонки с забитыми дырочками заклеенный скотчем конверт. Такие же конверты легли рядом с солонками с забитыми дырочками на каждый вожатский стол.

Первым свой конверт вскрыл заинтригованный Виталик и, пробежав глазами текст секретного послания, воскликнул:

– Какой кошмар!

После чего получил подзатыльник от Ленки и спрятал шифровку в карман. Наш конверт вскрывал Сережа. Внутри оказалось письмо, написанное печатными буквами с орфографическими ошибками. Это было приглашение на неофициальное посвящение в вожатые, которое обычно проводится в день открытия смены после отбоя на специально оборудованной поляне в лесу.

Под приглашением цветными карандашами Леха нарисовал оборудование: три скособоченные елки, четыре бревна, шалаш из дров и коробок спичек. Ниже с прискорбием сообщалось, что по одному вожатому, «герои, чью жертву мы не забудем», должны будут остаться на корпусах в качестве дежурных, за что получат звание вожатого заочно и пионерский привет.

На обратной стороне письма Леха нарисовал карту: тропинка, ведущая к незабудковой поляне, обозначенная пунктирной линией, уходила куда-то в сторону лесной дороги, затем сворачивала к складу и где-то за ним упиралась в огромную букву Х.

Под картой стояли постскриптум «После прочтения сжечь (огнетушитель в отделении для обуви)» и подпись «С любовью, Л.»

– Кошмар какой! – снова донеслось со стороны третьего отряда, и Виталик, разрываемый желанием немедленно обсудить с кем-то, кроме Ленки, только что произошедшее, ринулся к нашему столу.

Сжимая в руке письмо, он так возмущенно тряс им, как будто получил от Лехи не приглашение на посвящение в вожатые, а призыв прийти ночью на сеновал.

– Это вожатское самоубийство, – не зная, к кому конкретно обратиться, Виталик обратился к солонке с забитыми дырочками. – Нас же Нонка убьет!

– Тогда тебе присвоят звание вожатого посмертно, – успокоил его Сережа.

Виталик перестал пугать солонку и медленно повернул к нему голову:

– Так вы что, собираетесь туда идти?!

Все, кроме Женьки, который боялся пауков и лягушек, кивнули и продолжили тыкать вилками в разваренный в кашу рис, а Виталик, беззвучно шевеля губами, еще раз перечитал письмо и уставился в бракованную рощу.

Никогда раньше Виталик не шел против системы. От любой возможности это сделать его оберегала мама, которая воспитывала сына одна и пристально следила за тем, чтобы он вырос настоящим мужчиной. Она даже друзей ему подбирала лично, тщательно изучая перед этим биографии их родителей. Такой подход к его воспитанию Виталику активно не нравился, поэтому уже с восьмилетнего возраста он начал проситься в лагерь, но мама обещала подарить ему путевку только на восемнадцатилетние, да и то, если он будет себя хорошо вести.

Виталик вел себя хорошо, даже отлично, но перед знаменательной датой выяснилось, что отряды из восемнадцатилетних юношей набирают уже не в пионерских лагерях, а в других инстанциях. Перед сыном получалось неудобно, но мама Виталика решила во что бы то ни стало сдержать свое слово и отправить сына в лагерь. Для этого она вошла в тесный контакт с Нонной Михайловной, с которой была знакома через директора автокомбината, и стала ей почти лучшей подругой, подарив лагерю DVD-проектор с коллекцией киноновинок, но Виталика в отряд все равно не брали. Зато брали вожатым, на что мама была вынуждена согласиться с условием, что напарницу она ему подберет сама, тщательно изучив перед этим биографии всех ее родственников.

– Тогда меня убьет Ленка, – проговорил Виталик, смиряясь со своей участью. – Но, черт возьми, я иду с вами!

Приняв судьбоносное решение, Виталик разгладил смятое письмо и уже направился было к своему отряду, но Анька его вернула. Нам еще нужно было нажаловаться на Марадону. На салфетке она нарисовала ручкой сердитый футбольный мяч, а рядом плачущего крокодильчика Lacoste. Снизу написала: «Спасибо, только уйми свой детский сад».

– Передай это Лехе, – попросила Анька, вручая Виталику шифровку. – И удачи тебе, солдат!

Петляя между столами и пригибаясь, словно под перекрестным огнем, но на самом деле стараясь не попасться на глаза Ленке, Виталик невредимым перебежал через весь обеденный зал и вручил донос Лехе.

– Хрен знает что творится, – бросил Виталик, проходя мимо нашего стола и особым образом выделяя нехорошее слово «хрен», – и прямо под носом у директрисы. Что будет, если она узнает?

Но Нонне Михайловне было не до этого. Как стало известно из достоверного источника, разрываемого нетерпением поделиться ценной информацией, со вчерашней ночи по сегодняшний обед включительно директриса мучилась совсем другим вопросом. Когда Виталик становился мужчиной, Нонны Михайловны вообще не было в столовой. В это время она стояла у окна в пустой пионерской и смотрела на Сашкину фотографию. Это было одно из многочисленных фото первого отряда с прошлых смен, где он сидел с напарницей и тридцатью пятнадцатилетними пионерами на широких ступеньках у входа в главный корпус. Здесь он особенно хорошо получился: в красной бейсболке, шортах и расстегнутой рубашке, сквозь которую проглядывает загорелый торс.

– Ну как, как он сможет сделать тебе приятно на официальном открытии смены, где, кроме сдачи рапортов и поднятия флага, ничего происходить не должно? – спросила Нонна Михайловна сама у себя и обернулась на шорох, доносящийся из-за двери. Показалось, наверное. – Девять смен на первом отряде – это, разумеется, не кот чихнул, но ставить такие условия! По-моему, вы, Нонна Михайловна, просто дура.

Монолог самобичевания продолжился и дальше, но Гале нужно было идти на склад за флагом, поэтому чем он закончился, никто не узнал.

– Скорее всего, Сашка придет за вашими детьми, – предположила Галя, провожая нас от столовой на тихий час. – Нонка ведь так любит маленьких детей!

– Дура! – крикнул Вова и схватил Наташу за кофту. – У меня сирень-говорилка, значит, я говорю!

Возле двери в свою палату Наташа резко развернулась и сунула Вове под нос ветку сирени в два раза пышнее.

– У меня такая же!

Сашка забрал обе ветки и поднял их над головой.