Подорожник

Вот ведь каналья! Резко встряхнул гривой, сел на Монику Белуччи, сбросил с себя триста тонн лишнего груза, расправил крылья и полетел.

Модена

В Модену я приехала глубокой ночью, а с утра прямо на рассвете пошла в церковь, в главный кафедральный собор города на католическую службу. Модена славится тем, что тут производят автомобили «Феррари» и бальзамический уксус, но мне было важно в первую очередь прийти именно сюда. Этот совершенно обычный деревенский собор на главной площади, образец романской архитектуры, посвященный покровителю города святому Геминианусу. Высокий неф, барельефы, колонны с античными львами, круглое резное окно-роза, крипты, фигуры мрачных евангелистов.

Все как обычно. Все как я люблю. Но еще храм известен тем, что когда-то здесь маленьким мальчиком пел в хоре Лучано Паваротти.

Большинству моих друзей известно, что его я считаю одним из самых главных мужчин своей жизни. Маэстро об этом никогда не знал, но мы с ним прожили долгую и счастливую совместную жизнь. В самые трудные минуты он поддерживал меня арией Каварадосси из «Тоски»; очень редкая моя депрессия способна пережить двукратное прослушивание неаполитанской тарантеллы «Funiculi-funicula». Невероятных усилий мне стоит усидеть на месте сейчас, когда я думаю об этой песенке.

У меня огромная коллекция его записей, полноценные спектакли, старые интервью, биографии, множество фотографий, постеры. Я даже как-то мечтала написать сценарий фильма о нем, но подлый Рон Ховард, голливудский режиссер блокбастеров, успел раньше меня.

Кроме всего прочего, мне невероятно симпатична эта легкость, с которой он жил, работал, женился, разводился, имел феноменальный успех на сцене, оглушительно проваливался на сцене (сама удивилась, когда узнала), ел, готовил, любил женщин, снимался в низкопробном кино, ругался с критиками, травил байки. Это чисто итальянская широта души, размах, открытость, брызги шампанского, воздушность, простота, беззаботность, грация, мальчишество. Эта аллегрия льется на меня через экран, подхватывает, несет… cметая на своем пути время, расстояние, даже смерть.

Ах!

Нет, ну невозможно же… все-таки немедленно послушайте сейчас «Funiculi-funicula».

Один критик как-то написал про него: «В Паваротти я нахожу замечательное сочетание того, что ему хочется сделать для собственного удовольствия, с тем, что мы хотели бы, чтобы он сделал для нашего».

Один раз у него брала интервью очень красивая журналистка «New York Times» и привела цитату Гарольда Шенберга, по мнению которого голосовые связки Паваротти поцеловал Господь Бог. На что синьор Паваротти, ни минуты не задумываясь, ответил: «Зато вас Господь Бог обцеловал с головы до ног». Olala!

Но однажды маэстро удалось дать мне один самый главный урок в жизни, который, вообще говоря, не имеет никакого отношения к музыке.

Я смотрела запись старого итальянского рождественского шоу. На ней Лучано Паваротти в студии поет дуэтом со своим папой Фернандо католический гимн «Panis Angelicus» на музыку Сезара Франка.

Двое уже очень старых и очень больных мужчин торжественно стоят на сцене. Они одеты во фраки, у них серьезные сосредоточенные лица, иногда в глазах у обоих мелькают едва заметные искры семейной доброй насмешки.

Как только свою фразу начинает петь Лучано, на грешную землю с небес щедро проливается Божья благодать, всем людям в мире прощается по одному греху. Взгляни, Создатель, шум бытия покорился сыну твоему.

Когда вступает Фернандо, хочется немедленно выключить звук. Слушать это невыносимо. Он не попадает ни в одну ноту, не справляется с дыханием, интонацией, он совсем старик, у него просто не хватает силы голоса, – видно, насколько ему тяжело. Сейчас мы уже знаем, что через полгода он умрет.

Вступает опять Лучано, задает отцу тон, чтобы тому было легче. Но добивается обратного эффекта. Ну кому под силу работать на таком фоне? Контраст убивает весь дуэт. Камера подъезжает ближе, видны их лица. Фернандо устал, со лба льется пот, но он старается. Лучано поддерживает отца самым теплым взглядом. Последние звуки. Зал взрывается. «Bravo, bravissimo!» В Италии нет ничего более святого, чем семья. А семья Паваротти родная для всех, поэтому, естественно, ее поддержат все. Это очень трогательный момент.

Фернандо грациозно кланяется с видом победителя. Раскидывает руки навстречу залу.

– Grazie, molto gentile, – благодарит он с довольной улыбкой. – Спасибо, друзья.

Рядом в сторонке стоит Лучано Паваротти. Он говорит:

– Babo, bravo. Bravo signor tenore! Папа, браво. Браво, синьор тенор! – А потом, обращаясь к публике: – Не дал Бог мне его таланта. Даже в молодости я не мог петь, как он.

Я сначала ужаснулась: надо же, какой злой сарказм. Но потом, глядя на светящееся искренней гордостью лицо младшего Паваротти, поняла, что это вовсе не сарказм, не насмешка. И конечно, ни в коем случае не заблуждение. Мне сложно поверить, что у Лучано Паваротти не хватило музыкального слуха понять, насколько плохо спел его отец.

Нет, это была настоящая кристально чистая ложь. Лучано, светясь гордостью за своего «babo», аплодирует и рассказывает, насколько тот превосходит его в мастерстве.

И вот это тот самый момент, когда маленькая местечковая ложь становится большой жизненной правдой. Есть искренность, есть объективная оценка способностей, а есть любовь. И, по большому счету, я – за любовь. Если не для выражения поддержки, любви и семейной преданности, то зачем нам вообще нужны слова?

И вот я в Модене, в этом самом месте, куда семья пекаря Фернандо Паваротти приходила каждое воскресенье. Где молилась об окончании войны, где крестили детей синьора Лучано и отпевали его самого.

На скамеечке сидела женщина с лицом, совершенно обезображенным какой-то болезнью, неровным, покрытым отталкивающими яркими синюшными пятнами. Женщина истово молилась. Мне показалось, что с такой фанатичной одержимостью она может молить Бога только об одном – чтобы тот вернул ей былое здоровье и красоту. Мне стало ее так жалко! По-хорошему, надо было не мешать и сразу уйти, но мне хотелось как-то «зафиксировать» свое там пребывание, поэтому я села на пять минут на соседнюю лавочку послушать певчих. Женщина, видимо, закончила и вышла из своего религиозного экстаза, и так получилось, что мы с ней одновременно поднялись уходить. Проходя мимо плаката с надписью «Сто лет со дня смерти святого Пия X», она указала мне на него пальцем и сказала:

– Это святой праздник, я уверена, что теперь у меня все получится. Я молилась, чтобы у моего сына прошли неприятности на работе.

Я удивилась и, видимо, от большого ума осторожно задала самый нетактичный в такой ситуации вопрос:

– И вы ничего не просите для себя?

Она удивилась и ответила:

– Это и есть для меня.

Все-таки это удивительное свойство материнской души – у нее никогда нет выбора, о чем просить Бога в первую очередь. Но каково совпадение! Два настоящих моденца в разное время совершенно по-разному поведали мне об одном и том же – о том, что важнее семьи нет ничего.

Я так расчувствовалась, что, когда женщина, прощаясь, пожелала мне хорошего дня, отчаянно выпалила:

– Вы тоже, пожалуйста, будьте счастливы. Любым счастьем, которого хотите.

А она улыбнулась, развернулась и вышла.

Брюгге

Мой преподаватель общей физики в институте профессор Кириченко мог объяснить любой феномен с научной точки зрения.

Почему вампиры не отражаются в зеркалах? – Они просто испускают p-поляризованную волну и все время стоят к зеркалу под углом Брюстера.

Он же рассказывал нам, что фокусник Дэвид Копперфильд летает по воздуху в точности так же, как и «Гроб Магомета», магнит из опыта, иллюстрирующего эффект Мейснера. То есть получается, что у фокусника просто пояс из сверхпроводника, а под сценой две катушки с током.

Когда Кириченко становился серьезнее, он величественно говорил, что мы, физики, не имеем права верить во что-то, кроме науки и эксперимента как краеугольного камня эмпирического подхода к знанию.

Наверное, поэтому я не очень суеверный человек. У меня высшее физико-техническое образование, я не верю в приметы, никогда не могу понять, шутит ли собеседник, спрашивая меня, кто я по гороскопу, дома меня всегда ждет любимая черная кошка, я никогда не вижу видений и не стучу по дереву.

Все началось в то утро, когда мы с редактором «National Geographic Traveler» Ольгой Яковиной пошли в Брюсселе в музей художника Рене Магритта. Магический реализм, загадочная поэтика, вероломство образов. Картины Магритта – это всегда какой-то ребус, приглашение к игре. Например, как может называться картина, на которой изображен человек с крыльями и лев, грустящие на мосту? Все просто – она называется «Ностальгия». Ни человеку, который умеет летать, ни льву нечего делать на мосту. Они воплощают тоску тех, кто знает, что настоящая жизнь – это нечто другое.

Или вот что, например, может быть изображено на картине «Каникулы Гегеля»? Полюбопытствуйте сами, это очень занятно.

Мы с удовольствием обошли все три этажа музея, поиграли в магриттовские загадки, накупили открыток и спокойно вышли на Королевскую площадь Брюсселя.

– Ты посмотри, какое магриттовское небо! – вдохновенно восхитилась Яковина и широким жестом указала мне наверх.

– Да, совершенно магриттовское, – согласилась я, пока что внутренне сопротивляясь этой лирике. В тот момент я еще не научилась разбираться, где оно магриттовское, а где – не очень. Обычное голубое небо с белыми облаками.

Но у меня железное правило – я никогда не спорю с главредом. Магриттовское так магриттовское. Мне не жалко.

Наверное, в этот момент где-то щелкнул переключатель, зловеще заухала сова, над нами промелькнула какая-нибудь таинственная тень, где-то захохотал злобный клоун. Гомерически, сардонически и демонически. Видимо, так оно и было. Но мы этого не почувствовали – мы сели в поезд и, весело болтая о какой-то ерунде, за час доехали до города Брюгге.

Брюгге до невозможности живописен. Темная вода каналов мерно бьется об основания горбатых мостов, о стены аккуратных рыжих домиков, окаймленных снизу полосой сырой плесени. То там, то здесь пробивается зелень: то просто ползучим плющом, укрывающим стены, как старая, изъеденная молью шуба, то плакучими ивами, опускающими гигантские ветки в мутную воду, то просто аккуратными кадками с растениями на окнах. Все это создает тот самый старинный фламандский деревенский и даже немного застоявшийся болотный уют.

Мы долго гуляли вдоль каналов, остановились отдохнуть, оперлись на перила и стали разглядывать посетителей кафе на другом берегу канала. В этот момент магриттовское небо заволокло тучами, и хлынул дождь. Посетители кафе мгновенно испарились, сбежали с открытой веранды под навес. Однако никуда не двинулась парочка влюбленных студентов. Они продолжали сидеть за столиком под открытым небом, только накрылись серой скатертью и страстно целовались. Мы с Яковиной изумленно переглянулись. Перед нами была живая картина Магритта «Влюбленные».