Дети Балтии

Он развёл руками.

– А тебе не кажется, что это измена? – вдруг заговорила его сестра Като, смотревшая на него весь день довольно сочувственно и в то же время испытующе.

– Да, да, измена! – подхватила Мария, так, словно дочь обращалась именно к ней. – Кто-то из Штаба передал план сражения французам. И ты говорил, что Буксгевден даже не двигался…

Александр поморщился.

– Буксгевден не двигался с места, потому что он жалкий дурак. Да я и сам…

– Ты-то тут причём? – продолжала мать. – У тебя был главнокомандующий. Это его вина.

– Maman! Я его торопил! Я! – воскликнул Александр. – Если бы мы выгадали время, то французы не застали бы нас врасплох.

– У Кутузова сорок лет боевого опыта за плечами, у тебя – ноль, – продолжала императрица. – С чего это виноват ты, а не он? Он мог бы возразить тебе и поступить по-своему.

– Он знал, что я император и со мной нельзя спорить, – вздохнул государь, у которого голова уже шла кругом от разговора с матерью, от её напора и глупости.

– Раз ты император, ты имеешь право карать, – продолжала вдовствующая императрица. – Так покарай же его.

– За что?

– Чтобы впредь не боялся высказывать своё мнение, – язвительно усмехнулась Като. – Подлизы достойны наказания куда большего, чем наглецы.

– И что? В Сибирь мне его отправить? Так и батюшку нашего начнут припоминать… – легкомысленно произнёс император.

– Не говори об отце в таком тоне! – с некоторым подобием священного ужаса в голосе проговорила императрица Мария.

– Но согласитесь, maman, вы предлагаете мне поступить именно так, как поступил бы на моём месте он.

– Не обязательно отправлять его в Сибирь, – сказала спокойно Екатерина Павловна. – Назначь его в какую-нибудь дыру губернаторствовать.

Совсем «в дыру» Александр Кутузова не назначил, а дал ему должность киевского генерал-губернатора – вроде бы как почётно, но, с другой стороны, подальше от армии, от Двора, от большого света. Так государь предпочитал поступать со всеми неугодными, в отличие от своего отца, считавшего, что хуже Сибири и полной отставки для вельможи быть не может. Александр Павлович знал, что некоторые назначения, непредвиденные выкрутасы карьеры для иных могут оказаться куда более болезненными, чем полный «абшид». И, к тому же, такие меры не отдают самодурством, не вызывают праведного гнева, не превращают подвергшихся им в мучеников в глазах окружающих.

А в эту ночь, первую в Петербурге, он позвал к себе сестру запиской. Като пришла. И заставила его забыть все горести. Никакой вины государь не почувствовал. А девушка только убедилась – брат в её руках. Целиком и полностью. Никто – ни жена, ни мать и даже ни Нарышкина – не могут заменить её в его сердце. Этого Екатерина и добивалась.

Общество, надо сказать, восприняло Аустерлицкое поражение вовсе не так трагично, как ожидалось. Да, у многих погибли близкие люди, почти весь светский сезон пошел насмарку из-за того, что во многих домах был траур – но если то была бы победа, разве всё обстояло бы не так? Кроме того, разгром корпусом Багратиона французского арьергарда при Шенграбене несколько компенсировал Аустерлицкую катастрофу в глазах света. А Аустерлиц воспринимался как «досадное недоразумение». «Лепя, лепя и облепишься», – эта поговорка, сочинённая неким московским остроумцем, повторялась на все лады. И только император – а также узкий круг его приближенных – ведали настоящую цену этого события.

***

Граф Кристоф приехал в Петербург, как и обещал, к православному Рождеству, поздно ночью, – больной и разбитый окончательно. Его ребро не спешило срастаться, боль не прекращалась, особенно по ночам, от неё хотелось выть и лезть на стенку. У него до сих пор шла кровь горлом. К тому же, в дороге, на одной из почтовых станций в Литве, его застигли письма. В одном, от сестры Катарины, сообщалось о смерти Эрики и о том, что они не знают, как нужно правильно сообщить об этом Гансхену – написать ему или дождаться его возвращения и показать могилу невесты. В другом, от матери, кратко и сухо была изложена смерть его дочери. После таких вестей он долго сидел один в грязноватом зале станции и курил, хоть дым больно обжигал израненное лёгкое.

Надо было ещё подумать о том, что будет с его карьерой. Наверняка, ничего хорошего. В произошедшем была и его, Кристофа, вина. Он хлопотал за Вейротера, предложившего провальный план. Он впустил в свой Штаб генерала Савари, который мог втихую снять копии с диспозиций, подслушать разговоры, увидеть расположение войск и сделать соответствующие выводы, а потом передать всё, что узнал, своему повелителю. Он, в конце концов, не был рядом с императором во время этого бесславного события. Хороший же генерал-адъютант получается! А если бы Александра зацепила шальная пуля? А тут ещё вот такие дела… Дочка его, Магдалена, красивая девочка, плоть от плоти и кровь от крови… Как же так? Впрочем, маленькие дети и болеют, и, бывает, умирают. Как и юные девицы. Это жизнь. Причину смерти невесты Иоганна Катарина не указала, и граф отчего-то подумал – чахотка. Было от чего Эрике впасть в чахотку, если честно… Но как бы Гансхен не сделал чего с собой. Это он и отвечал младшей сестре: «Дождитесь его, не спешите сообщать, а если сообщите – никогда не оставляйте одного». Матери он не стал писать – скоро увидятся.

Итак, приехав в столицу, он зашёл в свой тёмный дом, сделал жест слуге, который было обрадовался его возвращению живым и решившему разбудить всех, сбросил шинель и шляпу на его руки, упал на диван в гостиной и заснул.

Проснувшись, почувствовал, что кто-то гладит его по волосам и плачет. Да, она. Та, о которой граф не думал. Дотти. Бледненькая, тоненькая, рыжая его девочка.

– Адольф сказал, ты был ранен, – шептала она.

– Он преувеличивает. Пустяки. Пара переломанных костей, – сказал он и встал.

– Наша девочка… – начала жена.

– Я знаю, – оборвал он. – Мать написала.

Было ещё темно. Граф не знал, который сейчас час, и не хотел узнавать. Он прошёл в свою спальню, шёпотом приказал слуге сделать ванну, сбросил с себя одежду и погрузился в тёплую воду. Потом лёг в кровать.

Доротея ждала его в постели. В свете ночника она казалась белым призраком, смутным духом. И она продолжала плакать – сейчас её муж был особенно похож на её дочку, и, Дотти была уверена, сходство со временем усилось бы многократно. И да, он изменился. А может быть, она просто отвыкла от Кристофа.

– Не терзай себя, – проговорил он внезапно. – Всё равно ты бы ничего не смогла сделать.

– Что там было? – спросила она, взглядываясь в лицо графа.

– Ад.

Дотти поверила ему – по её глазам было видно. Потом она задула свечу. Опять погладила его по волосам, по лицу, по шее, прикоснулась к тому месту, которое мучило его уже три недели. Как ни странно, боль начала куда-то отступать. И место боли начали занимать другие, куда более приятные ощущения.

– Я не знаю, как я жила без тебя, – шептала графиня. – Мы никогда не должны расставаться. Никогда. И… если что было раньше – прости.

– Это ты меня прости, – сорвалось с его уст. Он прижал её к себе, теплую, живую, хорошую. «О тебе, моя радость, я мечтал ночами…» – откуда это? Сломанное ребро вновь напомнило о себе, он невольно застонал. Дотти отстранилась. И сделала всё сама, аккуратно, сев на него сверху, подарив ему – и себе – наслаждение. Никогда – ни до, ни после – они не были близки с такой трепетной нежностью. И потом, лёжа в объятьях друг друга, они продлевали это наслаждение.

– Отчего умерла Эрика? – вдруг спросил он. – Чахотка?

– Скарлатина, – сказала Дотти с грустью.

– Это же детская болезнь.

– Болезнь детская, умирают от неё взрослые.

Потом она рассказала всё, что произошло. Рассказывала Дотти долго, взахлёб, словно её кто-то торопил. Кристоф заснул под её голос.

Утром она провела его в детскую. Показала сына. Он оглядел ребенка без каких-то эмоций – большой, крепкий мальчик, с пухлыми ручками, непонятно на кого похожий. Волосы редкие, чуть вьются, рыжеватые, как у его матери, а глаза ярко-голубые.

– Кто придумал назвать его Павлом? – спросил он у жены.

– Твоя мать. Я хотела в честь тебя, но фрау Шарлотта отговорила.

– Правильно сделала, – усмехнулся он. – Не надо ему повторять мою судьбу.

Граф подошел поближе к своему мальчику. Ребёнок при его виде улыбнулся бессмысленно, но радостно. Кристофу захотелось взять сына на руки, но было жутко – вдруг он его уронит и что-то сломает.

– Он не пойдёт по военной части, – отчего-то сказал он, после того как вышел из детской. – Ни один мой сын не станет офицером.

«Что же он там видел?» – подумала Дотти, когда они сидели за завтраком. Графиня ничего не ела, а смотрела на мужа – и не могла понять: кто-то из них изменился, или она, или он, но Кристоф казался вовсе не таким, как раньше. Почему – непонятно. Он не стал выглядеть старше, худее, мрачнее. Но в нём чувствовалась какая-то потерянность.

– Жанно пропал без вести, – произнес он скорбно. О другом он не мог говорить, а говорить – отчего-то он понимал это – было просто необходимо.

– Я знаю, – Дотти побледнела. – Но мы надеемся на лучшее.