Сплетня

Часть четвертая

Деда звали Зафас, и был он отнюдь не всегда дед.

Зафас был крепок, коренаст, во всём основателен и всегда решителен. А глаза – всё время смеялись, словно всё ему было то ли в радость, то ли в удивление. Даже если корову шакалы задерут – не то горюет, не то весело удивляется: надо же, смотри-ка, Бог дал, Бог взял, не хочет, значит, чтобы мы отдыхали, другие, значит, у него на нас виды-то.

Глава большого и разветвлённого клана, он жил в мире и согласии со всеми своими родными, двоюродными и четвероюродными. Жил прямо в зелёных горах. Над головой – огромное синее небо, крупнющие звезды – хоть рукой собирай. Где-то далеко внизу – совсем малоинтересное море. Говорят, много в нём соли, да всё не та – не съешь, не выпьешь. Надо же, качал головой Зафас: Бог дал, а секрет не сказал – хочет, значит, чтобы мы сами его разгадали. Ну да кому полезно – тому и разгадывать. А моё дело – земля, скот. И виноград.

Богатое село, богатый клан – много достатка, много детей, много гордости. Сыновья росли справные: ловкие охотники, крепкие работники. Дочери – все собой недурны, но третья, Астанда Зафас-ипха, даже отцу слепила глаза. Густая рыжеватая копна – из-под любых косынок и шалей, всегда покрывавших, как велит обычай предков, любую женскую голову, выбивались пушистые локоны, волнуя мужское воображение картиной полного богатства. Солнце тоже вечно путалось в этих кудрях и, так и не сумев выбраться, сверкало откуда-то из глубины косы. Кость тонкая, талия стройная, голова гордая, а взгляд – огненный. Словно это же солнце копилось в нём, уплотняясь, сгущаясь до вязкого мёда, настоянного на жгучем, истинном перце. И любые мужчины любого возраста чувствовали это сразу. Как ни берёг её отец, а слава об Астанде бежала гораздо дальше его двора и его села.

Заглядывались многие. Отец неволить не хотел – не мог. Как её, такую, приневолишь? А она всегда просила права сперва взглянуть тайком на жениха. А потом, на неловкий вопрос отца – пойдёшь ли, мол?.. – поднимала бровь и такой бросала ответный взгляд, что был бы при том несостоявшийся жених, застрелился бы или прыгнул бы с отвесной скалы. Как она это умела – Зафас и сам не понимал, а только одним доставалась холодная брезгливость, словно мышь за хвост поймала, другим – убийственная жалость, словно шелудивому псу кость бросила, третьим – надменное презрение, какого и врагу не пожелаешь. Чтобы этих самых врагов себе не нажить, Зафас аккуратно подбирал слова для отказа сам. Насколько мог аккуратно – настолько и подбирал.

И красть пытались – не без этого, конечно. Но тут уж Зафаса врасплох было не застать: на то и братья, чтобы сестру оберегать. Не ходила одна со двора – и всё тут. Хоть за водой к ручью, хоть на праздники девичьи – всегда кто-то неподалеку маячил. Стерёг.

* * *

Сон Кадыр потерял уже давно. И хотел бы, и рад бы, да как тут уснёшь: только веки прикроешь – и сразу солнце в глазах, путается в толстой косе, прячется. Как, скажите на милость, уснуть, если ни открыть глаза, ни закрыть глаза – всё солнце в них колет и бьёт. То снаружи, то изнутри.

Мать глядела горестно, подкладывала лучшие куски и ещё ломоть-другой мамалыги: совсем изведёшь себя, сычкун, и так уже почернел лицом. Что гложет тебя, сыночек, что грызёт? Скажи уже, может, помогу чем… Не мучай ты сердце моё.

Сказать Кадыр тоже не мог. Что толку, если помочь в этом деле любой бессилен. К Астанде вон какие сватались – и всем отворот дала. Не она, отец, конечно… впрочем, всем было известно, кто в этом доме женихов выбирает. Да и вообще: признать вслух, что по девке сохнешь… не по-людски как-то. Хотя с ней всё было – не по-людски, словно и не человеком она была, а ведьмой. Ладно: феей. Лесным духом.

Ну хорошо: добром, разговором не взять, тогда остается одно из двух. Или забыть, или украсть.

Сперва пытался забыть. Не помогло. И спать уже не спишь – а как тьма спустится, по углам загустеет, так из каждого угла – словно её смех слышится. До того доходил: кажется, руку протяни – и вытянешь её, гибкую, тёплую, манящую, прямо из сумеречного сгустка. И даже руку-то и тянул. Глаза уже видели её, видели! Косу её толстенную, плечи её округлые, бедра её… ох, нет! Пальцы хватали пустоту, хохот призрака сменялся стоном Кадыра, а ночь за окном – серым рассветом, быстро наливающимся солнечным золотом. А солнце – это ведь она и есть. Астанда.

Кадыр понимал, что разум уже от него ускользает.

Собрался сам, собрал хлеба и сыра, отправился в неблизкий путь. К святилищу. Обряд провёл по всем правилам. Духов земли молил сжалиться – отвести морок. Освободить. Очистить. И вышел из аныха ликующим. Переполненным верой: моя будет. Как уж ему духи знать дали – то секретом Кадыра осталось. Никому не открыл, а только вылетел обратно, как на орлиных крыльях: всё будет, всё, сил только надо накопить и решимости побольше и – вперёд, к мечте. К Астанде.

К ней он и отправился прямо из святилища, особо уже не размышляя и не страшась. В конце концов, чего ему опасаться – ему, не убоявшемуся с самими духами в «Ахылпахас»14 сыграть. Да не просто сыграть – а первому до шеста добежать, и шапку с него сорвать, и выиграть, выиграть всё: удачу, обещание счастья – да что там: саму жизнь!

* * *

В село Кадыр вернулся на третий день, уже за полночь. Все окна Зафасова дома были темны, нигде ни занавеска не шелохнется, ни тень не мелькнёт. Тихо. Все спят. Кроме псов, конечно – эти даже если морды на лапы сложили, глаза зажмурили, чуть что скрипнет – такой вой поднимут… Пустобрехи. Зачем же оно, не будем скрипеть.

Кадыр устроился за толстой полосой колючих кустов, служившей Зафасову хозяйству оградой. Хорошая, конечно, вещь – колючка-цитрус. И теленок-молокосос со двора не уйдет, и человек лихой на шипы в пол-ладони длиной не полезет. И забора, вроде как, и нет: открыт дом, как велит традиция, любому гостю. Коли он с добрым, конечно, намерением пришёл.

Добры ли его намерения, Кадыр и сам, пожалуй, не знал. Но точно знал, что они – тверды. Он долго всматривался в темнеющий в ночном мареве силуэт дома, пытаясь угадать, где в нём окошко Астанды. Ему казалось, что угадал: по какому-то особому мягкому отсвету – словно именно оттуда веяло прохладой, такой манящей посреди душной июльской ночи. Так он и сидел по ту сторону кустов, глядя на окно и пытаясь прогнать видение разметавшихся по подушке толстенных растрёпанных кос.

– Как думаешь, она их на ночь расплетает? – спросил дух.

– Зачем? Она ещё не мужняя жена, кого ей очаровывать – сестёр? – резонно ответил Кадыр, задумчиво покусывая травинку.

– А для тебя?

– А для меня расплетёт. Хотя нет: я сам расплету. До самого конца.

Он почти ощутил под пальцами тяжёлый, гладкий шёлк её волос. Закрыл глаза и неторопливо, прядь за прядью, освободил от тесной аккуратности круто завитые локоны. На лоб и щёки брызгали весёлые искры – это Кадыр, расплетая пряди, выпускал на волю запутавшихся в них за день солнечных зайчиков. Они выскакивали и зависали где-то неподалёку, растворяясь в воздухе и добавляя ему частичку своего света. От этих растворимых зайчиков окружающая плотная тьма потихоньку светлела, светлела, пока, наконец, сквозь неё не проступили отчётливые очертания гор, чтобы затем всё увереннее и торжественнее покрываться зябкой рассветной позолотой.

– Эх, люблю их, – сказал дух.

– А я их такими редко вижу, – признал замерший от восторга Кадыр. – А может, никогда и не видел. Вот ведь странно: всю жизнь тут живу, моя ведь земля, а такой красоты не знал.

– Это потому, – назидательно провозгласил дух, – что красота к красоте тянется, и красота на красоту глаза открывает. Ээээ… вот.

Откуда-то из кустов донеслось отчётливое хихиканье. Но Кадыр подумал, что смеяться тут совершенно не над чем. Прав ведь дух: кабы не Астанда, спал бы он сейчас сладким сном на старом тюфяке в углу отцова дома, и никакие золотые горные пики его бы совершенно не интересовали. Может даже, кабы и увидел бы – не осознал бы всей прелести этой мимолетной роскоши оттенков.

– Это хороший знак, – сказал Кадыр. – Само солнце идёт благословить моё решенье.

В кустах уж совсем неприлично прыснули, и Кадыр сердито уставился в сторону звука и даже погрозил кулаком. Потом подумал, насколько это глупо: грозить духам кулаками. И просто гордо отвернулся в сторону заветного окна.

И очень вовремя, потому что именно в этот момент занавески вздрогнули, мягко шевельнулись, и тонкая белая рука легко толкнула створку окна наружу.

У Кадыра пересохло во рту.

Тихонько напевая, кто-то ходил по комнате, но голос было не разобрать: это могла быть любая из сестёр Астанды. А могла быть и она сама. Кадыр стал осторожно распрямляться, расправляя затёкшие члены. Тело отзывалось не столько благодарностью, сколько досадой: в отличие от разума и зрения, тело Кадыра давно и прочно спало, набираясь сил после трёхдневного перехода и перед решающей битвой с судьбой.

– Она, – уверенно сказал дух.

В кустах молчали, не подтверждая и не опровергая это заявление. Кадыр напряжённо вглядывался в окно. Уже полностью рассвело, и начинающийся день тоже расправлял затёкшие за ночь ветки, травинки, листья – было как-то по-особому отчётливо видно каждую деталь, каждый штрих, каждую мелочь. Но главного всё равно видно не было: кто же именно находился там, в комнате с открытым окном.

Внезапно плеснула вода – Кадыр вздрогнул, словно это его окатили из ведра – и тот же нежный голос продолжил свою непонятную, мурлычущую песню. А, теперь уже где-то за домом, сообразил Кадыр. Наверное, у умывальника.

– Посмотрим? – подзудил дух.

– Если бы она была моей женой или сестрой, я бы тебя сейчас пристрелил, не посмотрел бы, что у тебя тела нет, – мрачно огрызнулся Кадыр.

– Нууу, а откуда ты знаешь, почему я, собственно, дух? – расхохотались прямо над ухом. Кадыр с силой потёр растопыренной ладонью шею, лицо и в первый раз подумал: а со мной точно всё в порядке?

– Да ладно тебе, – примирительно продолжил дух, – она же тебе, слава богам, не сестра – вот тогда бы у нас были проблемы, ух!.. А как раз женой ты её себе и хочешь. Так почему бы тогда и нет? Всё равно через месяц-другой все права будут – твои. А главное…

Дух на секунду замолк, а в кустах оценивающе-одобрительно хмыкнули, словно кто-то поднял для тоста стакан доброго вина.

– … а главное: в такую рань вряд ли при ней кто-то есть. А нам с тобой того и надо – спокойно поговорить, наедине, без чужих. То есть, я хотел сказать – без родных.

– Твоя правда… – Кадыр в нерешительности стянул с головы холщовый башлык. – Эх, была не была… Надеюсь, там хотя бы не Астандина мать.

– Лучше бы ты понадеялся, что там не Астандин отец, – резонно заметил дух.

– Слушай… – Кадыр, уже направившийся было вдоль кустов, остановился и повертел головой, пытаясь понять, откуда с ним беседует дух. – А может, ты это… слетал бы, посмотрел? Точно ли там она?

На эту здравую мысль кусты ответили странным чпокающим звуком. Бутылку откупорили, что ли, подумал Кадыр. Интересно, а она у них тоже… духовная? душевная? духовая?.. Я бы и сам сейчас не прочь хлебнуть – для храбрости.

– Эээ, нет, брат, – протянул скучным голосом дух. – Слетать я не могу. Я же тебе не Акачаа15.

– А как же ты тогда в воздухе держишься? – Кадыр снова огляделся, пытаясь заметить вокруг себя что-нибудь особое. Всё было совершенно как всегда.

– Я в нём не держусь, – усмехнулся дух. – Меня в нём нет. Я есть только в твоей голове.

– Да?.. – Кадыр растерялся и подумал было, что тогда, наверное, он ведет разговор вовсе не с духом, а с самим собой, но откуда тогда у него самого, пусть и второго, те мысли и слова, которых он совершенно точно не думает и думать не мог бы – хотя, с другой стороны, почему не мог бы, если всё это звучит именно в его, Кадыровой голове, а не какой-нибудь другой… Но столь глубокую мысль додумать он пока не сумел и потому просто опасливо покосился на кусты: – Аааа… эти?

– С этими сложнее. Но они, я думаю, тоже не полетят.

Кусты гордо молчали. Наверное, обиделись на подозрение.

Солнце неуклонно поднималось. Где-то неподалеку прокричал первый петух. Кадыр вдруг понял, что голос за домом больше не поёт – и тут ему стало по-настоящему страшно. Упустил? Свой единственный шанс – упустил?! Да нет, быть того не может. Мне удача обещана. Мне – путь открыт.

И он решительно шагнул вперёд.

* * *

Астанда вставала рано всегда. Во-первых, только утром всё вокруг, включая горы, выглядело по-настоящему чистым и свежим – а именно чистоту и свежесть Астанда ценила больше всего на свете. Во-вторых, только на рассвете она могла побыть наедине с собой, без шумных надоедливых сестёр и караулящих её по распоряжению отца братьев – а именно одиночество и беседы с самой собой Астанда полагала самым бесценным сокровищем жизни. В-третьих, только до первых петухов можно было тщательно выстирать и развесить в укромном месте нательное бельё – а именно оно доставляло Астанде самую тайную и самую изысканную радость. И оно всегда должно было быть свежим.

Бельё это – длинные нижние рубахи и удобные панталоны – она шила только сама и только себе. Вообще, она была знатной мастерицей, и рукам её одинаково покорно подчинялись и игла, и ткацкий станок, и лыко. Всё, что шила, вышивала, ткала и плела Астанда, всегда как-то по-особому являло себя миру: с каким-то неуловимым, но неоспоримым щегольством истинного произведения искусства. Скроенные ею черкески сидели, как влитые, вышитые кафтанчики акьач пользовались неизменным спросом у княгинь и княжон. Но нательные рубахи она мастерила только для себя. И сама бы сработанное чужими руками никогда не надела. Это же своя, личная тайна. Самая глубокая. Самая запретная. Разве может что-то касаться девичьего тела? Руки матери, пока еще малышка, а потом – только руки мужа. И помыслы мужа. А больше – ничто. Иначе и быть не может. Никак. А если нижнюю рубашку шила чужая рука – то получается, что кто-то представлял, как эта рубашка обнимает белые плечи, струится вниз, к стройным ногам – а разве можно такое позволить другим? Нет, Астанда шила себе только сама.

Полотно выбирала придирчиво: чтобы тонкое и нежное на ощупь, но крепкое и прочное на разрыв. Кроила строго по фигуре: чтобы не жало, не тёрло, не слишком облегало и не слишком фалдило – и получалось всегда идеально. Продуманные клинья заставляли ткань струиться, словно мягкий туман окутывал тело. Изящные рукава охватывали руку свободно и легко, а плотный манжет запирался на узком запястье на крохотную пуговку. А потом, уже по готовому, пускала тонкую изящную вышивку. Сестра как-то спросила: и не лень тебе? не увидит же никто, сносишь, пока мужа себе нужного найдешь, с твоим-то гонором. Астанда изумленно вскинула брови: как это никто? А я? Разве этого не достаточно? Сестра только глаза закатила: ну и гордячка ты, Аста!

Гордячка – это может быть, но точно не лентяйка. Ни одна из сестёр не вставала каждое утро на заре, чтобы сменить рубаху на свежую и прополоскать себе прежнюю на завтра. А Астанда вставала, напевала, и, с удовольствием переодевшись, тщательно простирывала в ледяной воде с щёлоком все свои элегантные сокровища, мягко отжимала, чтобы не повредить вышивке и уносила в самый дальний угол заднего двора, в высокие заросли старого лавра – отец называл их рощей. Там у неё был налажен свой маленький, но чистый уголок для просушки: натянутые меж старых сучьев верёвки, горстка прищепок да метёлка, чтобы снимать постоянно нарастающую паутину. Никто чужой забрести сюда не мог, ни нарочно, ни случайно: гости проходили только по главному двору, а на задний, где теснились хозяйственные сараи и поленницы, не забредали никогда; с другой же стороны, заросли лавра упирались прямо в обрыв, под которым зиял глубокий овраг – даже в самую отчаянную жару оттуда веяло сыростью и опасностью. Так что Астанда, встряхивая и развешивая свежие исподние рубашки и панталончики, была спокойна: ничей посторонний глаз её тайну не оскорбит. Меж тем, предмет был столь деликатен, что если бы кто, не дай Всевышний, увидел, то оскорбление было бы уже не только ей, а и всему её роду.

* * *

Буквально через пару осторожных шагов вдоль колючей ограды Кадыр снова услышал тихонько напевающий голос – но доносился он теперь откуда-то издалека, приглушённый не то расстоянием, не то какой-то стеной. Неужто в дом зашла, испугался Кадыр. Неужто всё-таки шанс упустил?

Осторожно, чтобы не разбудить собак, он крался вдоль аккуратно подстриженных кустов, пытаясь обогнуть дом. Однако вскоре обнаружил, что это не так-то просто: через несколько десятков шагов просторный, зеленый Зафасов двор заканчивался, и начинался не менее внушительных размеров сад, но ряд колючего цитруса продолжал охватывать все владения единой надежной цепью. То есть теперь Кадыр не обходил дом, а удалялся от него, с каждым шагом теряя и без того призрачные шансы увидеть и узнать, кто же там, на заднем дворе не спит и плещется в такую рань. Нет, так дело не пойдет, подумал Кадыр. Здесь должен быть лаз. Мне же обещана победа – здесь должен быть лаз.

Лаза не было, но зато – Кадыр глазам своим не поверил – у одной из яблонь, росших у самой ограды, стояла лестница. Видимо, кто-то залезал опрыскать листву от жуков или подвязать пожухлый вживленный черенок – по пышным яблоням было видно, что ухаживают за ними по всем правилам садовой науки. Кадыр огляделся и даже вздрогнул, обнаружив неподалеку толстый срубленный сук – как раз такой, чтобы поддеть лестницу, свалить её на кусты, а затем им же и подцепить, перетаскивая её на свою сторону.

– Эй, а ты точно не Акачаа? – с опаской спросил он, покосившись в ту сторону, откуда обычно говорил дух.

– Не-а, – беспечно отозвался тот.

– «Не-а» – не Акачаа, или «не-а» – не точно? – совсем озадачился Кадыр.

– Слушай, ты бы поторопился, герой, а? Солнце уже эвон где!

И впрямь, подумал Кадыр, это можно выяснить потом. Он быстро перетащил на свою сторону лестницу, ловко перебрался по ней на ближайшую яблоню и спрыгнул в сад. Мокрая высокая трава сразу обняла сапоги утренним холодом, сыромятная кожа стала напитываться, набухать. Не обращая внимания, Кадыр бесшумно двинулся меж деревьев, на всякий случай пригибаясь к земле и чутко прислушиваясь, не забрешут ли собаки. Но духи и впрямь хранили его: спали псы, спали и хозяева – и вот он уже прокрался к дальнему краю сада, примыкавшему к заднему двору.