Сплетня

Астанда шла к дому, по-прежнему напевая, вся озарённая утренним солнцем – умопомрачительно легкая, сияющая, гибкая. Выбившиеся из-под платка пружинки кудрей подрагивали при каждом шаге, рассыпая, как показалось Кадыру, снопы солнечных зайчиков. Он зажмурился: моя будет. Или мне не жить.

– Хмм, – скептически напомнил о себе дух. – Насчет не жить – это тебе обеспечат довольно быстро.

Совсем близко отчаянно завопил петух. Кадыр, по-прежнему пригибаясь, метнулся назад, к лестнице, перемахнул обратно и предусмотрительно затащил её в толщу кустов. Со двора и из сада уже нёсся истошный лай всё проспавших и теперь пытавшихся оправдаться псов – но Кадыр был уже далеко, унося в обессилевшем сердце облик той, которой ему предстояло добиться или умереть.

* * *

Мать ничего не сказала, не спросила, где пропадал – только тихонько выдохнула и прикрыла на секунду глаза: вернулся, живой. Спасибо. Она сразу заметила новый лихорадочный огонёк, зажёгшийся в глазах сына, но понадеялась, что это просто от усталости. Он явно проделал неблизкий путь: одежда пропылилась насквозь, а пропитанные влагой сыромятные сапоги покрылись характерным склизким налетом, который она почему-то не любила до брезгливости. Навоз, помои, любую грязь сносила легко, а вот от этого мутило с детства. Но дело женское – тишина: молча принесла свежее, молча собрала всю грязную одежду, поцеловала в лоб и оставила его спать. Отдохни, сычкун, сегодня отдохни, а завтра тебя отец в поле ждёт.

Растянувшись на тюфяке, Кадыр закрыл глаза – и снова увидел Астанду. Теперь это было не просто солнце, а именно то солнце, что лилось и брызгало сквозь небрежно стянутые под платок локоны. Он перевернулся на бок и сосредоточенно прищурился: интересно, откуда она шла? На умывание было не похоже. Тогда куда же она ходила и зачем лила воду?

Еще через полтора часа Кадыр пробирался по ничейной земле – по каменистому, влажному руслу глубокого оврага, начинавшегося далеко за селом и прихотливо тянувшегося вдоль чуть не трети дворов – в том числе и Зафасовых угодий. Пробираться было ужасно неудобно: ноги постоянно скользили, срывались на острых, поросших мхом камнях, так и не просохшие сапоги неприятно чавкали, вбирая в себя новую влагу. Но ещё неудобнее было то, что овраг был слишком глубок, и ни одной крыши или другого заметного ориентира увидеть не удавалось. Надеяться можно было только на удачу и собственный глазомер. Когда Кадыру показалось, что он пробрёл достаточно – дворов девять, а то и все двенадцать, не меньше – он рискнул вскарабкаться по крутому склону, чтобы этот самый ориентир найти. А может, он уже и вовсе до самой Зафасовой усадьбы доковылял?

Сырая земля забивалась под ногти, лезть было не только неудобно, но и очень опасно: склон – крутой и ненадежный, камни внизу – острые и многочисленные.

– Не-а, не найдут, – подбодрил дух Кадыра, когда тот завис на почти отвесном участке склона и с опаской глянул вниз. – Сам посуди: кому в голову придёт искать тебя тут?

– Мне обещана удача, – скрежеща зубами, Кадыр снова подтянулся на руках и почти добрался до спасительного верхнего края обрыва.

– Вот всё стесняюсь тебя спросить: кем обещана-то? – настрой у духа явно был лиричным. – Коли духами – так они, поверь мне, могут и ошибаться. В конце концов, духи – они тоже люди.

– Хорошо, что я тебя почти не слушаю, – отдуваясь, Кадыр, наконец, плюхнулся на плоский край обрыва. – Какую, однако, ерунду ты несёшь.

– Ерунду духи тоже часто несут, не без этого, – покладисто согласился дух. – Но это не мой случай. Тебе повезло.

И впрямь: Кадыру повезло. Хотя вылез он и не у нужного дома, но знакомые крыши виднелись совсем неподалёку, а главное – между кустами и обрывом стелилась узкая, но всё же вполне проходимая полоска дерна. Упиралась она прямо в небольшую кущу деревьев, которая, по расчетам Кадыра, и была той самой, озарённой утренним присутствием Астанды.

* * *

Здесь всё было каким-то особым. Высокие лавровые кроны смыкались над головой, словно вставшие в круг танцоры, обнявшие друг друга за плечи и склонившиеся передать друг другу важный секрет. Получился не то храм, не то беседка. Никакого подлеска, только дёрн, очень ровный и чистый – в лесу такого не бывает. Он не поднимался выше половины детского мизинца, словно Астанда аккуратно подстригала его каждое воскресное утро. Косые солнечные лучи не пронизывали листву, а осторожно пробирались сквозь неё, наполняя пространство этой природной часовни мягкостью и сиянием. Может быть, это было только сейчас, может быть, Кадыру опять повезло – теперь с расположением солнца в небе – но именно здесь он впервые за многие месяцы (или за всю жизнь?) ощутил полное умиротворение и покой. Просто присесть. Отдохнуть. Погладить шейку разнежившегося, мурлычущего кота. Смотреть, как играют на зелёном дворе дети. Два мальчика с орлиным, как у Кадыра, профилем, и девочка, вся в кудряшках и солнечных вихрях, как её мать. Просто ждать, когда Астанда выглянет на двор, чтобы звать всех обедать, но вместо этого подойдёт к мужу, прижмёт к своему тёплому боку смоляную его голову, погладит щёку и скажет: помнишь, как тебе было обещано, что получишь, чего больше всего на свете желаешь? Хорошо, что всё именно так и сбылось.

Кадыр тяжело, словно совсем без сил, опустился на плотный, пружинистый дёрн. Конечно, он понял, зачем сюда приходила Астанда. И ещё он понял, что теперь уже точно назад дороги нет. Он не осмелился подойти и тронуть чуть подрагивающее от движения воздуха, пронизанное солнцем и прочерченное кружевной тенью тканое вышитое богатство. Он просто сидел, смотрел и видел, как тонкая белая рубашка обнимает девичьи плечи, как долго струится вниз, к стройным белым ногам. Он не имел абсолютно никакого права это видеть – но ровным счётом ничего не мог с собой поделать. Он ужасно устал жить без неё. Если без неё – то уже лучше, наверное, и не жить.

– Ты это… погоди, – смущенно пробормотал дух. – Не надо бы думать того, чего думать не надо бы… Мда…

* * *

Багровое солнце тяжело опускалось за неровную кромку крон. Большая семья собиралась на ужин. Астанда, как всегда, пользуясь вечерней суматохой, ускользнула в свой тайный схрон, чтобы забрать прогретое за день добро, пока его не пробрала вечерняя сырость. В густом от низких лучей воздухе жужжали комары, но её они почему-то никогда не трогали – просто звенели над ухом, сопровождая весь её короткий путь к рощице, как глашатаи королеву.

Кадыра она увидела сразу. Он спал, широко разметавшись по дерновой подкладке – так широко, что, казалось, заполнил собой весь её потайной мирок. Прямо над ним тихо шелестела тонкая вышитая ткань – во всей своей запретной интимности, полностью перечёркнутой самим фактом его присутствия здесь.

Внутри неё что-то сразу, стремительно и очень сильно, скрутилось в пульсирующий ледяной жгут. В глазах потемнело. Сжав изо всех сил веки и кулаки, Астанда попыталась выровнять дыхание и не закричать. Удалось. Только в этот момент она поняла, что за чувство тяжко обрушилось на неё, безжалостно ломая устоявшийся привычный мир.

Она была оскорблена. Смертельно. Навсегда.

Очень осторожно она сделала шаг вперёд и склонилась над человеком, который так вдруг и так бесповоротно научил ее страшному: ненавидеть. Разглядывала долго и внимательно. Гладкую черноту волос, вьющуюся черноту недлинной бороды, рабочую черноту привычных к земле пальцев. На беззащитной шее, в нежной даже у прокалённых солнцем пастухов впадинке, билась чуть заметная жилка. Она никогда не видела его раньше, но точно знала, что это и есть самый главный в её жизни враг.

Затем она выпрямилась, очень медленно закрыла глаза, очень глубоко вдохнула и вздёрнула подбородок. Всё было решено.

* * *

Выстрел прозвучал посреди глубокой ночи внезапно и окончательно. Залились, забесновались в отчаянном лае собаки, застучали дробно пятки, и через пару минут уже выскочил на крыльцо Адгур, старший брат, а за ним, на ходу заряжая ружья, метнулись двое других.

– Я осмотрю здесь, а вы – на задний двор, быстро! – крикнул старший. – Мне кажется, звук был оттуда!

– Осторожнее, умоляю! Что за напасть?! Зафас, что же такое, что стряслось? – запричитала совершенно сбитая с толку, едва проснувшаяся мать.

– Дочерей проверь! Астанда, где Астанда?! – кричал Зафас, на бегу вколачивая ногу в сапог. – Не уйдет – оорра! – не уйдет, сейчас собаки след возьмут!

Мать и дочери столкнулись в распахнутых дверях комнат, в узком коридорчике на женской половине – мать быстро пересчитала головы и, схватившись за сердце, выдохнула: на месте, все, заспанные и всклокоченные, раскрасневшиеся со сна, одна Астанда бледная – сон чуткий, напугали тебя, птичка моя, это что ж творится, обара, что творится?

Сестры галдели, испуганно жались к матери: что это, мамочка, неужто война началась, неужто снова пальнут, страшно нам, ой, страшно, а братья где, что-то не слыхать их, почему?!

Надежда Зафаса на собак не оправдалась: они успокоились до странного быстро, никуда не рвались, никого не преследовали и даже не намекали, в какую сторону скрылся стрелок. Братья, стремительными опасными тенями обшарившие весь основной двор, задний двор и сад, тоже вернулись ни с чем.

Адгур, невысокий, жилистый и ловкий, прирождённый охотник и истинный джигит, стоял у крыльца, вытянувшись в струну, вглядываясь во тьму и напряженно размышляя. Он был уверен, что это была попытка похищения Астанды. Других причин просто быть не могло. Но… зачем же стрелять?! Наоборот, это делают тихо, чтобы никто не хватился как можно дольше. И почему больше не брешут собаки? Почему не чуют чужака?

Он повернулся и пошёл к сестрам. Мать гладила их по головам, они жались к ней испуганно – ну чисто курицы переполошённые, подумал Адгур. Астанда сидела в углу, очень прямая и очень бледная. Он подошёл, сел рядом.

– Испугалась?.. – нежности в нём уродилось гораздо меньше, чем охотничьего инстинкта, но всё-таки для неё он всегда наскребал где-то в глубине души интонаций мягких, почти участливых.

Она чуть повернула к нему голову, но глаза, как стеклянные, продолжали смотреть в одну неподвижную точку. Чуть кивнула. Ровно настолько, чтобы он не сомневался. И чтобы не почувствовал.

– Я вот думаю… не по твою ли душу приходил кто?

Нет, покачала головой она, всё так же глядя прямо перед собой.

– Не понимаю, – Адгур запустил пятерню в шевелюру. – Не понимаю: собаки молчат. Как так?!

– Сестёр спроси, – чуть слышно прошелестела она. – Может, про себя знают что. Я своих давно отвадила всех.

– Смешно, – Адгур глянул на растерянно трясущихся сестёр. – Хорошая шутка. Мда.

И ведь не стреляют больше. Чего же, чего же хотел этот странный стрелок?

– Вот что: идите все спать, – он оттолкнулся от широко расставленных колен крепкими руками. – Утром будем смотреть, что к чему.

* * *

Утро началось необычно. Солнце всё так же лениво выглянуло из-за горы, все так же старательно позолотило заснеженные горные пики – но ни одно окно в доме не распахнулось, никакая тонкая рука не толкнула наружу послушную раму, ничей голос тихонько не запел мелодичную песню. Зафас лежал в тишине и напряженно ждал: когда же? Ещё немного… Ещё. Вот – сейчас? Ну хорошо, может быть, у неё нет настроения напевать – но сейчас, вот-вот, раздастся знакомый плеск воды, и всё встанет на свои места.

Но дом молчал.

– Обара, – толкнул он локтем жену. – Пойди проверь Астанду, а? Не стирает, слышишь?

Молчаливая, покорная, мать уже вставала, накидывая на плечи тёмную тяжелую шаль.

Вот как так, подумал Зафас: такая смиренная, беспрекословная мать – и такая непонятная, непредсказуемая дочь. А ещё удивительнее, что именно гордячка Астанда научила его, не юного уже и даже многодетного, настоящей любви. Она не была ни старшей, первой, ни младшей, прощальной. Третья дочь и пятый ребёнок из семерых – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга – по всему должна затеряться в толпе, что и сделали остальные. Кроме Адгура, конечно. Но он – старший, будущий глава семьи. А она?

А она – другая. В ней жила сила, которой земной женщине иметь не полагалось. Во всяком случае, не в этом столетии. Может быть, во времена легендарные, о которых деды рассказывают, она могла бы быть Адиюх, светлорукой княгиней, путеводной звездой своему князю. Или, во времена далекие, но отнюдь не сказочные, царицей Тамарой, хранящей от бед свой народ. Но она – крестьянка, и кого ей от чего хранить, кому освещать руками опасный путь? Не было ей ровни в селе – это Зафас давно понял – да боялся, что нет её и во всей стране. Что ни сделает, всё – поступок. Что ни скажет, всё – откровение. Когда она малышкой приходила к нему, уставшему после долгого дня – никогда не прогонял, как других. Знал: честь оказывает. Клала головку на его колено – и сердце таяло, сочилось нежностью. Садилась за стол – не как сестры, не плюхалась, не суетилась по мелочи, а дарила себя семье и скамье – и день обретал насыщенность, цвет и объём, словно она зажигала какой-то внутренний фонарь человеческого зрения, проявлявший краски и фактуру жизни.

Зафас, заскорузлый, продублённый ветрами и солнцем, как все крестьяне, рядом с собственной дочерью становился истинным лириком – хотя он, наверное, не знал, как назвать это странное чувство. Вечерами ходили вместе смотреть на закат. Виданное ли дело? Просто выходить во двор вдвоём, бородатый джигит и маленькая девочка, поворачиваться туда, где скрылось за лесом солнце, и смотреть, как меняется небо, разгадывать, на что похожи облака. Остальные дети не видели. Ничего: ни пылающего, мягко затухающего и подергивающегося дымкой горизонта, ни причудливых зверей в кучах синеющих, а затем отливающих свинцом облаках. А она видела. И научила его, совсем, совсем немолодого и бесконечно занятого огромным хозяйством.

Ей Зафас легко прощал любые странности – и капризы её бесконечные, и рубахи эти исподние вышитые, и стирку каждое утро, и что в рощу лавровую ходила одна. Правда, сперва он сам долго по той рощице бродил и проверял: нет, безопасно, кто сюда полезет, по оврагу-то, обрывистому, скользкому, да ещё и длинному – за окраину села выходит. К тому же, кто и узнает, что на рассвете она тут свои песни поёт? Соседей Зафас не опасался (эти связываться точно не будут), а остальным в ту рощу-то и не пройти даже.

Зафас подскочил в кровати. Роща.

В дверях он почти налетел на вернувшуюся жену – «на месте она, в постели, что ты шумишь, скаженный, спят ещё все!» – и, затягивая на бегу ремень, тяжело пробухал сапогами по заднему двору в самый его дальний угол. Проламываясь через ветки и заросли в рощицу, он и сам не понимал, что ожидал увидеть – затаившегося стрелка? Чей-то труп? брошенное ружье? – но, увидев, остолбенел и впервые в жизни схватился за сердце.

Как и всего за несколько часов до него Астанда, он ощутил, как в груди что-то резко сдавило, жестоко скрутило, затем вдруг перестало хватать воздуха и куда-то сразу делись все силы, словно бесы выдернули из него позвоночник. Зафас грузно привалился к стволу, дрожа, покрываясь липкой испариной и хватая воздух ртом. В глазах темнело, но взгляда отвести он не мог.

Его обхватили чьи-то руки, в лицо кто-то заглянул, и оказалось, что он уже не смотрит туда, но все равно видит – хотя и сквозь Адгура, который почему-то тоже оказался здесь и ещё, кажется, что-то говорил или даже кричал – но звука не было, только перекошенное от ужаса лицо, расплывающееся и все менее чёткое, а сквозь него – по-прежнему резко, ясно и неизменяемо проступало разодранное выстрелом в клочья, растерзанное и беззащитное вышитое исподнее бельё его любимой дочери.

* * *

Адгур так и не смог уснуть в ту ночь, так и промаялся, задаваясь безответными вопросами и терзаясь всё более и более нехорошими предчувствиями. Поэтому грохот отцовских сапог по двору он услышал сразу и, решив, что тот что-то заметил, тотчас же рванулся следом – и очень вовремя, потому что иначе не успел бы подхватить оседающего в сердечном приступе старика.

Адгур никогда в жизни ничего подобного не видел, и понятия не имел, что в таком случае делать, а потому просто закричал страшным голосом, подзывая мать и сестёр.

Так и получилось, что разорванную выстрелом Астандину сокровенную тайну увидели не только все домочадцы, но и соседи, тоже прибежавшие на его отчаянный крик. Даже много, много лет спустя, давно покинув эту землю и этих людей, Адгур так и не сможет себе простить ни этого крика, ни того позора, который он невольно навлёк на свой дом и свой род.

Через несколько часов, когда обнадеживший всех относительно шансов Зафаса выкарабкаться лекарь, наконец, ушёл, Адгур мрачно взглянул на братьев и коротко бросил:

– Идём.

Они оставили у постели отца растерянных сестёр и зашагали в рощицу, из которой молча плачущая, смертельно бледная мать уже убрала ошмётки изувеченной ткани. Зашли, встали рядом. На том же пружинистом дёрне, на котором так сладко спалось Кадыру, стояли двое юношей и один мальчик – трое смертельно оскорблённых, пылающих ненавистью и жаждой мести братьев, больше всего на свете желающих понять: кого именно они ненавидят.

– Он прошёл здесь! – совсем детский голос младшего, Ахмета, азартно зазвенел. Несколько чуть надломленных ветвей явно намекали, что в кустах кто-то недавно ходил – но, впрочем, это вполне могла быть и сама Астанда, подумал Адгур.

– Он должен был что-нибудь обронить, – произнес он. – Должен. Духи не могли оставить нас совсем: он должен был что-то обронить. Надо найти. Иначе…

Братья и сами знали, что «иначе». Месть в пустоту. Им нужен был адрес. Предмет для конкретной, действенной ненависти. И они склонились над землёй в твёрдом намерении во что бы то ни стало улику найти. Духи да помогут обиженным безвинно.

Но перепуганные духи, видимо, тоже застыли в ужасе от содеянного. Никто не хихикал ни в кустах, ни в ветвях – все было абсолютно тихо. И никаких улик. Совсем. Совершенно.

Адгур сел на дерновый подлесок, упер локти в колени, безвольно бросил кисти рук и закрыл глаза. Вот сейчас придёт ответ. Он так уже делал не раз – если, например, овца сбежала и надо понять, где искать, или если поле не отвечает, пора ли сеять, или если надо выбрать при покупке лучшего телка. Ответ приходил всегда. Придёт и сейчас.

* * *

Честно говоря, болтуном Джансух не был. Он был пастухом. А это значит, что из собеседников – в основном козы да бараны. Много ли с ними набеседуешь? Зато времени свободного – хоть ложкой ешь. С лихвой хватает и на то, чтобы увидеть, и на то, чтобы услышать, а главное – сопоставить и сделать выводы. А уж кто те выводы услышит, вопрос не главный. Они же уже есть. Дело сделано.

А видел Джансух, как молодой Кадыр, пропадавший вот уж несколько дней как, возвращался домой в тот самый час, как всем только вставать полагается. Это пастухи – народ ранний, до солнца встают. Остальные всё же первых петухов дожидаются.

А ещё видел Джансух, что в кустах, что огораживают Зафасов сад, по-свежему примяты ветки. Не удержался – заглянул (ну вдруг козлёнок там прячется?). А там – чудеса: лестница. Кому бы нужно лестницу хранить в кустах?

А ночью услыхал Джансух выстрел, и переполох, и отчаянный, но быстро смолкший собачий лай. Ну, дело-то житейское: небось, шакал забрёл, кур воровать пристроился, вот и стреляли. Странно, правда, что собаки так быстро смолкли – ну да утомились, видно, жара стоит которую неделю, духота всех изводит.

А утром, как раз, когда гнал скот, услышал Джансух крик. Такой страшный, что бросил отару и побежал на Зафасов двор. И увидел такое, что видеть бы, конечно, не надо бы…

* * *

– Адгур, – тихонько позвала сестра. – Там Джансух пришёл. Тебя просит.

Адгур вздрогнул и открыл глаза. Метнул сердитый взгляд: сбила, глупая, ответ-то не пришел ещё. Но встал, хлопнул по штанам, сбивая травинки, и пошёл к калитке.

– Ора, добро тебе, Адгур Зафас-ипа! – приподнял шапку пастух.

– И тебе добро, – кивнул Адгур.

– Слышал я, Зафас Шьабат-ипа, нездоров? Да подарят духи ему много новых сил!

– Нездоров, – мрачно подтвердил Адгур, не понимая, к чему этот разговор. Джансуха он не любил – за всезнайство и неторопливую манеру долго водить за нос, а потом сказать гадость. Чего-чего, а гадостей и без него сейчас хватало.

– Ай беда, беда, – покачал головой Джансух. – И то, думаю я: кто ж лестницу справную в кустах держать будет? Только если по нездоровью. Отсыреет же, грош цена ей станет. Ну, да придадут духи Зафасу сил! Он хозяин добрый, это всякий скажет. Добро тебе, Адгур, а ему – поклон от меня.

Адгур похолодел.

– Ты что-то видел, Джансух? Ты кого-то видел?!

– Мир – он большой… чего только в нём не увидишь, парень. Ну, прощай.

* * *

Адгур смотрел на вынутую из кустов лестницу и видел, как всё произошло. Вот этим суком он смог её подцепить и перетащить. Вот здесь он перевалил через ограду. Вон к той калитке крался. Сторожил. И собаки не чуяли. Почему? Потому, наверное, что был предутренний час – ночью они чутки, а перед рассветом у всех сон крепок.

У всех. Кроме Астанды. И этого мерзавца. Но как он узнал? Откуда? Зачем стрелял? И, главное – кто он?!

* * *

Кадыр больше не мог томиться в полной безвестности. Как и обещал матери, весь день он работал в поле, с отцом, руки справно делали своё дело, спина послушно нагибалась и разгибалась под палящим солнцем, но мысли его были совсем не здесь.

Накануне, в этой волшебной, умиротворяющей лавровой роще он сам не заметил, как уснул. Сморила всё-таки огромная усталость трёхдневного пути, бессонной ночи и отчаянной надежды. Уже спустились сумерки, когда он вдруг очнулся, заморгал, не понимая, где находится, а потом улыбнулся и сладко потянулся: дома он находится, у себя, то есть в самом родном из мест на земле – в роще Астанды. Взгляд упал на её исподние рубахи – а это и правильно, для мужа жена их и надевает, и украшает себя, для кого ещё? – и немного удивился, что они до сих пор на месте висят: уже опустилась сырость, они, наверное, уже стали вогкими, неужели забыла про них? Заработалась, видно, бедная – закрутилась, потому и не пришла забирать. Да оно и хорошо, честно говоря: он ведь с ней поговорить хотел, а не храпеть при ней. Ещё испугается. Нет, хорошо, что не приходила. Спасибо духам.

Духи, правда, молчали. Словно тоже куда-то отлучились по другими делам. Ну и ладно, Кадыр не расстроился. Он вообще пребывал в отличнейшем настроении и ощущал непривычное спокойствие: словно всё, чего он так хотел, к чему так стремился – уже получил.

Домой добрался тоже на удивление легко и быстро, опасный овраг не только словно перестал быть опасным, но и вообще дышал дружелюбием и почти помогал ему пробираться, подставляя под ноги камни поплоще и посуше.

Ночной выстрел Кадыр, конечно, слышал, но совершенно не придал ему значения: мало ли кто шакалов со двора гоняет. Надо бы, кстати, двери в курятнике проверить, не пробрался бы и к нам, раз в село повадился.

И Адгуров крик он тоже слышал. Двор его стоял далеко от Зафасова дома, но утро и впрямь было ранним, воздух – по-особому хрустальным, а сна Кадыру хватило и дневного: он вышел ещё раз полюбоваться тем, как солнце снимает тёмную ночную шаль с горных вершин. Никогда Кадыр не был поэтом, никогда не смотрел таким свежим взглядом на мир. Всё поменяла в нём эта роща. Всё изменила для него вера в Астандину покорность. Мир был на диво хорош.

Внезапный крик в эту новую картину никак не вписывался: конечно, Кадыр не мог узнать издали голос, но что-то в нем ёкнуло, внутри похолодело от нехорошего чувства, и мир, оставшись сияющим и светлым, сразу стал на порядок холоднее.

– Не ходи, – мрачно предостерёг его дух.

– Похоже, с их стороны кричат, – тревожно нахмурился Кадыр. – Надо бы проверить.

– Не надо бы, – ещё более мрачно припечатал дух.

– Я не могу, – отмахнулся от него Кадыр. – Вдруг там помощь нужна, а соседи, поди, ещё спят.

* * *

Соседи не спали. Многие – слишком многие – сорвались с постелей на отчаянный вопль растерявшегося Адгура, затем помогали тащить обмякшее тело Зафаса – ужасно тяжёлое и неудобно рыхлое – но до этого успели увидеть.

А Кадыр, бежавший издалека, главного увидеть не успел – только суету и хлопоты во дворе, и озабоченные лица, и торопливые шаги соседок, спешивших уже не в дом, а куда-то вовне: то ли за снадобьями и помощью, то ли по своим срочным делам.

А свои срочные дела в таких историях – известные.

Кое-как отработав день в поле и вернувшись домой перекусить, Кадыр застал врасплох шепчущихся, округляющих чёрные глаза сестёр. Уже через несколько минут он знал всё и гораздо больше: как огромный, наглый абрек вломился ночью на Зафасов двор, как швырнул псам мяса с сонным соком, как искал лаз на женскую половину дома, чтобы похитить… ах, нет – как ты не понимаешь?! чтобы сразу и обесчестить! – ох, что, прямо при отце и братьях?! – ну он же наглый!!… одну из молодых девиц этого дома, но не нашёл впотьмах дверь… ах, нет, ну как её можно не найти?? просто она была заперта на засов! а наша вон, расшатана совсем – а нас-то, нас кто от него убережёт?!… и когда не попал в дом, то в ярости кинулся всё крушить и деревья выдирать прямо с корнем!.. ах нет, ну как с корнем – просто ветки ломал! – ну что ты говоришь, тебя же там не было, а Гуащахан сама всё видела, своими собственными глазами – прямо по всему двору брёвна прямо с корнями и валяются! А одно дерево за что-то зацепилось, и не мог он вырвать его, смотрит – а это (ой, мамочки!) исподнее девичье, и так он разгневался, что ничего у него не выходит, что достал ружьё и кааак пальнёт!