Узкие врата

Инга толком косичку заплести не умела, в Игоре жил гений-самоделкин, он чинил все, подбирал на асфальте гайки-винтики-шурупчики, карманы его вечно были полны обрывками-листиками с телефонами, цифрами, именами, давно переписанными в записную книжку, но истертое на сгибах барахло на всякий случай все равно хранилось: а вдруг!.. Сноровка и запасливость. У Инги же натура словно никчемная сетчатая перчатка, ничто не задерживающая, скользкая, маркая, сплошная красивость в ущерб функциональности. А ведь должно – и если бы! – все быть наоборот: детдомовская девочка – справная хозяюшка, а балованный мальчик – неумейка, белоручка… Тогда бы замужество в кармане. Но откуда же Инге было знать, если бы знала – хотя бы прикинулась.

Про мужчин ей ничего не было известно, про это не учили, а первое естественное пособие, отец – эфемерное воспоминание, словно кинопроба многолетней давности. Бакенбарды, вечно расстегнутая замшевая куртка, толстые губы, похож, одним словом, на Джо Дассена, добродушный пижон. Достает из-за пазухи фигуристую тяжелую бутылку шампанского, протягивает Инге. «Неси на кухню, чудо-юдо…» Инге – лет пять, нести бутылку – уже миссия, она гордится собой. Сосуд, наполненный веселящим газом. А когда пустой, он пахнет сладковатой гнильцой. Шампанское – это неспроста, это Новый год значит или кой-чего покруче. Отец… картинка затуманивается горечью: тогда я была еще дома, на этом, собственно, и все. Еще пахнет мандаринами, матушка восклицает: «Последние колготки!», у нее барельефы варикозных вен на голени, вокруг гости. Инга размышляет: расселись тесно, стол еле умещается в комнату, мама могла бы и не надевать новые колготки, все равно их никто не видит.

Праздник, который никогда с тобой! А посему Инге жадно хочется подсматривать за чужим семейным кругом. Они встают и… что? Завтракают вместе, или начинают ругаться, или каждый на своей диете, или кто-то поет в ванной или бреется безопасной бритвой… Что бы стала делать Инга? Сознание плотной глухой периной укрыло думки о матери, мать, как и незнакомый, по сути, папа, тоже утонула в слепых кинопробах, Инга примеряла к себе гнездышко потеплее. Мечтать можно бесплатно.

Инга хотела замуж за Игоря, так все просто. А Нелли впервые опростоволосилась, как Инга потом разнюхала. При всей своей прозорливости учительница полагала, что любимица ее ставит галочку в графе «романтический опыт». Причем опыт заранее обреченный, но для остроты артистического восприятия он-то, разумеется, и нужен! Шла бы она к черту со своими умозрительными щипчиками, которыми накладывала осколки смысла в чашу весов, ее «провизорская» ошиблась, Нелли так никогда и не поняла, что Инга побеждает из трусости, а лунку для брачной добычи копает поблизости от себя, ибо куда ей соваться в дремучий мир. К тому же в молодости романтический опыт и «в печали и радости до самой смерти» неразделимы.

Опять же куда ей, Инге, далеко ходить, если этикетом кокетства она не владеет, а комендантша Анастасия Григорьевна шепчет ей: «Ирочка! – Она вечно путала ее имя. – Юбочку эту носят «молнией» сзади, а не на боку…»

Ей ребеночка захотелось. Тут уж впору навеки спрятать голову в песок! Много хочешь, Инга Сергеевна. Страшно и представить, как разразилась бы Нелли на сей счет. Хотя и представлять нечего, Нелли не раз подводила к мысли, что на детишек лучше не смотреть… а дальше как Бог даст. С недавнего времени она и про Игоря забыла. Ведь Ингу заметили. Заметили с большой буквы:

– Помнишь, букет из кремовых роз с подпалинами? Шикарный! Это тебе Матвеев преподнес. Он заметил, а это что-то… это очень много.

…Только не надо про покорение мира! Хотя Матвеев, безусловно, из тех, чье слово оставляет миллион эхо, писака-балетоман. Он заметил – значит, придется заметить прочим. Но прочие вроде и так заметили, а Нелли не успокаивается. Все не о том! Букеты, надвигающаяся как кара господня слава, покровительственно принявший в свое колючее лоно театр – все не о том! Ей хочется цвести в чьем-то саду, самой быть кремовой розой, только не срезанной, а впитывающей вечные земные соки любви. Почему так беспощаден дар?

Роман длился, дай бог памяти, лет пять. Было все дискретно, условными галочками напротив чисел. Раза два в месяц они садились друг против друга в кафе. Игорь пил коньяк, Инга сначала не умела, потом приспособилась. Он ей подарил «гомеопатическую» рюмку, туда граммов тридцать входило. После возлияний шли куда-нибудь в гости. Однажды одни милые люди им предоставили целые антресоли; Инга чувствовала себя старым чемоданом, Игорь радовался своеобразию и умудрялся душить атмосферку ужасающей «Шипкой». Никакого такого блаженства не было, это не озадачивало, Инга привыкла, нажимая на кнопку «удовольствие», получать что-то другое. Но другое не всегда так уж дурно, в конце концов именно оно и стало называться удовольствием. Типа цикория вместо кофе… но кому-то нравится и цикорий, нравятся бифштексы в столовой и передача «В рабочий полдень», кто-то воспитан есть что дают и ничего не менять. А Инга вообще не воспитана.

Расставание растянулось. Вначале показались смешными его обиды. Как можно дуться на то, что ее мучает новая роль! Она занята в па-де-катр, но у Игоря парадоксальная логика: раз она – одна из четырех, то можно и смухлевать, смыться с репетиции, если у него есть хата, свободная днем. Аргумент незыблемый для профана: одно дело – главная партия, премьера, все такое, но тут-то рядовая показуха, концерт закрытия сезона. Инга пыталась объяснять, но разве втолкуешь очевидное; сипела, плакала на ветру, – Игорь был непроницаем. «Ты же сама признавалась, что балет для тебя – случайность. Вот и уйди из театра, тогда и поговорим… и откуда у тебя эта куртка?»

Куртку отдала Олеська. Она стала «богатенькой буратинкой», кутила и радовала глаз оптимизмом ядовито-голубого макияжа. Подарила куртку, не такую, как обычно отдают из жалости, не пришей кобыле хвост, а модную, из желто-кремовой кожи. И еще отдала кое-что, даже трусами поделилась с кружевами цвета, как помпезно называла его, терракотового. Инга от радости и не знала, куда заховать вновь обретенное хозяйство, никто ей такого в жизни не дарил.

И вот Игорек теперь ропщет. Из театра, видите ли, уйти! Куда? На улицу, подъезды мыть? Или, может быть, Нелли ожидает ее с хлебом-солью и пирожками с капустой?! Тогда к тому же были не самые плохие времена, если не лучшие. Общежитие при театре – развалюха, конечно, но это тебе не монастырь училища с девочками – змеиными головками, здесь народ потеплее, да и Инга уже болела болтливостью в необходимой для кочевой жизни форме. Здесь много славных физиономий, чужие сорванцы обнимают ее за ногу вместо приветствия, а она дарит им елочные игрушки из пенопласта и блестящие шарики из фольги на резинке. Такая мода.

Ингу всей душой приняли в крикливую общину, ни с того ни с сего, как тепло быть своей, однако… Здесь она уже не понимала, за что ненавидела училище и с чего все взгляды ей казались косыми, она стала забывать свое сиротство. Однокашницы почти все разлетелись по городам и весям, остались только Олеська – до поры до времени, – Марина и две соседки нынешних. Одна из них – гулена, в общагу и не забредала, застряла в стадии помолвки и, пребывая в этом качестве, сменила штук пять женихов, она не жила, только числилась. Другая – Феля, маленькая, тихая татарочка. Их с Ингой поселили вместе за год до выпуска, в комнате царил хрупкий, тихий уют. Любое действие Фели сопровождалось удивительными необъяснимыми волнами покоя. Инга не могла объяснить этот своеобразный гипноз, наверное, просто есть люди, излучающие седативное поле.

– Тебе бы подошло быть женой шейха и задумчиво перебирать его алмазы, – иронизировала Инга.

– А я и так… – серьезно отзывалась Феля. – Бабушка мне нагадала мужа – большого человека. Так и будет.

Ни облачка сомнения, глаза, разумеется, миндалевидные, в них бесшумно крутится медленная сансара с медовым призвуком колокольчиков. Let it be. Пока что, правда, Феля совершает удивительные ходы: она доучивается после хореографического в педагогическом и нанимается преподавать ритмику. На сем девочки расстаются, но встречаются временами. Феля теперь хохотушка, радуется школьной халяве, которая не в пример «ихней каторге». Она долго еще будет ликовать просто оттого, что училище закончилось, и Инга будет растроганно благодарна ей за единомыслие. Ее тоже порой душат призраки холодных безутешных лет училища: подъем по команде, изуверский холодный душ, недосыпание на грани суицидальных грез, гусиная кожа, станок длиной в бесконечность, первая, третья, пятая позиции – камасутра муки, книги про войну тревожат до бессонниц, потому что Инга знает, что такое концлагерь.

Окно в коридоре – в нем мелькают торопливые дневные люди, как хочется к ним, к чужим, равнодушно разрешающим все – лопать эклеры, отираться на вокзалах, ненавидеть репетиторш… Быстрая зависть ненадолго обволакивала Ингу – Олеську и Фелю выпустили тесные жернова балета, дали им вольную, а Инге теперь не сбежишь, некуда.

Таким образом, любимые товарки, одни из немногих оставшихся в городе после «растасовывания колоды», распрощались с великой участью. Инга осталась в вакууме, в дьявольски искусительных дебатах с любимым, который все тщился так разогнать шар, чтоб посыпались последние кегли уверенности Инги в заданном ей пути.

– Вот ты в своем па-де-катр изображаешь кого?

– Не изображаю… – устало поправляла Инга. – Создаю образ. Марии Тальони.

– Кто она?

– Великая балерина прошлого, – обреченно ответствовала Инга, зная, что спорщица из нее никудышная, а Игорь только и ждет сигнала к нападению.

– Откуда тебе известно, что она великая? Кто докажет?! Съемки в то время не было, остаются только лживые мемуары, так?

– Так.

– А кто поручится за их достоверность? Может, если б мы увидели ее собственными глазами, она бы нам показалась весьма посредственной…

Инга захлебывалась ликбезом. Бубнила про то, что на историю танца, как на любую историю, нельзя смотреть сиюминутными глазами. Про то, что для своего времени Тальони гениальна хотя бы уже потому, что, имея крайне невыгодные данные, умела изобретать выигрышные позы. Но Игорь все равно твердил про нагромождение кромешных условностей, что, собственно, и есть балет. Искусство под слоем пыли… И пошло-поехало – до хрипоты. Из глупого принципа Инга не уступала, хотя понимала, что Игорь растравливает ее, а до их любви к искусству и до балета ему никакого дела, все его воззрения выдуманы только что и в момент будут забыты. Его задача – вскрыть душу и посеять сомнения, но тут Инга некстати оказывалась сильна и что есть сил защищала тяжкую свою долю. Потому как если такое потное и мучительное признать фикцией, то, выходит, жизнь коту под хвост. Нет уж, раз есть жаждущие зрелища, значит, стоит гнуть спину и все остальное в той ячейке, которую определила для тебя судьба.

Однажды она капитулировала, кричала, что больше ей ничего не остается, она ничего не умеет и вся вселенная, помимо маленького островка театра, изъясняется на незнакомом ей языке. Игорь поиграл желваками, обдумывая приговор.

– Но это же рабство получается…

Доведя Ингу до отчаяния, он начинал ее жалеть… и далее по кругу, вот и все плоды Игоревых потуг вылепить из нее утопически полноценную личность, Ницше, свобода и иже с ними. Да какой там Ницше, ей бы для начала ключ в замок нужным ракурсом научиться вставлять! И что ей с этих внушений о том, что личность обречена на одиночество… Она настораживалась в тревожном ступоре: почему это ей нужно одной? Он что, собирается расстаться с ней?! Что же будет в конце концов… Логически можно предположить, что любая история кончается либо свадьбой, либо… не свадьбой. Далее шла метафизика: понять, что наступит день и Игорек исчезнет.

Да и Нелли нет-нет да и ввернет как будто в контексте, кстати: надо уметь смиряться, отпускать… Инга пока не знала, что в то время у Игоря появилась другая девушка, из тех, что входят в кадр засучив рукава, дескать, а вот здесь мы поставим телевизор… Нелли, как потом она сама призналась, брезгливо дала добро. Конечно… клин клином вышибают. С балериной – какой дом, какая семья. А эта, хоть и пень на вид, «что глаза, что зад – выражение одно», по Неллиному уверению, зато пять блюд в обед.

Такие повороты сюжета Инге и не снились. Она физически не могла рассчитывать на банальность, ведь у нее все совсем не как у всех. Но как любила заметить Олеська, «дерьмо, матушка, оно у всех одного цвета». Насчет того, что женщина всегда чует и измену на раз раскусит, – неправда. На подозрения и ревность нужна лишняя энергия. Когда валишься на пол в кровавом поту – не до мелодрамы. Стыдно сказать, ей даже на свидания иной раз было лень ехать. Копила силы по крупинкам. Договорились железно не сводить отношения к обыденному спариванию в общаге. Странствовать – чище и занимательнее. Да, да, горячо соглашалась Инга, какая уж симфония чувств, когда мимо по коридору тапочки шарк-шарк. За свое храброе решение Инга временами получала веселье на антресолях и склизкую глыбу пространства, какой иногда казался город, сквозь который нужно было продираться на встречу с любимым. Мало того, что ноги бастуют, еще и марафет надо сообразить приличный, чтоб ничего не потекло, не размазалось, не забрызгалось. Сизифов труд! В этом городе все течет… и ничего не изменяется!

А если Инга, не дай бог, прийти не может… Сколько сил угрохано на битву самолюбий! Чем дальше, тем сильнее Игорь желал невозможного, только в сказках бывают хрупкие, сильные и послушные, как золотая рыбка. Постепенно Инга смирялась и забывала о мендельсоновой мечте, она уже ждала чего-нибудь просто маленького и приятного. Почему он ей не приносит – как другим приносят! – никаких глянцевых коробочек, перевязанных замысловатым бантом?! Но об этом Инга даже думала украдкой, это претензия ниже пояса. Игорь честен и беден. Он может дарить только астры.

Он был первым, что приходило ей в голову спросонья, и еще долго-долго после того, как их роман был оборван, словно кусок журнала, растерзанного на растопку, – ни начала, ни конца, одна мякоть середины. Они не ссорились, не произносили последних слов, просто растворились друг для друга, канули в переулки, створки сомкнулись сами собой. И виделись еще не раз, живая ниточка их странных встреч-послесловий прошила многие годы. Человек, обращенный в легенду, не должен объявляться вновь! Игорь объявлялся и всегда упрекал за прошлое.

Первый раз – года два спустя. Скулы обострились, но сигареты сменил на импортные. Инга даже не сразу поняла, о чем это он, видно, с годами притупилось восприятие коллизий «мужчина – женщина». Игорь бормотал, что теперь он понимает, у Инги мало времени, они будут встречаться на углу… реже, чем раньше, и пусть это будет у Инги, светиться незачем. Подарил ей брелок-автомобильчик, суетно подчеркнув, что модель называется «бугатти». Он изменился. До того, что приглашал стать любовницей. Утверждал, что это Инга его не удержала. Что если один чувствует, другой – нет, значит, в природе этого нет (о чем это он – и вовсе непонятно). Инга отвечала, что и не знала, что надо, оказывается, удерживать и перетягивать, она думала, есть ведь в мире нечто, что дается от рождения всем без разбора, и какой смысл отбирать гарантированное благо у другого?! Нет таких людей, у которых ни разу не было первой любви…

– Вот ты всегда такая! – разозлился Игорь.

Побухтел еще, попузырился. Вдруг резко оборвал себя, сообщил, что пока его предложение в силе, и исчез на несколько лет. Почему?

Глава 5

Бог все-таки милостив и кнут сочетает с пряником. Пока Инга болезненно врастала в театральные лабиринты, у нее был Игорь. Потом вроде влилась, притерлась – и Игорь исчез. Видимо, ей по рождению не были даны излишества, положена лишь понюшка радости, достаточная, чтобы не загнуться. Игорь ушел, осталась Нелли, с которой по душам беседовали нечасто, только если вот-вот взыграет внутри карманная Анна Каренина – в том смысле, что хоть под трамвай ложись. Кстати, Инга давно заметила, что в этом городе очень аккуратные и внимательные кондукторши. И неожиданные фильмы в ретроспективных тихих кинотеатрах. Старинные, умные, на худой конец, «переживательные», как говорила соседка в Ингином когда-то доме. В фильмах робкие люди вдруг достают из комода пистолет. Он обязательно завернут в белое полотенце.

Кое-кто задавал Инге вопросы: кто она, откуда, зачем. К этому Инга была готова, ей еще долго предстояло числиться новичком. Застенчивые отвечают старательно и некстати многословно, шквал междометий, запинок, улыбок, главное – не выдать себя. Не выдать заветный секретик, зарытый глубоко в сердце, прикрытый фантиком, потом стеклышком, потом закопанный глубоко. Но до секретика пока никому дела нет, главное: на что ты, девочка, здесь претендуешь. Или – на кого. Первая роль – одна из нереид в «Спящей красавице» – любимая из эпизодических. Вот уж где раздолье для соглядатайши! Ссоры и перебранки примадоннок, казусы, колкости, тут же детвора, занятая в спектакле в изобилии. Месье Петипа постарался! Театр – смесь курятника и улья, и он пестрит, бормочет, толкается. Кажется, тогда был период серого межсезонья, явных корифеев не было, одних «ушли», иные спаслись на дальних берегах, в кулуарах бродит призрак богини Шелест, и кулисы шелестят о том, что Шелест не превзойти, а в партере нет-нет да и замаячит коренастенькая фигурка в черном платье и в вуалетке – вышедшая в тираж прима, любимица диктатора по прозвищу Дудка. Нелли пояснила:

– Алла Шелест гениальна. За это и не везло. Дудка была женой главного. Для нее – все. Шелест – кукиш с маслом и автокатастрофа в придачу. Поняла, что к чему?!

– Поняла, – бормотала разгневанная Инга. – Так давай подойдем к этой Дудке и скажем: как же вам не совестно теперь в театр шастать!

– Сдурела? – отзывалась Нелли с изумленным хохотком. – Теперь уж не ей нужно в рожу плевать. Дудка – обломок империи.

– Неужели достаточно выйти замуж за…

– Да! – отрезала Нелли. – Выйти замуж ТАК – достаточно. Что ты дурочку лепишь… Достаточно, но не необходимо. Это не наш путь.

А наш путь проходит сквозь узкие ворота, прямо по заветам Иисуса. Просторные ворота не для нас. Может, Иисус ошибался, считая удобство гибелью, а страдания – жизнью? Что было с Ингой в Узких вратах? Протиснулась во дворец и «увидала мышку на ковре». На королеву можно смотреть котам. И ну ее, королеву, к лешему… Нам и не очень-то хотелось. Мы пришли не за ней, а поцарствовать на ее троне. Мало ли в чью шкуру можно влезть на чуть-чуть. Мы пришли похлебать мирских сокровищ чайной ложечкой и, гордыми, отойти в сторону. А потом причаститься Святых Тайн и быть избранными да незваными. Мозолить глаза придворным. Посыпать голову пеплом. Исчезнуть!

…И чтобы потом кулисы снова шелестели. И на один призрак стало бы больше.

Когда Инга рассталась с Игорем, ей стало проще наведываться к учительнице. Вроде бы каждая табуретка должна напоминать лучшие дни, однако важнее уже не зависеть от зыбких нервных встреч и лихорадочно соображать, нужно ли, не нужно на всякий случай прятать глаза от Нелли. Нет Игоря – нет у учительницы лишней власти. Ведь это она Монтекки и Капулетти в одном лице, разбавленные доброй госпожой Метелицей. Она и разлучит и утешит. В ее доме было приятно углубляться в фантазии о собственном гнезде. Которое будет? Могло бы быть… Это Большая История не знает сослагательных наклонений, история же человека изобилует бесконечными «бы». Как счастливыми «бы», так, впрочем, и кошмарными, их Инга тоже держала поблизости, чтобы не расслабляться.

Под Нелли жила пара алкашей, мужик-хроник и с ним сожительница, которая скорее просто шла на поводу у безнадеги и «мужского безрыбья». Инга жалела эту тетку с рыхлым носом и мученическими полукружьями нижних век, что делали лицо некстати иконоподобным. Ругались соседи раскатисто, с ленивым надрывом, то она не пускала его в дом, то он – ее. Жильцы давно привыкли, но Инге их брань, походя услышанная, впечатывалась в память; целые абзацы многослойных проклятий отзывались потом эхом в самые мирные моменты, разрушая едва назревшую гармонию мира. Все потому, что Инга не зарекалась и от такой сумы. Злые дороги ведут в один Рим, с горя может и Инга запить, одинокая Инга без родни. Классика жанра для списанных одиноких артисток, наяривал внутренний дьявол. И вот уже Инга от сплина ни рукой, ни ногой пошевелить не может, воображение, слава богу, работает бесперебойно. Спиться и умереть в грязи, когда у тебя никого: ни сына, ни дочери, ни мужа, пусть даже и проклинающих, но хотя бы провожающих под землю с миром.

Нелли называла такие пустопорожние огорчения «приступами пессимистического чутья». Сама виновата! Инга попала в нечаянный пассаж: сидя в туалете, услышала кухонный разговор о себе. Обычно Нелли с подобными вещами осторожна, но тут ее подвел телефон, пришлось повысить голос, чтобы услышали, и выдать себя с потрохами. Ингу даже не интересовало, кто это ей звонит, мелькает себе ее имя в болтовне – и пусть себе, но тут внезапно Нелли разошлась патетической тирадой, и последнее, что Инга могла в досадном своем положении уловить, это были роковые слова:

– Мне кажется, у нее никогда не будет…