Дневник разведчицы

На заре 90-х Ева работала в Польше, в варшавской гостинице, куда селили иностранных туристов. По легенде, она была в криминальной группировке, которой руководил грузин. Чем занималась на самом деле, Ева не сказала, да я и не спрашивала. Она приманивала нужных посетителей в баре на первом этаже, танцевала, пила и поднималась с ними в номера. Когда настало время бежать из банды, ей помог человек из латгинского посольства. Так что Ева в своё время много чего повидала.

Небо женственно, ведь узор облаков никогда не похож на тот, что был минуту назад. Облака всегда в движении и каждую секунду рождают неповторимую картину. Такова и женская душа, всегда новая, всегда свежая. Зато мужчина – всего лишь заводная игрушка с потенцией. Накрутишь пружинку, отпустишь и нажимаешь кнопки. Эту нажмешь – будет гордиться, эту – поведёт в ресторан, а эту – займётся любовью. И мужская предсказуемость неплоха, потому что удобна.

Ева рассказывала, как заставляла ревновать. Как вычисляла извращенцев и снимала на видео. Как выуживала информацию и доводила до отчаяния. Почему в мобильнике не нужен интернет, какие фразы говорят зарубежные агенты и какие огурцы выращивает её мама – это я тоже знала от Евы. А ещё – какими фразами внушить мужчине значимость, какими его унизить и чем удержать кроме секса. Мы обнажали жизнь как качан капусты, и за каждым листом открывался другой, доселе неизвестный, приводя меня в всоторг. Мы были аквалангистами, что с фонарями в руках обшаривают айсберг, выхватывая лучами его подводную громаду, невидную досужим зевакам на берегу. Мне открывалось Тайное. Шагая по городу я ощущала, как сердце колотится и пятки отрываются от земли, и я становлюсь новым существом, которому доверено великое знание. Я была счастлива.

Ева советовала сразу пробовать на практике, и первым подопытным был мой белорус. Что-то из методов и впрямь работало, и отныне я была знакотом человеческих душ, а Борислав не подозревал. Мы занимались любовью в гостинице лишь 1 раз. Но теперь, когда я была посвящённой, это было захватывающе. Впрочем, о белорусских военных он молчал как рыба, да и покупать машину не спешил. Быть может, она была предлогом для лёгкой интрижки, но это неважно. На прохожих мужчин я теперь смотрела как бывалый патологоанатом, знающий смысл фразы "заглянуть в сердце".

Потом Альфред сказал, что пришло время вывести белоруса на чистую воду. И посетовал, что у меня нет дочки. Его план поражал простотой и казался увлекательным: в Старом городе есть шикарная квартира, и надо пригласить Борислава туда. Мне выдадут 12-летнюю девочку, которую представляю племянницей. Потом вдруг отлучусь из квартиры, оставив их вдвоём. "Дальше не твоя забота", – говорил Альфред буднично и доброжелательно. Я силилась понять, что же должно произойти, когда отлучусь. Но что-то подсказывало не спрашивать лишнего.

Я твердила себе, что происходящее забавно, я криво улыбалась в ответ на слова Альфреда. Я гнала от себя тяжёлые мысли, но внутри поднималось неуютное чувство, затем сменившееся щемящей тревогой. Постепенно я поняла замысел: Борислав останется в квартире с девочкой и его выставят педофилом, а раз это тяжкое преступление, он окажется в руках Альфреда. Но белорус был обычным холостым разгильдяем, прожигающим жизнь по дешевым латгинским ценам. Педофил из него был никакой, я же чувствовала. Стало и страшно, и брезгливо, и я подумала, что и сама – мама. Зато Альфред был непреклонен: "мы работаем с насильниками, убийцами, подонками, и поступать с ними надо справедливо". Только в чём была справедливость сейчас?

Потом Ева провела мне "детский" курс. Договорились, что увижусь с Бориславом в баре и позову на квартиру, продолжить праздник. Там приглашу в детскую комнату, чтобы он посмотрел на девчачьи вещи. Это даст ему настрой и расположит к моей "племяннице". Потом расскажу, что у неё уже есть мальчик, с которым платоническая любовь. Это должно вызвать лёгкую ревность и показать, что "племянница" уже в теме. Потом скажу фразу "у моей племянницы была первая менструация", чтобы слегка разбудить его фантазию. Затем сама девочка вроде бы вернётся домой, "с репетиции в школе". Она накрасится, сядет на ноутбуке решать тесты по английскому, а я попрошу Борислава помочь и сесть рядом с ней. Затем уйду в круглосуточный магазин и скажу, что вернусь минут через 40.

Вечером я заперлась в ванной и долго плакала. Хотелось забыться и пропасть, чтобы не пришлось верить, что страшный план с девочкой я обсуждала наяву. Но реальность была неумолима, и меня окутывало чёрное тяжёлое отчаяние. Я говорила себе, что служу Латгинии, а Альфред – многолетний друг, и если что-то делает, то есть причины. Я душила сомнения и страх, заставляя губы презрительно ухмыльнуться. Но фальш ухмылки прорывалась в сознание, будто текла вонючая жижа из белой цистерны, прошитой пулями.

При разговоре Ева обронила странную фразу: "мужа на квартире не упоминай, перед людьми неудобно". Я ломала голову над этими загадочными словами. Перед какими людьми могло быть неудобно? Перед белорусом? Но про мужа он и так знал. Загадка истязала мой ум днём и ночью, не давая покоя и отдаваясь во мне неприятным зудящим чувством. В какой-то миг решение легло передо мной, словно лист с огромными буквами: на квартире они будут снимать скрытое видео. Ева не хотела, чтобы на видео было ясно, что я замужем за офицером. Другого быть не могло. Но если так, то зачем эта съёмка?

На следующий день Альфред попросил приехать в парк – туда, где раньше предлагал сотрудничать моему Никасу. Ева сидела на переднем сиденье, Альфред за рулем, дал знак сесть назад. На заднем сиденье была девчушка в короткой розовой майке, узких джинсовых шортиках и старых сандалиях. Я протянула ей руку. Пыталась улыбаться, изображая добрую тётю, но это было тяжело. Казалось, спину сдавил тяжёлый груз, заставляя позвонки хрустеть и лишая вздоха, и этот груз непременно меня погубит, но его невозможно скинуть, как в горячечном кошмаре.

Девочку звали Эльвирой, у нее была тёмно-коричневая прическа каре (впрочем, не очень ровная), махонькие хрупкие плечики и тоненькие ручки-травинки. На безымянном пальчике блестело детское кольцо с искусственным розовым камушком. Кожа Эльвиры была в капиллярах, проступавших на свету жутковатыми серыми узорами. Но меня поразило её лицо, лицо старого грустного человека. Точно ли ей было 12?

Вышину красили дерзкой зеленью стволы деревьев, вдали по аллеям шагали мамы с колясками, мимо них проносились на самокатах беспечные школяры. Кругом была свобода и лёгкость, но что-то разделяло меня с ними. И я ощутила то, что чувствует висельник, когда палач должен выбить из-под него последнюю опору. Жизнь меряется мгновениями, и в каждое из них ты не веришь, будто всё окончено, и каждое приносит надежду, что неумолимость логики сменится чудом. И даже когда ты повис в петле, твоё естество верит в жизнь.

Я спросила Эльвиру, в какой школе учится, но Ева ответила вместе неё: "это неважно". Пробовала спросить про маму, но ответ Евы был таким же. Мы с Эльвирой познакомились, но говорили больше я и Ева, а девочка изредка поддакивала с равнодушным видом. Потом Альфред дал мне ключи от квартиры и сказал запомнить адрес. Подкинул до остановки и я тряслась в троллейбусе, не в силах дождаться, когда добегу до дома. А после долго кричала в диванную подушку…

…Я не предатель, я смелый и сильный человек, я люблю Латгинию. Но первый раз, наверное, у всех бывает трудным. Время шло, в баре гремела музыка, мы с белорусом брали и брали тёмное пиво, и я всё пыталась рассказывать забавные истории про подруг. Старалась, чтобы он пил побольше, до беспамятства. Мечтала, чтобы упал прямо тут и спал до утра, и тогда мы никуда не пойдём.

Борислав говорил, что живёт в Латгинии третий год и держит хозяйственный магазин. Он был из тех глупых мужчин, что ломают семьи по пустяковым поводам. С пьяной гордостью рассказывал, как в Минске был женат 9 лет, но развёлся из-за женской измены. Со светлой грустью вспоминал о маленьком сыне, показывая фото в смартфоне. Сын остался с женой, став разменной монетой в судебных баталиях. Белорус клялся, что выиграет. Передо мной сидел человек, наполненный и радостью, и болью, и ветреной мужской самоуверенностью. Чувства не хватало лишь его глазам, что почти не мигали и глядели в упор. Зато улыбка была искренней и широкой, и это приносило мне ещё большую горечь.

В нашу беседу я ввернула историю про "племянницу": мол, ей всего 12, а она почти девушка, и даже мальчик есть. Но Борислав пропустил мимо ушей, затянув нудный рассказ про мотоциклы. Альфред слал СМС с вопросами, я смотрела на пьянеющего друга и понимала, что нужный момент приближается, и тут ничего не сделать. "Что с машиной, Дарьяна? Когда дашь покататься?", – спрашивал он по-латгински, а я в ответ обещала и обещала, чувствуя мёртвый холод ключей на дне сумочки будто на своей коже. Я улыбалась человеку, которого должна была уничтожить, и сама не знала, за что.

Мы вывалились на улицу, вымощенную древними булыжниками и игравшую огоньками кафе и баров. Над шпилем костёла умирал последний закатный лучик, повсюду кутила и кричала разгоряченная молодежь, а над этим праздником властно опускалась необходимость выполнить приказ и приближался миг, когда я должна пригласить Борислава. Набрала воздуха в грудь и сказала, что это был чудный вечер, и завтра обязательно позвоню. Он меня приобнял, а потом побрёл восвояси. Я видела, как в огоньках расплывается его фигура, беззаботно качавшаяся на мостовой.

Отписала Альфреду, что всё в порядке, но уже знала, каким грязным и неверным человеком была. Я оказалась предателем, но написать ему правду не могла. Пришла по адресу, скинула свитер и сидела в гостиной за круглым дубовым столом, глядя в никуда. В душе была лёгкость, смешанная со страхом, стыдом и пониманием своей никчёмности. Эльвира пришла со школьным ранцем в руках, ничему не удивилась, ничего не спросила. Просто пошла в свою комнату, а я отчалила в спальню.

Квартира была роскошна. Дубовая мебель шептала о временах королей, радуя глаз изяществом завитков и узоров. Да и сам район был старинным, престижным и богатым. Но о престиже думалось меньше всего. За окном тянулись черепичные крыши, подкрашенные призрачным лунным желтком, и я не могла поверить, что всё это происходит со мной. Совсем рядом, за стенкой, была девочка с лицом старика, ребёнок с искалеченной судьбой. Можно было пойти к ней, обогреть, утешить, поцеловать. А может, следовало её покормить, ведь в холодильнике наверняка что-то было. Но казалось, кто-то шептал из-за спины, что моя затея называется смертью и губить себя не надо. Невидимая видеозапись растворялась повсюду, отравляла мысли и сковывала движения, и досадное чувство подопытной мыши не покидало меня.

Я лежала и думала, что у этой девочки были родители, но кто они? Наверняка оставили её в детстве, как когда-то было со мной. Быть может, она из детского дома? А теперь её держат в отдельной квартире, как животное в клетке? Есть ли у неё подружки? А Ева ей, получается, как мама? А может, Эльвира и впрямь её родственница? Что ждёт этого ребенка в будущем? Сумасшедший дом? Или потом её убьют? Неужели кто-то способен это сделать? Нет, Альфред не такой, и потому плохого с Эльвирой не случится. А затем показалось, что эту девочку я придумала. За стеной пусто, а я в бреду. Завтра поутру в окно заглянет солнечный лучик, придёт весёлый Альфред, мы выпьем и вся история окажется воспалённой фантазией.