София. В поисках мудрости и любви

– В сказку? Как странно. А что будет потом? – не унималась она, прислонившись к нему всем телом.

– К тому времени все человеческие языки изменятся. Никто не будет помнить наших имен, и сказание станет мифом, о скрытых значениях которого будут спорить мудрецы. Невежды будут его осуждать, а бездари высмеивать как суеверную небылицу.

– И тогда мы, наконец, перестанем существовать?

– Да, тогда мы скроемся от всех, сбросим оковы существования и будем жить в каждом сердце, которое терзается несбыточной любовью, – прошептал он в ответ тихому шелесту трав и одинокому всплеску воды.

Так завершился их разговор на берегу полноводной реки среди невесомо парящих камней, цветущих долин и водопадов, потоки которых устремлялись вверх и текли в обратную сторону. Они расстались, чтобы заблудиться в бездонных глубинах вселенной, обратиться в иллюзорную сущность, в потустороннюю прану, в одинокую частицу чьей-то бесконечно далекой души где-то там, в неописуемой тьме мирозданий.

Эпизод второй.

Длинные тени. Утро в парке

Вокруг стояла жуткая темень. Он передвигался по ночному проспекту, разбиваясь на тысячи отражений в сверкающих витринах модных салонов, бутиков, магазинов, отелей, кафе, баров, ресторанов. Он видел себя в них, хотя его в них не было. Как это было глупо! Городские витрины передразнивали его, коверкали отражение лица, выкручивали ему руки и ноги. Точно так же они издевались над всеми, кто проходил мимо, над всеми, кто попадал в их липкие сети. Они были всесильны – эти витрины и мигающие ночными огнями вывески, они диктовали свои правила игры, правила поведения. Они решали, кому и как жить в этом городе, чем заниматься, к чему стремиться, с кем заводить знакомства, а кого игнорировать.

На него тоже распространялись правила игры большого города, но ему не хотелось выстраивать дружеские отношения с этими соблазнительно мигающими вывесками, и они все время как будто пытались ему отомстить за это, не признавая за ним права на иную жизнь, не связанную с гаджетами, мобильными приложениями, ненужными услугами, развлечениями и навязчивой рекламой. Иначе ему бы не пришлось сейчас напряженно думать о том, где бы чего-нибудь перекусить и отоспаться так, чтобы никто его не заметил. Пожалуй, больше всего ему хотелось именно этого – спрятаться в каком-нибудь укромном месте и пролежать там, свернувшись калачиком, всю ночь. В ногах гудела нестерпимая боль, которая отдавалась в костяшках при каждом шаге. Он забрел в первую попавшуюся подворотню, бухнулся на скамейку и стал разминать лодыжки, чтобы хоть как-то снять усталость в ногах.

Он прошел длинный, но совершенно бесполезный путь – путь без цели, ничуть не смущаясь своей бродяжнической жизни без потолка. Была в ней своя философия, хотя ничего героического в ней, конечно, тоже не было. Как не было ничего героического в жизни тех, кто проносился по дороге в роскошных автомобилях, на глянцевой поверхности которых блестели яркие полосы неоновых витрин. Находясь внутри этих машин, внутри этого городского потока, внутри деловых и спальных кварталов, люди ничего вокруг себя не замечали, кроме бессмысленно мелькающих перед ними дорожных знаков.

Всем обитателям города казалось, что перед ними стоят четкие цели – купить последнюю модель смартфона, переехать в новый элитный район, накопить на банковском счете энную сумму денег, чтобы больше ни в чем не нуждаться. Они думали, что сами ставят перед собой эти цели и сами их достигают, совершенствуя свои навыки городской жизни. Как механизмы, они ни о чем не сожалели, никому не верили, ни о ком не скучали, заранее утешая себя мыслью, что уж ничего не вернешь. Нет чувств – нет проблем! Если где-то пожар или война, если где-то убивают детей, оскверняют храмы, насилуют женщин – просто забей на все, и будет тебе полная «Хакуна Матата». Нет ни зла, ни добра, ведь каждое прожитое мгновение необратимо. Они пытались быть успешными и кое-что действительно успевали, только его почему-то не воодушевляли их головокружительные истории успеха, не содержащие ничего, что позволило бы увидеть в этой жизни что-то еще помимо этих мелькающих светофоров, этих дорожных знаков, телефонных номеров и банковских карт.

Отдохнув на скамейке, он двинулся дальше, разглядывая уличные фонари и деревья, которые ночью казались выше обычного. Их толстые стволы росли из бездонных прямоугольных дыр в сером асфальте. Гнутые ветви терялись в темнеющих переулках, над которыми целовались губастые малиново-красные облака, переплетавшие под вечерним одеялом неба свои волнистые языки. Длинные тени деревьев расползались в разные стороны, пробегая по тротуару, карабкаясь на стены домов, взбираясь на карнизы с единообразной лепниной, на декоративные балкончики, на которые никто никогда не выходил. Заколдованный лес теней оплетал весь засыпающий мегаполис, поднимаясь на угловатые крыши городских колодцев и вырезая розовыми лоскутками остатки неба.

Его тень скользила по тем же стенам, по тем же карнизам. Она кралась за ним, то сгибаясь к земле, то выпрямляясь, то противоестественно отклоняясь назад в каком-то саркастическом припадке. Он ощущал, что кроме деревьев, которые двигались за его спиной, по пустынной улице за ним следовал кто-то еще. Чьи-то глаза бороздили ему затылок, кто-то словно наблюдал за ним из темноты. Возможно, это были призраки, обитавшие среди городских теней, или чей-то астральный дух, отлетевший в сторону, чтобы приглядывать за ним, подобно режиссеру на съемочной площадке, который уже знает весь сюжет киноленты и зорко следит за тем, чтобы действующее лицо не отступало от сценария.

Отчего ж этот дух так пристально всматривался в него, если весь сюжет был заранее просчитан по секундам? И был ли он, тот невидимый режиссер, в чем-то мудрее, в чем-то свободнее его? И была ли она – свобода? Может быть, в этот самый момент, шагая по ночному городу без каких-либо перспектив на будущее, без работы и крыши над головой, он был намного свободнее и мудрее этого призрачного духа, который втайне ему завидовал и вспоминал себя в далеком прошлом – ту свободу, которой у него теперь не было, которую он променял на вечную жизнь среди городских теней.

Ночная мгла медленно струилась под ногами. Он вышел из дворовой арки, оставив за спиной грязные лампы в железных намордниках, висевшие над каждым подъездом. Там, во дворах, скрывалось мрачное закулисье города – мусорные баки, валявшиеся на земле окурки, пивные бутылки и шприцы. Да, он хорошо знал, каким был этот город на самом деле. Восторженная и радостная жизнь бурлила только на центральных улицах и площадях, выставляемых напоказ капризной публике. Было в этой жизни, наполненной всеми удовольствиями, что-то истерическое, доведенное до предела психических и финансовых возможностей. Каждый житель старался выглядеть остроумным, общительным, продвинутым – не оттого, что ему действительно было весело, не оттого, что ему действительно были интересны все эти люди, а оттого, что так требовали правила успеха, и чтобы им соответствовать, половина города плотно сидела на антидепрессантах.

Только по вечерам горожане становились чуть более настоящими и могли себе позволить безучастное выражение на лицах. Им нужно было разгрузить голову от излишков информации, поэтому они старались ни о чем не думать. Всем хотелось просто поскорее добраться до своих уютно обставленных комнаток в приватизированных квартирах, тогда как самые успешные имели возможность укрыться от городского шума в изысканно обставленных апартаментах с домашними кинотеатрами, с высокими лестницами, галереями, просторными спальнями, саунами и душевыми кабинками. Чтобы на следующий день опять выпить горсть таблеток, улыбаться, кивать, разговаривать по телефону, обрабатывать потоки сообщений в соцсетях, покупать ненужные вещи, продавать товары, услуги и минуты своей собственной жизни.

Он знал и видел все это тысячи раз, именно так жили миллиарды людей во всем мире, и город каждый день подсказывал ему, что он должен жить точно также, что он тоже должен стараться ни о чем не думать, не размышлять, не любить никого, кроме себя, и тогда все у него будет отлично.

На светофорах ночного города мигали оранжевые огни. Респектабельные иномарки и редкие велосипедисты проезжали по разделительным линиям и стрелкам дороги. Поднявшись из подземного перехода на мостовую, он оступился у рекламного щитка, на котором затрещали жалюзи, сменившие одну картинку другой, которая с таким же энтузиазмом заманивала покупателей. В ногах снова почувствовалась ломота, но он решил не останавливаться, пока не дойдет до ближайшего парка.

Преодолев еще пару кварталов, он вышел на дорожку за оперным театром. Купил в будке с хот-догами стаканчик чаю, посидел у фонтана, где небрежно обнимались влюбленные и звучала турецкая музыка. Потом привычно побрел выбирать местечко для обустройства лежанки. На сегодня никаких других вариантов ночлега у него не было. Он развалился прямо на газоне среди аккуратно подстриженных кустов акации, с удовольствием вытянул ноги и облегченно вздохнул, прислонившись спиной к шершавому стволу яблони.

Он был абсолютно счастлив на этой мягкой траве, от которой веяло прохладной сыростью, предвкушая отдых перед началом нового дня. Каким он будет, следующий день? Будет таким же теплым, как этот, или начнется с проливного дождя? Как изменит его жизнь? Поймет ли он что-то такое, о чем еще никто никогда… А впрочем, какая разница? Взглянув на краешек неба над городскими крышами, где маячили звезды, он уже стал готовиться ко сну, как вдруг услыхал поблизости бренчание гитары и чьи-то голоса.

Чтобы никого не испугать неожиданным появлением, он осторожно поднялся, обошел кусты и остановился у скамейки, на которой сидели две девушки и четверо парней с акустической гитарой, игравшей приятным тембром. Они напевали «Агату Кристи»: Давайте все сойдем с ума, сегодня ты, а завтра я… Не слишком похоже на оригинал. Видимо, это была какая-то обработка, потому что у песни появился третий куплет.

Как выяснилось, двое парней были кадетами из пожарного училища, а остальные были студентами политеха.

– Эй, тебя как зовут? – спросил гитарист.

– Женич, – ответил Евгений.

– Портвейн будешь? – протянул ему бутылку студент.

– Нет, спасибо, я не употребляю.

– Вообще-то я тоже, – поддержал его кадет в форме.

– Слушай, Женич, а ты чего с нами не поешь?

– Да, я как-то случайно здесь оказался… Просто послушать хотел.

– И что бы ты хотел послушать?

– А вы не знаете «Кто украл мою звезду»? – спросил он.

– Конечно, это же «Агата»…

Студент забренчал на гитаре, напевая песню. В ночной темноте невозможно было разглядеть их лиц – в парке раздавались только голоса. Это было так необычайно! Как будто их тела в самом деле куда-то исчезли, и остались только эти голоса, которые говорили между собой, о чем-то пели, даже не зная с кем они говорят и кому поют. Так они просидели до трех часов ночи, пока девушки не стали жаловаться, что им холодно. Расходились неохотно, понимая, что больше никогда не получится встретиться так же запросто, как старые друзья, так и не увидев, не узнав лиц друг друга.

Евгений вернулся к своей лежанке под деревом, достал из сумки ветровку, закутался в нее и задремал. Он был благодарен этим парням и девчонкам за импровизацию ночного концерта. В плену сновидений ему вспоминалась его прежняя жизнь, словно это была жизнь давно исчезнувшего, незнакомого ему человека. В том сне рядом с ним были все те, кого он любил. Все родные и близкие, даже далекие-предалекие друзья детства, университетские товарищи и юные девушки, которых почему-то всегда так забавляло разбивать ему сердце, пока оно еще могло разбиваться.

***

Он проснулся от первых лучей утреннего солнца, которое пробивалось сквозь листву деревьев. Тонкий слой тумана все еще стелился над травой. На соседней яблоне громко чирикал воробей. Если перевести его слова с птичьего языка, то они, вероятно, могли означать примерно следующее:

– Доброе утро всем! День будет хорошим! Доброе утро всем! День будет хорошим!

Воробью было невдомек, что его никто не слушает и не понимает. Он продолжал чирикать свое сообщение с важным видом знатока погоды и атмосферных явлений. Евгений почесал плечо, сбросил ветровку и потянулся, разведя руки над головой. Он выгреб из кармана мелочь и пересчитал на ладошке деньги. Всего насчиталось 38 рублей 50 копеек. По крайней мере, этого должно было хватить на очередной хот-дог и стакан чаю. Он забрался на бордюр возле оперного театра рядом с каменным львом, который смотрел через дорогу, и тоже посмотрел туда, увидав на другой стороне улицы стены родного университета.

Вроде бы не так давно он сам был студентом этого университета, был частью системы государственного образования. Он был для чего-то нужен и ходил в сей храм науки каждый божий день. Как же ему хотелось снова там очутиться! Поучиться в универе хотя бы еще один денек. За один день он бы, конечно, не поумнел, но все-таки такой шанс у него мог появиться. Однако суровая правда жизни состояла в том, что в университете его никто не ждал. Теперь, когда он ничем не отличался от того бомжары в рваной куртке, который опустошал неподалеку мусорный бак, его никто и знать не хотел. Никто… Разве только колонны, которые гордо держали университетский фронтон, могли бы, наверное, узнать в нем прежнего студента, но ему было стыдно к ним подходить.

Как поздно он осознал, что короткая студенческая жизнь уже никогда к нему не вернется. Он прожил ее до конца, и к своему удивлению обнаружил, что следом за ней наступила жизнь-совсем-другая. Он словно умер и воскрес в другой исторической эпохе. К сожалению, осознание того, что после одной прожитой жизни неизбежно наступает другая, приходит всегда слишком поздно – лишь тогда, когда прежняя жизнь безвозвратно окончилась, а новая еще не успела сложиться. И вот он снова сидел возле университета и снова смотрел на эти колонны, как скучающий демон, погруженный в мысли об утраченном рае, или, скорее, как заурядный деклассированный элемент глобальной системы потребления, в которой для него не нашлось места.

В этой новой жизни у него ничего не было, хотя нет – у него было свободное время, так много свободного времени, что его некуда было девать! Пожалуй, ни у кого в этом городе не было столько времени. А еще у него было так много яркого неба и солнца над головой! Солнца, которого почти не видели обитатели городских агломераций, проживавшие свои жизни в автомобильных пробках и в железобетонных застенках перед экранами мониторов.

Все это называлось «построением свободного общества», где не было людей с различным цветом кожи, не было гендерной разницы, где не могло быть любви, а были только «отношения». Здесь все было регламентировано, и поэтому всем на все было наплевать. Здесь все делали вид, что главной ценностью в обществе является человек, хотя за каждой душой был закреплен индивидуальный ценник, который определялся статусом и уровнем доходов. Как раз один из городских оценщиков-маркетологов приблизился к нему, держа в руке солидный кейс.

– Простите, могу я поинтересоваться? Э-э… Кто ты? – с иностранным акцентом спросил его деловой человек.

– В смысле? – немного опешил Евгений.

– В смыслье, э-э… Чем занимаешься? Чье-го ты хочешь добиться в этой жизни? – незнакомец сделал объясняющий жест рукой.

Похоже, денек обещал быть веселым, если начинался с таких экзистенциальных вопросов.

– Все вокруг только и делают, что чего-то добиваются. Только мир почему-то не становятся лучше, – ответил Евгений.

Обдумывая Женькины слова, иностранец лукаво прищурился:

– Нет, я серьезно. Что бы ты сдье-лал, если бы у тебя были деньги? Большие дье-ньги…

Женька потер шею. Он всеми фибрами ощущал, что иностранец над ним потешается, вряд ли он хотел поделиться деньгами. Он всего лишь проводил очередное маркетинговое исследование по изучению туземного населения для какого-нибудь крупного банка или фонда. Наверное, он все утро будет сидеть у себя в офисе и хохотать, пересказывая на английском языке слова Евгения как очередной анекдот про «непостижимую страну русских».