Поезд до Дублина

Исходя из всего описанного, жизнь в семье Уолшей никогда не была скучной, а рутину из нашего дома гнали в шею, стоило ей только переступить порог. Родители, братья, сёстры – все они были со мною на протяжении целого моего долгого и замечательного детства, помогли мне встать на ноги и определиться с мировоззрением, даже в достаточно большой мере его сформировали. И я любила их и до сих пор, разумеется, люблю, ведь это моя семья, самые близкие люди, какие у меня только были, есть и будут. Они способствовали моему росту, они сделали из меня личность, они некогда дали мне ощущение детского счастья. Детское счастье… А существует ли вообще счастье взрослое?

Глава 2.

Наверное, каждый ребёнок, в своё время прочитавший сказку «Удивительный волшебник из страны Оз» и, как подобает обыкновенно детям, не на шутку увлёкшийся волшебным её сюжетом, задавался вопросом, где же находится тот самый Изумрудный город. Со мной в этом случае мороки не возникло.

– Мам, – однажды, года в четыре, я подошла к ней со свежепрочитанной книгой, – а Изумрудный город правда есть? Или это враки?

Мама задумчиво поправила очки.

– Конечно, есть, – проговорила она с выражением глубокой мысли в голосе. – А где, по-твоему, мы живём?

И, кстати, не сказать, чтобы она соврала. О долине, где ютились два поселения: городок и наша деревня, природа не поленилась как следует позаботиться: с трёх сторон, подобно незамкнутому кольцу, оба населённых пункта были окружены потрясающими сочно-зелёными холмами. В «пробел» же очень удачно входила петля железной дороги, которая обеспечивала жителям сообщение с окружающим миром. В детстве я обожала наблюдать за поездами, проносящимися мимо с суетливым стуком, хоть пассажирскими, хоть товарными, однако у меня на удивление редко возникало желание уехать вместе с ними, бросить родную лощину.

Поэтому я не имела ничего против того, чтобы на лето оставаться дома. И если активному, общительному Лу это было в тягость, и порой он просто умолял маму отпустить его в Голуэй с друзьями, то для всех остальных лето представлялось возможностью новых исследований, открытий и оттачивания навыков, на которые не хватало времени во время учёбы. Можно было не спать хоть до трёх часов ночи, а встать мы могли в двенадцать, и никто бы нам слова не сказал (однажды Грейди даже установил рекорд, проснувшись в четыре. Правда, потом он возмущался, что уже вечер, он ничего не успел, и – «самое, чёрт побери, поганое!» – никто его не разбудил). Не было практически никаких запретов, посему мы, бывало, уходили из дома в семь утра, а возвращались – в десять вечера. Прибившись к банде деревенских ребят, я и Грейди облазали всё, на что только не распространялось родительское «туда ходить нельзя». Да и на самом-то деле, такие места почти что полностью отсутствовали. Как правило, мама с папой в воспитании, как потом и в жизни, руководствовались принципом «делай, что хочешь и как заблагорассудится. Другой вопрос, что отвечать за содеянное тоже придётся тебе». Поэтому они по факту ничего нам не запрещали, считались с нашим мнением, и вообще обстановка в нашем доме всегда была любящей и тёплой. Но с другой стороны, если что-то было нежелательно (например, трогать провода или ходить в болотистую местность), то родители ни за что не говорили нам «не делай этого» (так как подобные категоричные слова, есть такое правило, ещё сильнее разжигает любопытство). Они просто рассказывали такие истории, что брови дыбом вставали и желание вкушать запретный плод отпадало как-то само собой. Например, раз папа поведал нам о мальчике, который не послушал родителей, пошёл в опасную часть долины, и его тотчас засосало в болото. И никто не услышал его криков. При всей незамысловатости сюжета папа так красочно воплотил этот рассказ в устной форме, что именно его я почему-то запомнила на всю жизнь.

Посторонние люди часто считали папу чересчур беззаботным или даже несколько инфантильным, но мы-то знали, что у него просто своя методика и иные, нежели у общества, взгляды на воспитание детей. Чуть ли не с младенчества он общался с нами как со взрослыми и иногда, забыв о нашем реальном возрасте, рвался разъяснять, например, теории из философии. Другие родители крутили пальцем у виска, однако папу это обстоятельство мало смущало, ведь он считал, что его дети умнее и выше «бесполезных сюсюканий», и они способны вместе с ним постигать сокровенные тайны мироздания (ну или просто классифицировать бабочек и мух, этому он тоже нас научил). Со мной отец пошёл ещё дальше, и, будучи «истинным ирландцем» (а если точнее, тем самым «ирландским националистом» и ярым патриотом), пока мне не исполнилось три, он общался со мной исключительно по-ирландски. В итоге я действительно хорошо знала язык и разговаривала на нём так, как будто вся моя семья до пятнадцатого поколения жила в гэлтахте. Нужно ли говорить, что папа был в восторге? Мама, вот уж новость, тоже не осталась равнодушна к эксперименту и впоследствии дала добро на то, чтобы отец провёл его повторно с Грейди. Но, какой бы радуги мы себе за это время ни успели напридумывать, имелась и обратная сторона. И не то чтобы очень уж приятная. Если я всё-таки слышала английскую речь от мамы и старших, то с Грейди уже исключительно все домочадцы – даже соседей просили – принялись изъясняться на ирландском, видимо, в надежде, что тот овладеет языком на совершенно идеальном уровне. Однако это обернулось не совсем так, как мы ожидали. В качестве «награды» за все старания у нас появился член семьи, который вообще не понимал ни слова по-английски. До двух лет мой младший брат говорил только на ирландском языке. А так как в нынешней англоговорящей Ирландии это, мягко говоря, не совсем удобно, пришлось срочно учить Грейди английскому. Это, конечно, было несложно, так как дети быстро усваивают материал, да и сам язык из-за своей структуры легко запоминается, но натерпелись родители достаточно, поэтому мама строго-настрого запретила любые опыты по отношению к Марти. Однако мы по привычке довольно часто говорили с сестрёнкой на родном языке, из-за чего получили ещё один интересный «феномен» – понимать-то Марти понимала, а вот говорить не могла, даже когда в три года она освоила наконец изложение мыслей в устой форме. То есть она по сути знала два языка, но говорила на одном. Так, объяснил тогда папа, бывает, если у детей нет практики. Но в связи с тем, что родители уже устали от всякого рода изысков, наша семья стала болтать почти всегда по-английски, лишь иногда переходя на ирландский (например, когда мы с братьями и сёстрами хотели посекретничать, потому что многие люди из нашего окружения не понимали ровным счётом ничего из нами сказанного).

Но за исключением языковых пертурбаций, папа с мамой лишних сложностей не любили. Например, когда Марти была ещё эмбрионом, они были отчего-то свято уверены в том, что родится мальчик. И это Хьюго и Корнелия Уолш, которые обыкновенно ничего на свете не принимали на веру, не убедившись в том, что это так и никак иначе. Единственным, как мне кажется, адекватным обоснованием данному безобразию можно считать ударившие в мамину голову гормоны и замечательное умение этой женщины убеждать папу и в принципе любого человека. Но факт остаётся фактом – новорожденного хотели назвать Мартином. Не знаю, уж не в честь ли Мартина Лютера Кинга (хоть мы и ирландцы) – всякое бывает! – однако железная логика родителей не выдержала форс-мажора в лице появившейся на свет девочки. Папа после такого события принял решение совсем ничему не доверять (а в особенности, маме под гормонами), а мама, недолго думая, решила не морочить себе лишний раз голову и просто переставила в имени ударение. Так ряды нашей армии пополнила Мартин Уолш. «И не надо тут распинаться, что мне было лень, – отнекивалась впоследствии мать. – Красиво же звучит, ну? – и, получив неуверенное «Э-э-э-э-э-э… Да, может быть» в ответ, она довольно заключала. – Так в чём же тогда проблема?»

Из-за, собственного, запоминающегося шарма старших Уолшей любила (или, по крайней мере, знала) вся деревня. А как тут не обратить внимание, когда папа, порой, просиживая штаны с приятелями в центральном пабе, вступал в такие дебаты о мире и политике со стариком Хэмишем, тоже завсегдатаем данного заведения ещё со времён, наверное, самой войны, что все остальные посетители невольно замолкали и оборачивались посмотреть, кто же так нешуточно сцепился в схватке с местным «мудрецом»? Иные даже начинали за кого-нибудь болеть. Но чаще люди, всецело охваченные жаром ожесточённой дискуссии, просто наблюдали за живописнейшей картиной спора, на который они сами вряд ли когда бы решились.

– Если тебе кто-то начнёт затирать о вечном, – в разгорячённом и немного поддатом состоянии учил меня отец, когда мы затем возвращались из паба домой. Меня там знали, потому, вопреки правилам, иногда запускали внутрь, – сначала проверь, так ли это, дойди своим умом. Ты сможешь, ты ведь, Murch? (иногда папа называл меня, как выражался он, по-правильному, то есть по-ирландски), совсем как я, сам чёрт тебя не убедит, что в розетку пальцы совать плохо, пока ты сама не сунешь и не получишь разряд. Мы с тобой на ошибках учимся, и, я считаю, это единственный действительно работающий способ. Ведь дуракам что угодно внушить можно, хоть то, что дорога эта вот, – он ткнул пальцем в усеянную мелкими камешками дорогу, по которой мы печатали шаги, – жёлтая оттого, что солнце на неё светит, и она от него цвет получает. А может, она на самом деле и не жёлтая вовсе. Вот что для тебя жёлтый?

Я в раздумьях тряхнула головой и нескоро нашлась, что ответить.

– А как объяснить? Жёлтый – он и есть жёлтый, и всё тут, – протянула только.

– Да… – согласился папа. – Наверное ты-таки права. Как же ты мне объяснишь, что такое жёлтый, если для меня это, может быть, синий? Нерешённые загадки. Странно всё это. Вообще природа человеческого восприятия – штука сложная, невероятно сложная. Человека вроде бы и отдельным миром не назовёшь, ведь все проделки сознания и подсознания – это мозговая деятельность, а мозг у всех есть, даже если в отношении некоторых это сомнение вызывает. Но в то же время ты не можешь доподлинно судить, какая она у другого, эта самая деятельность, ведь он – это не ты, и, как бы ты ни утверждал, что знаешь его как облупленного, всё-таки ты его даже наполовину не знаешь так, как знает он себя. Эх… Как много в мире непознанного. Может и ты, принцесса, – он весело щёлкнул меня по носу (ещё папа часто утверждал, что я со своими медными кудряшками, молочной кожей с розовым румянцем, апельсиновыми веснушками и зелено-карими глазами похожа на кельтскую принцессу), – совершишь какое-нибудь открытие по этой части. Ты девочка неглупая и не раздолбайка, главное, чтобы ты с этой дороги не сходила. У тебя всё-таки моя кровь, и, я надеюсь, ты больше моего добьёшься… Смотри-ка, – папа указал на наш дом, где на пороге уже стояла мама руки-в-боки. – Вот мы и пришли. Попали мы с тобой, Мёрфи, сейчас журить нас будут, – засмеялся отец, хоть и понимал прекрасно, что журить будут только его, а меня мама сама послала, чтобы вызволить его из пивного плена.

Сама мама тоже была не из числа слабых. Если уж эта женщина была в чём-то убеждена, то она ни за что бы не остановилась, пока не переубедила оппонента. Этим мама крайне сильно напоминала Лу. Отец часто не понимал, зачем она это делает, ведь «дуракам что-то доказывать бесполезно, они как бредовые больные. Что не соответствует бреду – катись оно к чёртовой бабушке», но его жене это приносило какое-то поистине мощное удовольствие. Она обожала понижать значимость зазнаек в их собственных глазах и пускай порой жестоко, но честно указывала людям на их сущность. Неудивительно, что в деревне её уважали и немножко, в рамках дозволенного, побаивались. Мама не разглагольствовала, чем порой страдал папа, она жила под девизом «Зачем лишний раз тратить кислород, его и так мало». Но то, что она говорила, всегда было к месту. Лаконичная, точная и остроумная – так знакомые описывали маму и её речь.

Вне всяких сомнений, подобные люди определённо не будут воспитывать своих детей шаблонно. Всё, что ни делалось мамой с папой в отношении нас, было от души (хоть родители и могли поспорить о её наличии). Крестили они нас – и то под давлением бабушки с дедушкой, маминых родителей, живших на другом конце деревни. И, может быть, ещё чтобы не создавать нам в дальнейшем проблем. Но церковь по воскресеньям мы, в отличие от всех остальных деревенских граждан, практически не посещали, пусть и тут у наших папы и мамы была политика «хотите – верьте, мы не станем вас отговаривать». Они были настоящими демократами и, соответственно, дарили нам свободу буквально во всём: свободу слова, свободу мнения, свободу выбора. И это то, чем пренебрегают, к сожалению, многие родители. Я не виню их, может им так удобнее или такая система воспитания, просто я в жизни не могла себе представить, кем бы я выросла без постоянного ощущения независимости, когда за тобой не следят, когда тебя не контролируют и не говорят, что делать, а чего – нет. Я благодарна своим родителям.

В конечном итоге, была бы я без всего этого тем, кем я являюсь сейчас?

Глава 3.

Когда-то в позднем детстве мне сказали, что дружба – это разновидность любви. Смелое утверждение, но едва ли я стала бы с этим спорить. Ведь по факту это правда. Если любовь настоящая, такая, какой она должна быть, это не чистая тяга к размножению (хоть папа порой и говаривал обратное – но только когда поблизости не наблюдалось мамы). Это что-то не то чтобы выше, но по материи иное. Нечто сродни именно тому, что называют дружбой. Привязанность, тяга – всё это прилагается. Может, оттого одно так легко переходит в другое? Чёткой границы-то нет.

Не могу поднять в памяти все подробности того, как я познакомилась с Сиршей МакКоннор. Но она, вне всяких сомнений, была одной из тех, кто капля за капелькой наполнил котлован моего детства амброзией священного счастья. Она никогда не любила второстепенных ролей и порадовалась бы, скажи я ей сейчас, сколько она значила для моего становления, да и для меня в целом. Признаться честно и без прикрас, я иногда по ней скучаю. Бывают моменты, когда накатывает ностальгия и неизменно приходят на ум некоторые вещи, такие светлые и немного печальные, такие, от которых визжишь навзрыд, какие хочется вернуть, прожить снова ещё и ещё. И думаешь в диком смятении: «Да, пусть она здорово изменилась, пускай и не думает, и не говорит так, как раньше… Всё же это Сирша, моя старая Сирша и, чёрт возьми, если бы можно было всё вернуть, поставить на свои места, завести шарманку с самого начала, то я бы всё отдала, ей богу, продала бы душу Сатане… Постойте, а ведь души-то нет…» И забываешься, тихо и беспокойно, поминутно вздрагивая и в остервенении растирая ладонями опухшие веки. Чтобы наутро едва проснуться, всё ещё ощущая солоноватость в горле и пойти на работу с трясущимися кистями рук и со свинцовым осадком в сознании.

А начиналось-то всё иначе. В день нашей первой встречи мне абсолютно точно было четыре. Тем утром, когда папа ушёл на прогулку с годовалым Грейди, мама не надела свои обыкновенные поношенные штаны и видавшую виды рубашку, которые она как человек, во главу угла ставящий всё-таки комфорт, без зазрения совести таскала дома и в нашем маленьком садике. Стоило мне спустилась вниз, чтобы отправиться на пруд за лягушками, моим глазам предстала совершенно новая мама: в потрясающем летнем льняном сарафане, когда-то подаренным ей папой на день рождения, новых лёгких туфельках-балетках и с заколкой в форме золотистой птички, которая лукаво блестела чёрным, как маленький концентрированный космос, глазом-камешком в её аккуратно уложенных восхитительно красивых прямых волосах. Мама словно внезапно помолодела лет на десять, а то и больше, и теперь ей совсем нельзя было дать её настоящий возраст. Максимум лет девятнадцать-двадцать. Как будто бы из взрослой, семейной женщины и многодетной матери, у которой обычно едва хватало времени на то, чтобы умыться, она вновь превратилась в симпатичную девочку-кокетку.

– У меня подруга приехала. Вернулась домой, – радостно ответила она на мой немой вопрос.

– Откуда? – поинтересовалась я с мыслью о том, что лягушкам, видимо, придётся подождать.

– Из Голуэя. Её муж – музыкант. Ему, понимаешь, надоело сидеть в деревне. Славу там подавай, деньги… Вот им и пришлось уехать в город. А Бонни в Голуэе не нравится, она же всё-таки сельская, природу любит. Вот она и сказала, мол, я так не могу, уезжаю, а ты уж тут как хочешь. Хочешь – сиди в городе, хочешь – домой возвращайся. Ну и уехала.

– Вот прям так? – я недоверчиво дёрнула бровью. Мне виделась невозможной даже сама мысль о том, что жена и муж могут так просто взять – и разъехаться. И жить порознь. Все семьи, которые я на тот момент встретила на своём жизненном пути были дружные, ну или хотя бы полные. «А если муж и жена живут по отдельности, считаются ли они ещё мужем и женой?» – я часто задавалась этим вопросом, но ответ на него, увы, ребёнку без опыта и необходимой базы знаний об устройстве мира и общества найти было довольно сложно.

– Прям так, – утверждающе кивнула мама. – Кстати, – вдруг предложила она, – не хочешь пойти со мной?

Если говорить совсем честно и не кривить душой, поход с мамой в гости к её подруге отнюдь не рисовался для меня радужными красками. Дело в том, что они просто сидели и взахлёб болтали, делясь океанами новостей, подискутировать о которых в повседневной жизни не позволяли домашние хлопоты, обмениваясь сведениями об успехах детей, обсуждая, наконец, погоду и школьную жизнь (мама выросла в этой деревне, поэтому здесь у неё было море школьных знакомых). Мне же оставалось только гулять по дому в поисках чего-нибудь, с чем можно было бы поиграть, и, желательно, не шуметь. Я, конечно, могла залезть в кресло и почитать что-нибудь, но за несколько часов даже это весьма наскучивает, к тому же, интересных книг дома у маминых приятелей было немного. По большей части на полках стояли разные детективы и профессиональная литература, которая никак не могла завлечь маленького ребёнка. Поэтому, порядком напугавшись перспективы потерять целый день впустую, я лишь попыталась как можно более незаметно улизнуть.

– Мёрфи, постой, – тут же пресекла мою попытку бегства мама. – Хорошо, я знаю, как тебе не нравится ходить по гостям. Но ведь тут немножко другое. Понимаешь, – она присела на корточки и аккуратно сжала мою ладошку, – у моей подруги есть дочка. Сирша. Она, к слову, твоя ровесница. И ей сейчас очень тяжело, ведь она всю жизнь жила в Голуэе, а тут её, не спросив, привезли в какое-то совершенно незнакомое место, да ещё и в деревню. Представляешь, если бы тебя сейчас вот так закинули в Голуэй или, например, в Дублин? – я наморщила конопатые щёчки, частично смирившись со своим поражением. – Ну вот. Поэтому Сирше очень-очень нужен друг, который бы её поддержал и не давал бы ей грустить, – увидев мои в одночасье округлившиеся глаза, мама тотчас продолжила. – Да не бойся ты так. Я уверена, вы подружитесь. Сирша замечательная девочка, озорная, прямо как ты. Давай собирайся, надень что-нибудь поприличнее и идём.

Как будто я могла возразить. Мама вообще была тем удивительным человеком, с которым просто невозможно спорить – он в любом случае одержит победу. И в связи с этим я даже не стала отнекиваться, хотя идти, чего уж греха таить, не хотелось ужасно. «Ещё и девчонка эта… – угрюмо подумалось мне. – Какие-то глупости. Мама же знает, как мне трудно знакомиться. Так зачем же намеренно заставлять?» Не без удручающих мыслей я повязала поясок своего любимого хлопкового платьица и, на ощупь нашарив на верхней полке шкафа соломенную летнюю шляпу, а затем нахлобучив её себе на голову, спустилась вниз.

Дом семьи МакКоннор предстал перед нами не то чтобы неказистым, но очень уж деревенским. В отличие от нашего, недавно выкрашенного в нежно-жёлтый и с голубой пристройкой-террасой, на это здание краски решили не расходовать вообще. Хотя может, так и было задумано, дабы древесина сохранила свою первозданную прелесть. Мало отличался от самого жилого дома и сарай на улице. В нём держали кур, и он тоже отливал буровато-коричневым, естественным оттенком, совершенно не имея, при всём при этом, окон. Честное слово, тогда мне это показалось довольно странным – по всему периметру курятника не было ни окошка, ни совсем даже маленького, ни слухового. «Как же это, – размышляла я, вдумчиво огибая сарай кругом и с каждой стеной всё больше входя в состояние диссонанса. – Вроде бы маленький домик – а без окон! Так разве бывает?»

Но, к моему счастью, в доме для людей окна были, и было даже крыльцо. И оно, вне всяких сомнений, давило своим непоколебимым авторитетом наше малюсенькое крылечко, потому что представилось совершенно, как мне тогда виделось, огромным, и, более того, оно было застеклено. Я восхитилась, вспоминая наши типичные проблемы: «Это же там может вся семья поместиться, и никому не придётся идти на лестницу! А ещё там можно чай пить или в карты играть, даже в дождь. Вот это да, а точно ли это крыльцо или всё-таки терраса?» Вроде бы, особой разницы между крыльцом и террасой нет, но я в детстве зачем-то и по каким-то непонятным мне сейчас критериям конкретно разграничивала данные два понятия.

Сама хозяйка Бронвин МакКоннор, выплывшая нас встречать, тоже оказалась женщиной немаленького телосложения. Ярко-рыжие её волосы были рассыпаны по покатым веснушчатым плечам и, в принципе, она была красива, даром, что полна. Мне она сразу же напомнила величественную деву-русалку, про которую мама накануне читала нам сказку. Её волевой взгляд, равно как и выступающий подбородок, был устремлён прямо вперёд, а в мозолистых, натруженных руках она сжимала полотенце и половник.

– Конни! – миссис МакКоннор молниеносно, насколько это было возможно, к нам подскочила и сжала в объятиях маму. – Я и не ожидала, что вы так быстро придёте, у меня вон ещё и картошка варится да торт печётся. Проходите, проходите… – она толкнула входную дверь, приглашая нас внутрь. – Не стесняйтесь, будьте как дома. Ох, да ведь тысячу лет не виделись! – причитая о чём-то, недоступном для моего тогдашнего понимания, подруги вновь обнялись и только после перешли непосредственно к разговору. – Ну давай, рассказывай. Это же не иначе как Мёрфи, да? – хозяйка дома опустилась ко мне и потрепала по макушке. Вообще я ненавидела, когда мои волосы кто-то трогал, но тут стерпела.

– Она самая, – счастливо, словно сияя алмазным блеском изнутри, сообщила мама. – Будущее светило науки, хоть пока что и сорванец жуткий.

– Ну-у-у! Это пока что! – протянула Бронвин. – Эк ведь я угадала. Хотя как же иначе? Ты ведь мне столько по телефону о ней рассказывала. Умненькая очень, говорила. А волосы-то какие красивые! – она ещё раз в восторге обвела пушистый нимб вокруг моей головы. – Это ей от отца, верно, достались?

– Да, от него. Тот ещё красавец писаный, – шутливо хмыкнула мама в ответ.

– Ой, будет тебе! – её подруга в уверенности замахала руками. – Твой-то ещё ничего. Вот мой: ох, не по внешности я его выбирала – это точно. У Сирши тоже от отца волосы, так они у неё морковные да прямые совсем. Эх, ещё и нос его, шнобелем. Не красотка у меня дочурка, да, но, ты знаешь, и не глупая совсем. Уж мы с мамой на неё нарадоваться не можем. А Рэйчел-то, поди, уже в школе учится?

– В четвёртый класс идём в этом году.

– Как, неужели? Эх, время летит, – миссис МакКоннор, поддавшись своей поистине девической чувствительности, смахнула слезу ностальгии и обратилась ко мне. – Тебе, наверное, неинтересно будет с двумя старухами, – она засмеялась. – Иди, пока кушать не приготовилось, поиграй. Может, Сиршу найдёшь, вместе порезвитесь. А вообще, знаешь, – хозяйка указала пальцем куда-то в сторону выхода, видимо, на задний двор, – у нас в сарае крыска есть. Настоящая, серая. Ты как зайдёшь – сразу налево, можешь за ней понаблюдать: Конни говорила, ты животных любишь. Только в клетку пальцы не суй, а то как цапнет – и полпальца нет!

Подстёгнутая страшной угрозой, я бежала в сарайчик на всех парах. Найти выход из дома было несложно, один поворот – и вот пункт назначения. Издалека я почувствовала прелый запах сена, однако совсем не затхлый. Наоборот, он добавлял участку МакКонноров некое деревенское очарование, которое мне ранее не приходилось наблюдать ни в одном доме. Да и Бронвин не была лишена какой-то незазорной простоты, поэтому находиться здесь, с этими людьми мне как ребёнку было не то что не страшно, а даже по-своему приятно.

В сарае-курятнике был полный аншлаг. Куры, казалось, были повсюду, они обступили меня стеной, когда я, спрыгнув с ограды на мягкую соломенную подстилку, зашла проверить, как у них дела. Одни просто выжидающе буровили меня янтарными дисками глаз, видимо, в надежде на свежую еду. Иные начинали клевать носы моих зелёных, как клевер, резиновых сапожек. Я засмеялась от щекотки и опёрлась на низенькую дверь с защёлкой, которая отделяла курятник от собственно сарая и заодно внешнего мира.

– Отчего же вас нельзя выпустить погулять? – высказала мысль вслух.

Куры в качестве ответа озабоченно закудахтали и встряхнули мясистыми, лоснящимися перьями.

– Резвиться бы вам, как и всем другим животным, – меж тем продолжала я. – Вот мы, люди, свободные, а между прочим тоже животные, так папа говорит. А вы ведь на нас похожи, вон даже на двух ногах ходите. Так почему я сейчас могу сбегнуть, куда вздумается, а вас тут держат, а?

Внятных слов со стороны птиц снова не последовало, поэтому мне оставалось только во второй раз перемахнуть через заборчик и вспомнить наконец, зачем я вообще сюда пришла.

Он был тут. Так близко я видела мышь в первый раз в жизни. Дома из-за маминой любви к чистоте обычно даже в воздухе не висело ни пылинки, поэтому то, что в нашем доме грызуны не водились, было очевидно. Но в том сарайчике я впервые познакомилась со своей будущей любовью, с ангелом моей ребяческой души. Крыска, такая большая, серенькая, с длинной гладкой шёрсткой и тоненькими, вечно дрожащими усиками, сидела в довольно просторной самодельной клетке. Зверёк по-хозяйски уложил похожий на удава розовый хвост рядом с собой и глазками-бисеринками лениво наблюдал за моими перемещениями. Правда, было похоже, что он совсем не настроен со мной общаться, таким снисходительным взглядом смеривала эта крыска всё окружающее пространство.

– Эй! – я тихо, чтобы не спугнуть, позвала животное. То дёрнуло ухом и повернуло симпатичную мордочку в мою сторону, мол: «Я слушаю, говори».

– Меня Мёрфи зовут, а ты кто будешь? – имея печальный опыт общения с братьями нашими меньшими минутой ранее, я приняла решение даже не дожидаться ответа. – Я очень мышей люблю. Поэтому ты меня не бойся, кошке не скормлю, и сама не съем, – после недолгой паузы я заметила-таки, что собеседник мой опять же не свободен. Но если насчёт кур у меня ещё имелись кое-какие соображения, то здесь уж я посчитала клетку чистой воды несправедливостью. – И тебя взаперти держат? Но зачем? Разве не прелесть, когда можешь пойти, куда хочешь? Почему вас всех так любят запирать в четырёх стенах? Мы ведь так даже познакомиться как следует не можем, – как высшей лиги борец за права животных, я незамедлительно приняла единственно верное в данной ситуации решение. – Хочешь, я тебя выпущу? Будем вместе играть.

Крыс флегматично повёл носом и зажевал зёрнышко, однако, заметив, что я потянулась к дверце клетки, внезапно оживился. Но едва подушечки моих пальцев огладили выступающую задвижку, плотный, пропитанный природным запахом сарайный воздух как будто тряхнуло судорогой.