Лучшая работа в мире. История ветерана ЧВК «Вагнер»

Тяжело в учении…

В юности я особо ни о чём не думал, что стану, там, воином, защитником Отечества. Ничего такого. Родился я на Сахалине, потом семья перебралась в Иркутскую область. Посёлок самый простой – сенокосы, покосы, хозяйство, коровы. Жизнь деревенская, суровая, но честная. Вырос я крепким мужиком, привык к работе с малых лет. Как пришло время – пошёл в армию.

Больная тема – армия. Срочная служба, потом Грузия, Чечня. И больная она потому, что в отличие от командировок в Компанию, от которых остались сотни воспоминаний, про армию вспоминать-то особо и нечего. Ни хорошего, ни толкового опыта.

Началось всё весной, в мае 2002-го. Тринадцатого числа, в день проводов. Проводы в армию, по сути, превратились в деревенский бедлам: вся деревня бухала как в последний раз. Водка лилась рекой, потом перешли на спирт. Две фляги, восемь литров разведённого спирта выдули за сутки. Очнулся я уже в военкомате, ничего не помню. Там сразу погрузили в поезд и увезли на распределительный пункт.

На распределителе картина была та ещё: народ в стельку, дисциплины – ноль. Кто-то даже догадался в заборе дырку пробить, сбегал в магазин за бухлом и обратно вернулся, по пути ещё и патрулю морду набил. Всё пофиг, полный хаос.

Через несколько дней построение: приезжали «покупатели» – представители частей. Читали фамилии и уводили в автобусы. Тут и моя очередь подошла: какой-то строительный батальон из Улан-Удэ. Смотрю – штукатуры-маляры, стройбат. Думаю: «Ну, заебись, блядь». Автобус подъезжает, всех грузят. А мы с одним Санькой, с которым на распределителе познакомились, глядим друг на друга – и ноги в руки. В дыру в заборе – и гулять.

Четыре дня где-то шарились. Пили, отрывались. Вернулись потом на распределитель. Нам ничего предъявить не могли: присягу-то мы ещё не принимали. В итоге автобус со стройбатовскими ушёл без нас. Командиры орали, сержанты психовали, а пацаны в казарме только респект кидали: «Красавчики, мол, так и надо».

На следующий день снова построение. Опять фамилии, и снова моя. Только теперь – уже в Дагестан. Тут мы с Санькой решили больше не выпендриваться. Сели в автобус и поехали.

Сели мы тогда в поезд, и дорога сама по себе стала продолжением проводов – пьянка, гулянка, постоянный дурдом. Вагон наш то перецепляли, то снова зацепляли, казалось, мы никогда не доедем. Недели две тряслись, пока наконец не добрались до Дербента. Там началась учебка.

И вот тут я понял, что значит армейский долбоебизм в чистом виде. Построения по 15 миллионов раз в день, бессмысленная беготня, зарядки до изнеможения. Жара такая, что асфальт плавился, земля трескалась. Но всё равно – марш-броски, кроссы, круги. Готовили нас под горы. И действительно: бегали до хуя.

Меня особенно поразила утренняя зарядка. Я сначала, как все, в колонне – потом гляжу, силы есть, дёрнул вперёд. Прибежал первым. Потом ещё раз – и снова первый.

Так постепенно в этих забегах первое, второе, третье места закрепились за мной. Командир взвода – сержант, назначенный, такой удивлённый: «Чё ты так носишься, откуда скорость? Занимался чем?» Я ему и объясняю, дескать, да, занимался. Сначала у меня был «Восход» – мотоцикл, который с полпинка никогда не заводился. Вот и приходилось полдня бегать, с толкача, пока не заведётся. Потом «Юпитер», потом «Планета» – и та же хуйня. Вот и весь мой спорт.

Три месяца эта учебка длилась, чистая прожарка. Основной упор – физуха. Стрелковка? Да пару раз на полигон вывели, магазинов по два отстреляли – и всё. Всё остальное – качали ноги, лёгкие, выносливость. Там служба такая, что без ног не проживёшь: всё время маршами, подъёмы, спуски, километры за плечами. Командиры тогда ещё были старой закалки: прапорщики, лейтенанты, офицеры – советская школа, настоящие дядьки.

В учебке был один майор, фамилия Амбросимов – боевой мужик, таких ещё поискать. Под Степанакертом служил, прошёл огонь и воду, и нам передавал всё, что сам знал. Учил по-настоящему, не по бумажкам.

А потом началось самое интересное: меня отправили на заставу в горы Дагестана. Вот там армия и показала другое лицо. Старики, контрактники, дембеля – уже матерые мужики. Дедовщина, да, была, и жёсткая. Но не такая, как многие рассказывают. Просто так пизды никто не раздавал. Получал, если накосячил. А так всё больше напоминало большую семью человек в сто: боевые дежурства, наряды, выходы на участки границы.

Поначалу было тяжко – и морально, и физически, но втянулся. Даже понравилось. А потом служба закончилась. Два года пролетели, и вернулся домой – другой, уже с пониманием, что армия научила терпеть и работать в коллективе, хоть и без особого «романтизма».

Контракт с Родиной

Два года срочки пролетели. Вернулся в деревню, пару месяцев поработал в колхозе – сено, коровы, трактор. Но быстро понял: не моё это, нечего мне там делать. Там ничего не изменилось. Все как пили, так и пьют, работы никакой, перспектив ноль. Душа скучала по движению, по строю, по делу настоящему. Тогда как раз в 2004-м по всей России начали формировать контрактные бригады. Я пошёл в военкомат – и подписал контракт.

Так я оказался в 11-й десантно-штурмовой бригаде. Легендарная часть, потом она ещё высаживалась в Херсоне. Служба там закалила, дала понять, что армия – это уже не просто школа жизни, а сама жизнь. Там я отхуярил три года, а потом судьба занесла в Чечню. Сначала был Дагестан, потом уже 42-я дивизия в Чечне. Там и знакомые у меня были, и в итоге оказался я в составе 58-й армии, в РСПН – роте спецназначения.

Чечня сама по себе воспринималась тогда уже иначе – без той жути, которая была раньше. Да, армейский долбоебизм никуда не делся: постоянные построения, задрочки, показуха для начальства. Но спасало то, что у нас регулярно были выходы.

Мы работали на севере Грозного, в районе Сунженского заповедника. Ходили туда постоянно, дежурили, прочесывали местность. Иногда уходили в горы – там чаще всего заброска на технике, потом пешком. Были и стычки, но по меркам тех лет – всё по лайту. Там группа, тут группа, перестрелка, кого-то ликвидировали. Но сейчас, когда прошло время и за плечами накопилось куда больше боевого опыта, понимаю: тогда это всё было ерундой. Лёгкие задания, для которых риск был минимальным.

Основная нагрузка ложилась на физику. Постоянные марш-броски, работа на ноги – ходить, ходить и ещё раз ходить. Нас готовили именно к выносливости. Важнейшей частью подготовки был полигон Дарьял. Это было настоящее сокровище. Там работали инструкторы – профессионалы высочайшего уровня. Многие из них – выходцы из знаменитого «мусульманского батальона», участвовавшего ещё в Афганистане. Другие прошли через обе чеченские кампании. Опытные офицеры, закалённые войной.

Они давали нам отличную базу: горная подготовка, ведение боевых действий в условиях горного рельефа, диверсионная работа, инженерные занятия, минно-подрывное дело. Научили собирать взрывчатку из подручных средств, правильно маскироваться, работать малыми группами. В отличие от типичного армейского «строевого дебилизма», здесь было всё по делу.

Даже стрельбу учили не так, как по старым советским уставам – с расставленными ногами «как лыжник», а по-боевому, чтобы реально работать в сложных условиях.

Начальник полигона тогда был майор – очень грамотный, толковый мужик. И судьба его ещё раз свела со мной: уже в 2015 году, когда мы заходили на Луганщину в составе Компании, он оказался моим командиром взвода. Забавно: сначала мы вместе служили на Дарьяле, а потом встретились уже на другой войне, в других обстоятельствах.

Август восьмого

Шёл 2008 год, ещё до августовских событий. Нас тогда укомплектовали в полноценную разведдесантную роту и направили на Дарьял. Но там особо ничего не вышло – вернулись обратно. И уже потом, в составе 58-й армии, пошли в Грузию.

Командировка сама по себе по сравнению с Чечнёй казалась «лайтовой». Но один момент меня реально убил. Как только на базе в Ханкале узнали, что нас отправляют в Грузию, сразу нашлись такие, кто начал «пятисотиться». Хотя тогда такого термина даже не было – просто говорили «увольняться», «косить». Представьте: Ханкала, спецподразделения, и вдруг люди, привыкшие к войне, массово отказываются. Для меня это дико было.

Сперва зашли в Цхинвал. По темноте заняли позиции в центре города, расквартировались. Рядом ложились «Грады»[3], вокруг всё пылало. Помню, когда вышли на базу к миротворцам – там пацаны ошалевшие, потрёпанные, с потерями. База вся разбитая, вокруг сгоревшие танки, трупы – негры, грузины, кого только не было. Техника дымилась, гильзы валялись. Мы недолго там задержались и пошли дальше – в сторону Гори.

Когда двигались в сторону Гори, на левом фланге с десантниками, 76-я дивизия рядом шла, мы в одном из посёлков зарубились с грузинами. Выбили их, заняли позиции. Помню, там недалеко была какая-то форелевая ферма. Потом уже вошли в сам Гори. Дня три мы стояли на возвышенности над военной частью, держали оборону.

А дальше был приказ идти к Тбилиси. Дошли до поста полиции, здание такое – будто советский космический шаттл: снизу узкое, сверху стеклянный «гриб». Разоружили пост, забрали уазик, оружие. И тут приходит отбой. Это как раз тот самый день, когда Саакашвили свой галстук жевал. Мы были всего в 20 километрах от Тбилиси, но приказ – возвращаться.

Нас перебросили в отдалённые районы, якобы для зачистки: мол, там видели танки. Но это оказалась полная хуйня – ни танков, ни даже следов на дорогах. Вернулись ни с чем. Потом снова стали у Цхинвала, постояли там дней пять – и домой.

Вся эта командировка вышла с 8 августа и до конца месяца, буквально три недели. Выход был тяжёлый. На Ларсе развернули временный таможенный пункт, где шмонали всех подряд. Искали оружие, боеприпасы, ножи, трофеи – забирали всё подчистую.

Работали мы там вместе с батальоном «Восток» Ямадаевых. Тогда ещё Сулим Ямадаев[4] был жив, пересекались с ним лично. Харизматичный мужик, серьёзный. Его бойцы не стеснялись – «Хаммеры», «Рейндж Роверы» и прочую трофейную технику под себя забирали. Ну, а мы делали свою работу – как положено.

Учиться и готовиться

Всегда нужно учиться и готовиться – я это понял давно. Но самое главное, чему меня научила война – как смотреть смерти в глаза и принимать её, когда приходит час. Боятся все, и я тоже боялся, но со временем научился контролировать свой страх, направлять его в нужное русло. Главное – не паниковать. Страх должен помогать тебе выжить, а не ломать изнутри.

Когда вспоминаю срочную службу – ничего хорошего в голову не приходит. Там не было интересного. Разве что выходы в горы: идёшь группой, движешься – вот это ещё можно вспомнить. А всё остальное… блевотина. Каждый день одинаковый, бессмысленный. Отслужил десять лет, и эти десять лет можно выкинуть коту под хвост.

Если честно посчитать – в день по три часа я просто стоял на плацу. Утром – час, пока всех соберут. Потом – на обед построение. Потом ещё вечером. Три часа в день вхолостую, без малейшего смысла. Да, традиции, подъём флага, привет-пока, но по факту – стояние ради стояния. В двадцать первом веке бойцов заставляли косить траву, красить бордюры, заниматься какой-то хернёй.

А ведь всё должно быть по-другому. Боевая часть должна жить подготовкой. 24/7 – сон, еда, тренировки. Пожрал – пошёл стрелять. Опять пожрал – снова стрельба. Тактика, огневая, спецподготовка. Сейчас ещё БПЛА, современные системы, куча вооружений – всё это должно отрабатываться каждый день. А у нас вместо этого люди убивали время на плацу.

Когда я попал в Контору, у меня, если честно, мозг перевернулся. За месяц я выучил всё вооружение бригады: ТТХ[5], как зарядить, разобрать, собрать, как стрелять. Всё – от индивидуального ствола до коллективного оружия. Даже артиллерию – корректировка, огонь, работа с расчётами. И это не я один. Каждый, у кого было желание, за месяц превращался в бойца, который мог взять любое оружие и уверенно им пользоваться.

И это было не прихотью, а суровой необходимостью. У тебя сломался автомат? Да похуй. Подобрал у погибшего товарища ДШК[6], АГС[7], РПК[8] – и сразу работаешь. Никакого «Окей, Гугл, как стрелять с АГСа?» – просто взял и хуяришь. Потому что иначе – сдохнешь. У нас учили всех всему. Любой боец мог заменить расчёт, встать к пулемёту, работать с гранатомётом или миномётом. И это спасало жизни.

Я невольно сравнивал всё это с армией. Там за десять лет службы я толком-то ничего не видел, кроме автомата и СВД[9]. Дедовщина, тупые построения, офицеры-алкаши. Боевые офицеры – те, кто прошёл Афган, Чечню, – уходили на пенсию или спивались. А оставались пустые места.

Я помню, как в армии подошёл к командиру и спрашиваю: «Товарищ лейтенант, вот стоит СПГ[10], как с ним работать?» А он даже сам не знал. Понимаешь, у него на глазах безоткатное орудие, а он даже не может нам ничего сказать. Мне тогда говорили: «Ну, стреляет на километр». А потом, уже в Компании, я сам изучил и узнал, что осколочный боеприпас СПГ может работать на три километра, и для этого есть прицельные приспособления. Я это понял только через десять лет после армии. А в реальном бою это могло стоить жизни – моей или пацанов рядом.

В армии ты был винтиком в тупой системе. В Компании ты был бойцом, которому давали свободу и инструменты, чтобы выжить и победить.

За все годы армии я толком изучил только автомат, снайперскую винтовку и гранатомёт. Всё. Другие виды оружия я видел разве что мельком, один раз на полигоне. Даже в руках не держал. Вот и вся подготовка. А потом – иди воюй и выкручивайся. Хорошо ещё, что настоящая жизнь и сама война научили тому, чему армия не смогла.

За эти грёбаные десять лет службы, из которых половину времени я тупо стоял на плацу или дежурил у ворот, открывая их по команде, я всё-таки что-то вынес. Нашёл в себе силы не просто проебать время, а взять то, что действительно пригодилось. Физуха – до сих пор чувствую, что она заложена там, в молодости. Базовые навыки ведения боя, нормы из устава, инженерно-сапёрное дело – всё это я впитал. Учебник сержанта штудировал, потому что жаждал знаний. То, что было нужно – взял сам, вырвал зубами из этой системы.

Всё остальное – показуха, бессмысленная херня. Хождение по квадрату, строевая подготовка – может, для Кремлёвского полка и надо, но зачем это десантникам, которые должны первыми встречать смерть в лицо?

Но есть один момент, из-за которого я, наверное, благодарен армии. Сколько бы я её ни хаял, особенно по сравнению с Компанией – именно она меня вытащила. Контракт, Грузия, Осетия, Чечня – это не просто командировки, это было спасение. Если бы я не пошёл в армию, «гражданка» бы меня сожрала. Без вариантов. Я тогда бухал, гулял, курил всё подряд, в том числе то, что курить не надо, крутился рядом с бандосами. И в итоге меня либо посадили бы, либо убили. Третьего не дано.

А так я пошёл в армию. И, как бы это ни звучало, нашёл себя. Нашёл дорогу. Нашёл ту линию, по которой двигаюсь до сих пор. И да, я живой. Пока что. Дай Бог, чтобы надолго.

Мера выживания

Так и тянулось моё житьё до десятых годов. До 2010-го служил, потом уволился из армии. Жить как-то надо – работал сам на себя, взял «Газельку», таксовал, подрабатывал перевозками. Казалось, жизнь устаканилась: день – за рулём, ночь – дома, никакой формы, никакого строя. А потом грянул четырнадцатый год.

Сначала новости: телевизор одно талдычит, люди другое рассказывают. В голове каша. Я пытался разобраться – где правда, где ложь. И всё больше понимал: пока сидишь на месте, не узнаешь. Я как раз к тому времени развёлся, остался один. Ни особых планов, ничего. Вот так и решил: беру рюкзачок – и еду добровольцем на Донбасс.

В августе четырнадцатого я туда и зашёл. Сперва оказался я на мариупольском направлении. Широкино, Новоазовск, в тех краях и крутились. От Новоазовска работали в сторону Широкино, осваивались, приглядывались.

Ситуация там, по моему мнению, на конец четырнадцатого – это ещё не война в том виде, какой она стала потом. Это были локальные пострелушки. Где-то под Тельманово, все помнят ту историю, как ребята на проводах висели… такие картины врезаются в память намертво. А в целом – огромные дыры. В самом Мариуполе тогда, если по правде, было максимум две-три роты. Ничего серьёзного.

Широкино запомнилось по-другому. Мы туда въезжали и первым делом искали, где спать. Негде. Ложиться прямо на бетон? Так не проживёшь. Брали кровати и матрасы с дач. Кто-то со стороны скажет: мародёрство. Я считаю иначе. Это была мера выживания.

Есть тонкая грань. Когда человек тащит из квартиры вещи ради наживы, чтобы потом сбыть – да, это мародёрство. А когда ты берёшь матрас, чтобы не умереть от простуды, или посуду, чтобы есть горячую еду, – это не грабёж, это жизнь. На войне такие вещи решают, продлевают твой срок. Зачем мне телевизор в окопе, когда генератор жрёт дизель и я включаю его на четыре часа в день только ради зарядки раций? Он мне и нах… не нужен! Так же как стиралка или унитаз. Стирались из пятилитровок, в тазиках, кто-то даже в полторашке прямо в окопе носки полоскал – и всё, они чистые. Так и жили.

Из Широкино мы ушли уже в пятнадцатом. Если честно, вся эта история с тем посёлком больше походила на пиар-акцию. Его сделали символом, надули значимость. По факту же – каша и возня.

А ведь тогда, я считаю, можно было Мариуполь брать. Разведгруппы наши заходили далеко за город, выходили к Бердянску. Дыры в обороне зияли такие, что хоть ротой, хоть взводом проходи. Доходили до Павлополя – всё открыто, бери и занимай позиции, отрезай Мариуполь. Любой грамотный манёвр – и город мог оказаться в клещах. Но решать это было не нам. Я тогда видел всё глазами командира группы: серьёзных боёв не было. Локальные столкновения, артиллерия работала точечно. Катались «Гвоздики»[11], «Ноны»[12] – корректировали, наводили, обстреливали. Всё выглядело по-лайтовому, если сравнивать с тем, что было потом.

Конец четырнадцатого – главным местом, где кипело по-настоящему, был Донецкий аэропорт. Там шёл бой за каждую плитку бетона, каждая стена была на вес жизни. А вокруг, по сути, штурмовали объекты, которые не имели особой военной ценности. Пригороды, как Авдеевка тогда, или тот же аэропорт… Да, врага оттуда выбить было нужно. Но если смотреть с точки зрения стратегии – почему бы не отойти на десять километров влево, не прорвать оборону, не зайти в тыл? Сделать охват, обманный манёвр, любую другую комбинацию.

Но командование тогда видело всё по-своему. А мы, простые бойцы, не задавали вопросов. Мне многое казалось странным, порой даже нелепым. Но я приехал туда не рассуждать – я приехал выполнять задачи. И выполнял их.