Воспоминания. Победы и страсти, ошибки и поражения великосветской львицы, приближенной к европейским монархам в канун Первой мировой войны

Помню, я думала, как приятно было бы, если бы меня полюбил такой большой, сильный, благородный мужчина, настоящий джентльмен. Как-то я сидела рядом с ним на солнце, когда меня позвала мать. Он подхватил меня на руки вместе со стулом и понес к ней. В другой раз, когда он был у нас, мы с ней начали играть в прятки. Мы прятались в углу между старыми замковыми стенами и издавали заунывные крики, как привидения. Он нашел нас, взял меня за руку и привлек к себе. Позже я часто вспоминала то, что для него было всего лишь детской игрой, и гадала, почему он отпустил меня.

На день моего рождения он подарил мне кулон в виде сердца из лунного камня, окруженного бриллиантиками; кулон висел на тонкой золотой цепочке. Одним из самых горьких воспоминаний моей юности до помолвки стал приказ матери вернуть ему подарок. Мне невыносима была мысль о том, что придется возвращать кулон самой; я поручила задачу старому дворецкому.

Не думаю, что тот человек был влюблен в меня; скорее всего, он никогда не любил меня в полном смысле слова. Однако в мой первый и единственный лондонский сезон я часто его встречала. Я знала, что денег у него нет и что мне ни за что не позволят встречаться с ним, тем более выйти за него замуж. Так я ему и сказала. Он ответил, что его это нисколько не волнует: «Вы расцвели и вольны сами выбирать, и я буду видеться с вами, когда смогу».

Храбрые, но тщетные слова; воинственные, глупые слова юнца, от которых сердце бьется чаще даже теперь, много лет спустя.

Я снова встретилась с ним уже после свадьбы, в ресторане. Он спросил:

– Княгиня, когда я могу приехать и повидаться с вами?

Я смерила его надменным взглядом:

– Простите, но я остановилась в отеле и никогда не знаю, когда я буду дома.

Банальный предлог, который похоронил мой первый роман. Больше я его не видела; вскоре он умер в Южной Африке.

IV

Моя мать вышла замуж в шестнадцать с половиной лет; троих детей она родила до того, как ей исполнилось двадцать один год. Поэтому ей казалось вполне естественным, чтобы ее дочери тоже вышли замуж рано; она слишком привыкла к почитанию и восхищению и не желала, чтобы дети цеплялись за ее юбки. Она была блестящей красивой брюнеткой, обладательницей великолепных зубов, лучезарной улыбки и идеальной фигуры. Отец ее просто боготворил и позволял ей делать все, что она хочет, – возможно, он слишком ей потворствовал. Он очень гордился ею, и в его глазах она не была способна ни на что дурное. Что же касается ее красоты и интереса, который она пробуждала, в наши дни такое едва ли можно понять. В восьмидесятых – девяностых годах XIX века появился довольно вульгарный термин «профессиональные красавицы», к которым причисляли и мою мать. Помню ее фотографию в горностаевой шубе и муфте; она сидит на искусственном камне во время искусственной метели. Таких фотографий продали миллионы. Ее красота была наивысшей пробы; доказательством служит то, что среди ее ровесниц были такие всемирно признанные красавицы, как герцогиня Лейнстер и ее сестра леди Хелен Винсент (виконтесса д’Абернон), Тереза, леди Лондондерри, Джорджиана, леди Дадли, леди де Бат (миссис Лэнгтри), миссис Уилер и несколько других. Моя мать умела поддержать беседу, обладала блестящим, пусть и неглубоким, умом, хорошим чувством юмора, бьющей через край жизненной силой. У нее был красивый голос, а когда она исполняла «Носить зеленое», способна была вызвать революционные волнения в Ирландии. И у нее, и у бабушки Оливии сохранился едва заметный очаровательный ирландский выговор.

Не будет преувеличением сказать, что Пэтси считалась самой красивой дамой в трех королевствах. Абрахам Хейуорд, писатель, знаменитый в свое время, но теперь почти забытый, написал в ее честь длинное стихотворение, последняя строфа которого была такой:

Сама зависть укрощена,
Красоту твою прославляет,
Обаянье твое покорило меня,
Как ничто не покоряет.

Хейуорд, который и сам отличался красноречием, высоко ценил остроумие матери, ее живой ум, подобный сверкающей ртути. Его одобрение считалось достаточно влиятельным, чтобы поместить любую светскую красавицу выше ее современниц. Необычным в обаянии Пэтси было то, что оно не увядало. До конца ее жизни для нее были готовы на все не только мужчины, но и женщины.

Итак, решено было, что мне следует рано выйти замуж. Мне никогда не говорили, что я должна выйти за богатого и знатного мужчину, но, думаю, это подразумевалось, потому что мы, для своего положения и нашего уровня жизни, были бедны. Когда меня в должный срок представили королеве Виктории, я впервые надела длинное платье, длинный шлейф, а мою прическу украшало три белых пера. Я мило улыбалась, но чувствовала себя разряженным осликом на ярмарке.

Конечно, я сразу же начала ходить на балы; один запомнила особенно. У меня на голове, по довольно глупой моде тех дней, был венок из пшеничных колосьев с вплетенными в него маками и васильками. Должна признать, мне мой головной убор очень нравился. Можете представить мою досаду, когда ко мне подошел красивый мужчина и спросил: «Что заставило вас надеть этот дурацкий венок? Вы в нем похожи на праздник урожая». Я не могла сразу же снять венок и весь вечер сгорала от смущения; я боялась танцевать. Вечер мой был испорчен. Люди, даже очень добрые, редко понимают, как легко можно обидеть девушек… и юношей.

V

В первый раз я увидела моего будущего мужа, князя Генриха фон Плесс, на балу. Хотя он служил в германском дипломатическом корпусе и недавно стал секретарем посольства Германии в Великобритании, в то время он еще не идеально говорил по-английски. Я была застенчива и почти ничего не понимала из того, что он говорил. Один глупый молодой пэр, который хотел на мне жениться, начал хихикать. Тот человек еще жив; надеюсь, он прочтет эти строки и поймет, как сильно я тогда рассердилась. Несмотря на свою молодость, я почувствовала, что он очень грубо ведет себя с иностранцем, что мне не понравилось. Насмешник совсем не возвысился в моих глазах; наоборот, я пожалела князя Генриха и отнеслась к нему добрее, чем было бы в ином случае.

У нас был сосед, очаровательный пэр, владелец красивой усадьбы, за которого, как считалось, я могу выйти замуж и которого, наверное, я бы без труда могла полюбить. К сожалению, в ту пору все знали, что он влюблен в замужнюю даму. Помню, в то самое утро, когда муж сделал мне предложение, мы ехали верхом по улице; тот сосед галопом подскакал к нам на большом гнедом жеребце и задал вопрос, который не доставил мне радости. Несколько лет спустя он женился; у него появились дети, но спустя какое-то время они с женой разъехались, а теперь он умер. Какая странная штука жизнь! Однако я рада, что сохранила его рыцарственную дружбу до самого конца; как и многие из нас, он просто промахнулся.

Муж сделал мне предложение на бале-маскараде в «Голландском доме». Я понятия не имела, как нужно отвечать и что нужно делать. Я поняла, что моя мать очень хочет этого брака. В те странные времена мать гордилась, если могла выдать дочь замуж в течение ее первого сезона. «Выдать дочь» – отвратительные слова! Я сказала Гансу, что не люблю его. Он ответил, что это не важно; любовь придет после свадьбы. Может быть, иногда так и бывает, но, боюсь, нечасто.

В Германии все невесты, независимо от звания и положения, обеспечивают мужу мебель, белье, приданое – словом, все. Часто невеста предоставляет и сам дом. Во Франции такой же обычай, хотя, наверное, так принято не везде. У меня не было ничего; мои родные не могли даже дать мне подходящее приданое. Зная это, князь Генрих поражал мое воображение, описывая жизнь в Силезии. У меня, говорил он, будут охотничьи собаки, украшения, замки, две камеристки, я буду каждый год ездить в Англию… и многое другое. Его слова звучали великолепно и романтично. Хотя тогда я этого не понимала, но меня просто покупали. И все же по прошествии многих лет я должна быть совершенно честна по отношению к мужу. Он не смотрел и никогда не мог смотреть на происходящее с моей точки зрения. Вместо жены, которая могла бы увеличить богатство его семьи, он женился на девушке без гроша. Бросив вызов освященным временем обычаям своей родины, он был готов все сделать сам, даже заплатить за приданое! Ничто не могло превзойти щедрости, с которой он обращался с членами моей семьи вплоть до конца войны и даже после нее. Снова и снова он приходил на помощь то одному, то другому моему родственнику. Об этом нельзя забывать. Даже когда его доходы значительно уменьшились из-за непомерных послевоенных налогов в Германии и конфискаций правительства Польши, он не позволял мне испытывать нужды ни в чем. Но я забегаю вперед, что, боюсь, свойственно всем женщинам.

На завтрак в день моей свадьбы я ела колбаски и бекон и гадала, есть ли что-то такое же вкусное в Германии – или там едят только овсянку. Свадебный прием устроила жена князя Алексея Долгорукого в своем доме на Портмен-сквер. Урожденная Флитвуд Уилсон, она была близкой подругой моей матери. Дом, конечно, был перевернут вверх дном, поэтому я рано вышла и гуляла в сквере в центре площади. Я надела старые туфли, смешную старую шляпку в форме тюрбана и грязные перчатки. В год мне выдавали всего двенадцать фунтов на туфли и перчатки; я научилась быть экономной. Помню, мне даже хотелось, чтобы Ганс, увидев меня таким пугалом, расхотел на мне жениться и вернулся в Германию без меня.

Нас обвенчали в церкви Святой Маргариты в Вестминстере, но от волнения я почти ничего не запомнила, кроме того, что пришлось надеть бриллиантовую тиару, которую прислал мне в качестве свадебного подарка свекор. Выйдя замуж, я стала фюрстиной – владетельной княгиней Священной Римской империи, и моя тиара была копией тиары, которую в прежние времена надевали носительницы этого титула. На церемонии присутствовали принц и принцесса Уэльские; они расписались в книге свидетелей. Замуж меня выдавал отец, который выглядел очень гордым и красивым. Помню, я гадала, как чувствует себя малышка Шила в своем первом полудлинном платье – а платья в те дни были по-настоящему длинными. Сестра казалась мне совсем ребенком: ведь она на три года моложе меня. Больше я почти ничего не помню, кроме того, что, когда мы выходили из церкви, добрые английские кокни со свойственным им остроумием называли меня «княгиней фон Блеск». На приеме мне было очень приятно, когда слуги обращались ко мне «ваша светлость».

Очень жалею о том, что не до конца прислушалась к дружескому совету, который дал мне при прощании король Эдуард: учить немецкий и стать хорошей подданной моей новой родины. Надеюсь, я стала хорошей и верной подданной, но выучить как следует язык мне так и не удалось.

Поговаривали, что моего мужа, который не хотел жениться на немке, послали в Лондон в надежде, что он женится на юной английской принцессе, которая позже стала королевой Англии. Говорили, что герцог и герцогиня Текские не были против такой мысли. Может быть, это правда, ведь герцог, сын принца Вюртембергского, был совсем не богат. Хохберги часто женились на представительницах королевских семей; и замок Плесс достался им после брака тогдашнего главы семьи с принцессой одного из последних старинных польских правящих домов. По иронии судьбы этот факт приобрел во время войны большое политическое значение; более того, в прежние времена Хохберги становились королями Венгрии и Богемии.

Однако Ганс познакомился со мной и не колебался ни секунды. Наверное, он любил меня. Конечно, я была польщена оттого, что он выбрал меня: положение моего мужа и его огромное богатство позволяли ему искать себе невесту в самых высших кругах. Но в те дни я придавала мало значения таким соображениям, а сейчас и того меньше.

После того как мы поженились, муж оставил дипломатическую службу. По его словам, тогдашний германский министр иностранных дел не разрешал молодым дипломатам вступать в брак. Даже тогда подобный запрет меня покоробил: разве каждому не хочется получить очаровательную, покладистую и достаточно умную жену, которая будет прислушиваться ко всему и помалкивать, когда обсуждают серьезные вопросы? Тот запрет стал неудачным в другом смысле. Он лишил моего мужа регулярного занятия при жизни свекра, а меня – разнообразной и интересной жизни, какую я, наверное, вела бы, останься муж дипломатом. Такая жизнь наверняка возмещала бы отсутствие любви и уважения, без которых ни один брак (хотя и подходящий в других отношениях) не может считаться успешным.

На медовый месяц мы поехали в Париж, поскольку муж служил там и в Брюсселе перед тем, как его перевели в посольство Германии в Лондоне. Поэтому он неплохо знал континентальную Европу.

Я начала семейную жизнь совершенно неподготовленной к ее переживаниям, обязанностям и ответственности. Я буквально не знала ничего. Незадолго до свадьбы я подслушала, как мать говорит одной подруге: «Такой-то был влюблен в Дейзи». Я все гадала, что значит «влюблен».

Мой опыт ни в коем случае не является необычным. Многие девушки, мои современницы, испытывали то же самое или даже хуже. Но обычаи, предписывавшие такой порядок вещей, были ужасными и жестокими. Хотя мои родители нежно любили меня, они совершенно не подготовили меня к жизни и ее испытаниям. Что-то, наверное, я знала, но лишь очень смутно и неотчетливо. У меня не было твердых принципов; не было ясных ведущих мыслей. Я очутилась в открытом море без руля и ветрил. Отец и мать сделали бы для меня все что угодно – но не сказали мне правды.

Многие ошибки и несчастья моей жизни я объясняю тем, что не только вышла за совершенно незнакомого мужчину, но и понятия не имела, как узнать его лучше, тем более руководить им и влиять на него.

Думаю, все женщины поймут, какой неопытной во всех отношениях я была; какой небрежной и короткой была моя подготовка для жизни в обществе. Так, я даже не знала, как следует носить мое красивое французское прощальное платье, и надела его задом наперед. Мой муж, который очень внимательно следил за женской модой, и развеселился, и рассердился, когда увидел меня. Он отругал меня.

Пришлось поспешно переодеваться, и я поехала на медовый месяц, поглощенная горем, унижением и ужасом перед неизвестностью.

Глава 2

1892–1900 годы

I

Приехав в Плесс, я увидела большой белый дворец, который на месте старого выстроил около 1870 года мой свекор. Стиль Плесса был французский, как и у большинства немецких дворцов того периода. Внутри дворец был набит очень плохой, тяжеловесной позолоченной мебелью, которая тоже считалась французской, но на самом деле представляла уродливый немецкий стиль. Я увидела огромные террасы и парки с множеством посредственных скульптур. Обилие тяжеловесной роскоши сочеталось с полным отсутствием уюта. Во дворце не было ни одной ванной! По приказу моего мужа в Фюрстенштайне для меня пристроили богато украшенную мозаичную ванную комнату; она ужасна, но лучше такая, чем никакой.

К моему приезду у входа собрались все постоянно живущие и приходящие слуги в парадной форме или ливреях. И в Плессе, и в Фюрстенштайне домашнее хозяйство было устроено строго по-военному, и каждый слуга обязан был ежедневно упражняться. Женская прислуга была одета в одинаковые силезские национальные костюмы в цветах дома Хохбергов: темно-малиновый с серебром. На парадной лестнице выстроились слуги в синих куртках, белых гетрах и перчатках – их форма показалась мне ужасной. Да и само количество слуг озадачило и испугало меня; хорошее впечатление производили только молодые горничные в коротких малиновых платьях, белых фартуках, кружевных косынках и чулках, в белых батистовых чепцах на головах. Волосы, заплетенные в косы, были заброшены за спины – они выглядели забавно.

Вскоре я столкнулась с невероятно утомительными правилами этикета. Я не говорила по-немецки и не могла объяснить, что мне нужно. Когда я хотела перейти из одной комнаты в другую, надо было позвонить, и тогда дверь распахивал слуга. Куда бы я ни направлялась, передо мною шел лакей. Мне же больше всего хотелось куда-нибудь ускользнуть или, может быть, подождать почты из Англии. Мне пришлось выучить немецкий, по крайней мере в таком объеме, чтобы уметь сказать, что в таких церемониях нет необходимости, что я умею сама открывать двери и хочу ложиться спать самостоятельно. Муж не одобрял моих желаний, а поскольку мы жили вместе, у нас постоянно возникали недоразумения: он требовал, чтобы я «не мешала слугам». Помню, во время войны, когда всех более молодых слуг-мужчин призвали в армию, он рассердился, потому что я попросила включить отопление его камердинера. Оказывается, надо было вызвать специального человека, без чьей непосредственной помощи надлежало либо задыхаться от жары, либо замерзать! Ганс – типичный представитель нации, которая придает нелепо большое значение мелочам.

Однако меня неизменно утешал свекор, Ганс Генрих XI. Вся семья называла его «отец», и я стала поступать так же. Подобно моему родному отцу, свекор был настоящим джентльменом. Он встретил меня очень тепло и всегда оставался моим милым и верным другом и защитником. По-моему, он меня понимал. Самое главное, он верил в меня. Когда кто-то из новых устрашающих немецких родственников сурово со мной обходился, он, бывало, говорил:

– Оставьте девочку в покое; она в свое время окажется выше вас всех.

Его слова придавали мне смелости, и я изо всех сил старалась угодить ему, проявляя такт и обучаясь всему, что следовало. Но в моей английской – а может, ирландской или валлийской? – натуре было нечто необузданное и дикое, и я часто противилась его старомодным представлениям о том, как должна вести себя настоящая леди; тогда даже мы с ним ненадолго бывали недовольны друг другом, и мне не раз приходилось глотать слезы. Упрямая английская гордость всегда заставляла меня скрывать боль или разочарование.

Плесс никогда мне не нравился, но свекор его любил. По его мнению, одним из главных преимуществ замка был знаменитый конный завод, где разводили великолепных чистокровных лошадей. Его любимой мастью была чало-гнедая; я и сейчас вижу перед своим мысленным взором великолепного жеребца по кличке Ураган. Пожилой конюший был очень славный, как и его жена-итальянка. Когда он показывал нам денники или манеж, всегда надевал серый цилиндр и держался так, словно показывал нам некое святилище, где неприлично даже говорить. Как и в Англии, осмотр конюшен обычно происходил утром по воскресеньям после церкви и длился до обеда; обход конюшен считался самой важной и внушительной церемонией за целый день. Кажется, однажды свекор даже участвовал в дерби и едва не победил.

Чтобы угодить свекру, я старательно учила родословные самых знаменитых жеребцов и кобыл. Я говорила: «Какой славный жеребенок! Не сомневаюсь, что его отец – Ураган, а мать – Краса Плесса». Иногда, по удачному совпадению, я оказывалась права; тогда все улыбались и говорили: «Да, ваша светлость». Я люблю лошадей, как люблю людей, но никогда не понимала ценности родословных. Для меня пытаться запомнить предков и родственников – как людей, так и скаковых лошадей – не менее трудно, чем попытка понять Афанасьевский Символ веры. Так, при написании воспоминаний мне труднее всего было запомнить, кем именно были мои прадеды и прабабки. К счастью, мне необходимо все помнить только до тех пор, пока имена не появляются на странице книги. Потом я, как и мои читатели, сразу обо всем забываю.

Рождество мы почти всегда встречали в Плессе, что было совсем не похоже на Рождество дома. Мы пели красивые немецкие рождественские песни, но у нас не было ни хлопушек, ни сладких пирожков, ни рождественского пудинга. Позже я обычно выписывала все необходимое из Англии и устраивала небольшой, «камерный» праздник у себя в комнатах, приглашая свою горничную-англичанку и камердинера мужа – англичанина. Если бы я попробовала сделать так при немецкой родне, они бы подумали, что я пытаюсь подорвать прусскую государственность.

В Плессе служили многочисленные Oberf?rster, или старшие лесничие; они носили красивую зеленую форму. В определенные дни их приглашали к обеду, который накрывали в огромной большой столовой. Никогда не забуду первый раз, когда стала тому свидетельницей. Я любовалась живописными костюмами лесничих, но муж предупредил меня:

– Не показывай удивления, дорогая девочка, когда увидишь, как они сплевывают в миски для ополаскивания пальцев!

Я подумала, что он, как говорят мои сыновья, морочит мне голову, но потом, к своему ужасу, увидела, как они отпивают воду с мятой, которую подают в специальных мисках для полоскания пальцев, полощут горло и сплевывают жидкость назад; меня едва не стошнило! Мне показалось, что этот отвратительный обычай существовал по всей Германии. Сейчас дело обстоит гораздо лучше, но даже в чистом Мюнхене еще можно видеть объявления о запрете плеваться в общественных местах. Соответствующие распоряжения местных властей висят во всех магазинах: Nicht auf dem Boden spucken[3 - На пол не плевать (нем.).]. Наверное, это неплохо, но при виде подобного объявления в кафе, молочной или продуктовом магазине как-то пропадает аппетит.

Мой второй сын Лексель, которому сейчас двадцать два года, напоминает: когда ему было пятнадцать, из-за этой отвратительной привычки его почти каждый вечер мутило, если приходилось оставаться в загородном доме его дяди Болько, Ронштоке, в Силезии. Там господствовали старинные обычаи. Перед каждым гостем ставили уродливую миску из синего стекла, внутри которой стояла синяя стеклянная же стопка. В конце трапезы гости и хозяева добросовестно и шумно следовали традиции. Затем все переходили в гостиную и, перед тем как подавали кофе, родственники шумно и смачно целовались, в то же время желая друг другу: