13:14. Странные истории о любви и смерти

Мисс Четверг посматривала в окно. Пунктуальный старик не опаздывал никогда. Хотя она всегда знала, что это может произойти. Знала и боялась этого. Старик не опаздывал. Но однажды он мог просто забыть дорогу к маленькому отелю в городе у моря. Забыть навсегда, как забывал он имена, даты, города и страны.

«Пойду, пожалуй, посмотрю на набережной», – подумала немолодая вдова, набрасывая пальто. Прохладно. Октябрь все-таки.

Тигр Мориса Хиршфелда

«Нравлюсь? Ну и присядь, не стой». Ты не оглядываешься. Ты ведь одна пришла сегодня. Да и не то чтобы только сегодня. Ты вообще одна. И сегодня это не исключение. Правило. Правильно? Значит, кто-то за спиной. Непривычно, но хорошо. Знакомиться будем?

Это все МоМА (Museum of Modern Art). Запомни или запиши: музей художников, рисующих километры водяных лилий, перевернутых женщин с ведрами, нескладные голубые тени у бассейна и красные студии без перспектив.

Говорю все это не для тебя, конечно, ты и так знаешь. Пятьдесят третья стрит, пара кварталов до F-train и так далее.

Далее четвертый этаж. Поднимайся, не задерживайся. Этаж, который начинается с экспрессионистов, с двух бешеных псов Тамайо, что тебя всегда немного пугают.

Все, теперь молчи. Не отвечай, не оглядывайся и не пугай этих мальчиков, они так трогательно держатся за руки. Мне они тоже нравятся. Черненький чуть больше.

Я здесь. Не смотри в глаза, пожалуйста. Да, тигр, полосы на шкуре скручиваются вместе с травой, деревьями и небом в бесконечную спираль. Очень, очень много деталей и очень мало смысла. Один только тигр. Но не отойти.

Ты знаешь, возле тигра постоянно целуются. Не знаешь только отчего. И я не скажу тебе об этом.

Ты все-таки присела на кожаную твердую кушетку. Я чувствую, ты здесь и сейчас. И совершенно не понимаешь, о чем я. А я о своей присказке. О здесь и о сейчас тоже. Я как ты. Думаешь, ты настоящая? Думаешь, я настоящий? И пожалуйста, забудь про Борхеса. Мы не будем меняться местами. Ты не станешь нарисованным тигром, а я не стану медленно стареющей украинской эмигранткой. Тебе не нравится слово «медленно»? «Эмигрантка»? И мне не нравится. Вот мальчики ничего. Тот, черненький, как считаешь?

Конечно, ты знаешь, что я шучу. Но все же чувствуешь разницу между старой и стареющей? Годы имеют значение. Ты по-прежнему думаешь, что я у тебя в голове? Не знаю, кого из нас это касается, но тебя я касаться не буду. Не сегодня. Не здесь и не сейчас. Просто поговори со мной. Трудно быть восьмидесятилетним тигром. Такому игривому сюжету больше подходит тигренок. Хочешь встать? Хорошо. Иди. И возвращайся завтра. Завтра у нас снова будут здесь и сейчас. Они в соседнем зале. В компании музыкантов Пикассо. И может быть, завтра я коснусь мягкой тяжелой лапой твоей шеи. Там, где заканчиваются твои короткие темные волосы. Там очень нежно.

Ты вздрогнешь. Я улыбнусь. Ты боишься улыбающихся тигров? И не напрасно. Я знаю. Старые тигры разбираются в таких вещах. Поверь мне. А теперь уходи. Завтра. Возвращайся завтра. Это очень скоро.

Дождливый друг

Я слышу его шаги на лестнице. Ты знаешь, здесь везде деревянные узкие лестницы с высокими ступенями и совсем нет лифтов. Поэтому мне хорошо слышно, как по старым скрипучим ступеням поднимается мой дождливый друг. Да. Сегодня ведь дождь, помнишь? С утра наладился, капал понемножку, а к вечеру зарядил. Дождь из Атлантики. Теплый, сильный. Значит, пора ставить кофе. Он уже близко. Мой друг близко. А дождь уже здесь.

Я переехал в Хобокен из Верхнего Истсайда несколько лет назад и все никак не привыкну к тишине. Там, рядом с Ист-Ривер и, главное, со скоростной трассой FDR, всегда было шумно. По восточному краю Манхэттена несутся те, кто всегда опаздывает, а вслед за ними летят те, кому просто нравится слушать грохот своих двигателей. Несутся. Неслись… А я слышал их днем и ночью, даже с закрытыми окнами. А потом вот переехал. Были причины, но об этом не сейчас.

Я ставлю кофе. У меня есть медная турка с подгоревшей деревянной ручкой и мятым боком. Подарок одной старой знакомой, с которой, пожалуй, у нас что-то могло быть… Но не сложилось. Я знаю, такие турки встречаются сейчас разве что у стариков. Я не пользуюсь современной электронной кофеваркой Mr. Coffee с цифровой панелью, часами и бесконечным выбором функций. Mr. Coffee уже привык, что я протираю с него пыль пару раз в неделю. Стоит без дела. Может, я и попробую когда-нибудь его искусство, но пусть он станет постарше. Mr. Coffee пока слишком молод для того, чтобы разбираться в хорошем кофе.

Стук в дверь застает меня врасплох. Как всегда. Я убираю с огня турку и иду открывать. Когда веселые черные парни-муверы вносили мои нехитрые завернутые в стретч-пленку пожитки в эту квартиру на третьем этаже, я обратил внимание на подковку рядом с глазком. Ровно посреди двери. У меня раньше таких не было. Это чтобы стучать. Я помню, подумал тогда: «Как это приятно и старомодно. Какой настоящий Нью-Йорк».

Нью-Йорк – это город будущего, когда ты смотришь на него с Бруклинского моста, и город прошлого, когда надеваешь очки и медленно идешь по замусоренной улице к прачечной с китайцами, понимающими по-английски всего несколько фраз.

Я открываю дверь. Впускаю моего дождливого друга. Он вешает темный мокрый плащ на крючок у двери. Аккуратно помещает на соседний крючок шляпу. С достоинством и спокойствием, которые мне так в нем нравятся. Проходит в гостиную. Или кухню, как я обычно называю эту маленькую комнату с окнами на кирпичную стену соседнего дома, где газовая плита, мойка и несколько кухонных шкафов подвинулись, чтобы дать место моему продавленному темно-синему дивану, кофейному столику с подставкой для газет, которые кончились в прошлом веке, и креслу, невесть как поместившемуся в углу у окна, под пожелтевшим пластиком кондиционера. Я не привык к этому дому. Говорил? Ну да, с возрастом я начал повторяться, ты уж прости.

Мой дождливый друг всегда занимает кресло у окна. Здесь лучше всего звучит дождь. Он стучит по нелепой, некрасивой коробке оконного кондиционера, торчащей из моего окна. И мы знаем: дождь пока не кончился. Не кончился. Значит, и наша история тоже продолжается.

Я вчера видел, как в маленьком парке по соседству мужчина с пуделем остановился посреди дороги. С ними шла женщина – подружка, не жена, это сразу понято. Издалека видно…

Пудель, наверное, был стар, давно не стрижен в модно-пуделиные шарики. Он устал и сел на асфальт. Прямо посреди дороги. Спокойно. Повесил свою голову и вообще весь как-то бессильно свесился на мостовую своими длинными ушами, потускневшей шерстью, вялым хвостом. Хозяин пуделя, мужчина лет сорока, подошел и взял его на руки. Также спокойно, все поняв, без разговоров, ободрений и сомнений. Взял своего старого друга и понес, не советуясь и не объясняя свой поступок подружке. Бережно придерживая. Боже мой, как это было правильно и по-человечески. Ты понимаешь? И я подумал: почему? Почему мы так небрежны со своими стариками? Почему? Ну, ладно…

Я рассказываю все это своему дождливому другу. Не спешу, но и не отвлекаюсь. Дождь – это так недолго. А мне еще нужно рассказать ему многое. Он просил в прошлый раз, неделю назад, вспомнить что-нибудь забавное из моего детства. Ему интересно то время с телефонами, где каждая цифра – это поворот диска, с номерами из четырех или пяти цифр…

Я рассказываю, а он не спеша пьет свой кофе. С медом. Из большой синей чашки без рисунка. Она ему чем-то понравилась еще у меня в старой квартире. Неужели я так давно его знаю? Много лет? Странно.

Однажды я пытался рассказать о моем дождливом друге. Кому-то из детей. Из моих взрослых успешных умных детей. Рассказывал, подыскивал слова. Пытался объяснить, откуда я знаю, что именно сейчас такой подходящий дождь, который приведет ко мне моего дождливого собеседника. А потом споткнулся на имени. И правда, как его зовут? Я не знаю… И не могу объяснить, что это не имеет никакого значения. Что важен дождь, важны шум дождя и аромат кофе. Важны наши тихие разговоры с длинными паузами. Важны его руки, которые медленным движением предлагают мне не останавливаться и продолжать. Важны его темные глаза под густыми бровями. Внимательные и задумчивые.

Не смог объяснить. Не смог, да и не пытался потом. Вот как сейчас. Рассказываю тебе.

Только если ты не чувствуешь этого, не чувствуешь, как шелестит за окном дождь, не знаешь этого желания – слушать его шепот и тихие речитативы, ты не поймешь и не услышишь меня. Имя, адрес, номер социального страхования не имеют никакого смысла сегодня. Всему свое время. Ты знаешь.

Я вздыхаю и ставлю кофе на столик. Щелкнул замок деревянной двери за моим дождливым другом. Сейчас я услышу его тихие шаги вниз по лестнице, где протертая ковровая дорожка и поскрипывающие перила. Шелест дождя за окном тоже стих. Поговорили. Вымою его и свою чашку, поставлю на свои места. До следующего раза. До следующего дождя.

Хамфри

Ты знаешь, с возрастом мы все становимся наблюдательнее. Почему? Может быть, потому, что стихает ветер вокруг. Ветер перемен наполняет уже не наши, чьи-то чужие паруса. Не жаль и не странно. И мы смотрим по сторонам. Живем чужими историями.

Бруклин, кажется, был моим даже до того, как я узнал и полюбил его. Он не спешит, как Манхэттен. Хотя, приближаясь к Йорк-стрит или на Флэтбуш-авеню, у стальных опор Ист-Ривер мостов чувствуешь шелест и гул сдавленного в туннелях F-train нетерпения.

Бруклин. С плоскими крышами и высокими ступенями подъездов, промышленными окраинами, граффити и подземкой, которая вопреки всему гремит над головой. Бруклин. С Бродвеем без театров. С черными опасными районами и бурной ночной жизнью Вильямсбурга.

Помнишь кинотеатр у Проспект-парка? Тот, где залы на втором этаже, над барами. Помнишь? С откидными столиками у каждого кресла, меню крупными буквами, чтобы лучше читать в темноте? Официанты, пригнувшись, проходят между рядами, оставляя за собой на столиках салаты, пасту и вино. Огромный экран. Старые фильмы.

Почти пустой зал и черно-белый Хамфри Богарт. Noir. Так это называют. Искренне. Умно. Просто. Тогда камеры не умели летать верхом на дронах и скромно отводили стеклянные глаза, когда поцелуи затягивались.

Она сидела на два ряда ближе к экрану. Светлые волосы, короткие и легкие. И он рядом с ней. Ему слегка за сорок. Немного старше ее. Не важно.

Я видел, как она шепчет ему что-то, объясняет. Как будто он не понимает того, что на экране. Как будто можно не понимать что-то, видя кривую усмешку Хамфри, когда он выдыхает дым своих крепких сигарет. Когда он своим скрипучим голосом сквозь зубы цедит слова… вязкие и медленные, как виски в его стакане.

Она наклоняется к нему, и ее светлые волосы падают ей на лицо. Она смахивает их легким привычным движением. Ухоженной рукой тянется к бокалу шампанского на столике…

Хрипло смеется Хамфри на огромном экране. А она снова шепчет ему. Почему он молчит?

Закрываю глаза. Наверное, я был бы счастлив чувствовать ее шепот, ее дыхание. Наверное. Я не знаю. У меня ром. Холодная стальная фляжка, обтянутая коричневой кожей. У рома вкус одиночества. Как всегда.

…Хамфри на большом экране, прищурившись, смотрит в сторону. Хамфри в каждой своей роли – про одиночество. Про пустой бар на краю света. Про пустой стул рядом.

Она на пару рядов ближе к экрану. Он рядом с ней, каменеющий каждый раз, когда она наклоняется к нему. Ее рука на столике так близко к его руке. Он ждет ее движения. Боится спугнуть? Спугнуть и потерять. Жаль.