Зимний солдат

– страница, посвященная полостной хирургии, где на основании мнений различных всемирно известных экспертов и некоторой статистической информации делался вывод, что без полевой хирургии лучше вовсе обойтись: «раны брюшной полости, как правило, более чем в 60 % случаев завершаются летальным исходом, несмотря на приложенные медицинские усилия».

Он снова написал матери, на этот раз с просьбой прислать ему учебные материалы по обработке ран и первой помощи.

На короткое время его определили в дезинсекционный расчет, который должен был заниматься предотвращением вспышек тифа среди беженцев с востока – в основном это были еврейские семьи, спасавшиеся от набегов на их местечки. Лагерь был разбит на скотопригонном дворе к югу от города. Это было ужасное зрелище. Между медслужащими и беженцами – из которых самые набожные отказывались бриться наголо – возникла сильнейшая неприязнь. Начальник лагеря, в мирное время возглавлявший младшую школу, оказался человеком сварливым; его бесило, что армия тратит силы австрийцев ради каких-то поляков и евреев. Люциушу он объявил, что счастлив встретить собрата из мира науки, и по вечерам разъяснял ему свои теории наследственности и природной нечистоты определенных рас. Люциуш не раз видел, как начальник лагеря говорил своим подопечным, почему их заставляют стричься, почему у них пытаются отнять и пропарить одежду. В конце концов Люциушу надоело смотреть, как санитары срывают с беженцев шляпы и кафтаны, и он в одиночку отправился к одному из раввинов, чтобы убедить его в необходимости этих мер. Но старик и слушать не хотел. Он повторял, что с его народом обращаются как со скотом. Случаев тифа пока что не было, и почему издеваются только над ними? Люциуш постарался объяснить механизм передачи тифа: болезнь проявляется не сразу, ее переносят крысы и блохи, и в других лагерях вспышки уже происходили.

– Чем эта болезнь вызывается? – спросил раввин, и Люциуш был вынужден ответить:

– Мы… в смысле, наука… не знает. Чем-то невидимым. Бациллой, вирусом.

– Вы, значит, жжете нашу одежду из-за чего-то невидимого, – с укором сказал раввин. – Из-за ненайденной болезни.

В январе ему сообщили место его пятого по счету назначения – маленькая деревушка в галицийских Карпатах под названием Лемновицы. Судя по карте, она находилась в узкой долине, на северной стороне гор, рядом с Ужокским перевалом на венгерской границе.

Ужок, подумал Люциуш, чувствуя, что в памяти что-то шевелится. Ужок: ну конечно. Именно там знаменитый метеорит осветил небеса за две недели до того, как его отец был ранен в бою; предзнаменование, ставшее частью семейной легенды.

Ужокский метеорит был обнаружен и доставлен в венский Музей естествознания; висящая рядом картина изображала само событие. Да, он это помнил… он ходил туда с отцом. Возможно, это было единственное воспоминание о рассказах, не связанных с уланами, хотя кружным путем (метеор – пуля – бедро) оно к ним все-таки возвращалось.

Но из Кракова туда добраться было невозможно – путь преграждала война. Ему придется отправиться в Будапешт, объяснили ему, а оттуда – в Дебрецен, а там сесть еще на один поезд.

С учетом его прежних разочарований, в этот план он тоже не верил. Следующие четыре дня никаких новых известий не поступало. Но потом – далеко, в Вене, – в Железнодорожном подразделении штаба Императорской и Королевской армии чиновник второго разряда встал из-за своего стола и, с папкой под мышкой, добрел до соответствующего чиновника второго разряда в Медицинском подразделении, двумя этажами ниже, и вернулся с приказом, украшенным печатью с двуглавым орлом, который он представил чиновнику первого разряда в Железнодорожном подразделении, чтобы поставить еще одну печать, спустился затем на четыре этажа, вышел из здания и по запорошенной снегом улице дошел до Временного подразделения по Восточному театру военных действий, где приказ с обеими печатями был передан соответствующему чиновнику второго разряда в Транспортном подразделении, который внес свое имя в необходимую бумагу в папке, поставил собственную печать, вернул приказ, написал другой приказ и послал его старшему чиновнику по поездам в Медицинском подразделении Восточного театра военных действий, который, пообедав заветрившейся ржаной кашей с яйцом и с таким густым слоем паприки, что маслянистые отпечатки пальцев, оставленные им на полях документа, оказались розоватыми, встал и, с папкой во внутреннем кармане мундира, вышел на улицу, остановился на мгновение полюбоваться красотой снега, падающего на голову задумчивого амура над входной дверью и на сверкающие крыши, а затем пересек бульвар в направлении полевого почтамта.

Дорога в Будапешт вела через Вену. Там, ровно на противоположной от его дома стороне Внутреннего города, Люциуш успел только купить маринованный огурец у вокзального торговца, прежде чем снова сесть в поезд. Три дня спустя он был в дебреценских казармах, где получил указание совершить последний железнодорожный перегон до местечка, о котором никогда не слышал, под названием Надьбочко, за другим городом, о котором он никогда не слышал, под названием Марамарошсигет, где его встретит и сопроводит далее гусарский караул.

Гусарский караул. Перед его мысленным взором встали бальный зал и исполинские крылья, трепещущие над головами. Около Марамарошсигета. Он произнес это медленно, как ребенок произносит тайное название сказочной страны.

Фейерману он написал: Ну наконец-то.

Вечером накануне отъезда, когда Люциуш, охваченный нетерпением, шел по рыночной площади, какой-то мальчишка дернулся в сторону от проезжающего мимо экипажа и с воплем кинулся ему под ноги. Люциуш шагнул вперед по заледеневшему тротуару, чтобы сохранить равновесие, ножны сабли попали между ног, он споткнулся, упал и услышал, как хрустнуло запястье выставленной вперед руки.

Он некоторое время не поднимался со льда, сжимая сломанную руку другой рукой. Он ждал, что ему помогут, но вокруг никого не было. Мальчишка исчез как призрак – вероятно, торопливо уведенный матерью, которая устрашилась возмездия за столкновение с австрийским офицером.

Возвратясь в казарму, он стянул шинель и расстегнул пуговицу на обшлаге. По установленному порядку следовало бы сделать рентгеновский снимок, но он и так уже знал, что произошло: классический перелом Коллеса, повреждение нижнего отдела лучевой кости, дорсальное смещение, острый фрагмент прощупывается. Рука уже так распухла, что обшлаг расстегнулся с трудом. Злясь на мальчишку и на собственную неосторожность, он выругался. Пальцы он по-прежнему чувствовал – по крайней мере, нервы не пострадали. Но перелом следовало как-то зафиксировать.

Он понимал, что проще и безопаснее всего обратиться в госпиталь. Понимал он и то, что в этом случае его уж точно не отправят сейчас на фронт.

Получалось что-то вроде анекдота. Как Императорская и Королевская армия называет однорукого студента-медика без клинического опыта?

Доктор.

Люциуш слегка потянул себя за ладонь, надеясь, что если он это выдержит, то сможет сам зафиксировать перелом. Но боль была слишком сильна, мышцы непроизвольно сокращались. Ему не хватало решимости. Нужен был физически крепкий помощник.

Люциуш покинул казарму и пошел бродить по городу. Он надеялся найти местного врача, хотя бы даже и ветеринара. Но на большинстве вывесок надписи были по-венгерски, и он их не понимал. Наконец он увидел слово Kovаcs над большой нарисованной наковальней: «Кузнец». Он постучался; ему открыла женщина в пальто, накинутом поверх ночной рубашки. Подозрительно глядя на него, она сказала по-немецки:

– У нас больше нет места. Расквартировать негде. Уже на полу спят.

– Мне не нужен постой. – Он показал ей распухшую руку.

Она исчезла в глубине дома и вернулась с мужчиной, у которого были такие плечи и такая огромная черная борода, что Люциуш подумал, не на самого ли Вулкана он случайно набрел. Он показал кузнецу руку, тот присвистнул сквозь зубы. Его, однако, нисколько не удивило, что незнакомый солдат появился у него на пороге посреди ночи со сломанным запястьем. У него на постое есть медик, позвать его, спросил он. Люциуш помотал головой: он понимал, что медик отправит его в госпиталь. Ему нужна лишь пара крепких рук.

Кузнец отвел его к верстаку и зажег лампу. На полу спало несколько солдат. Люциуш шепотом велел хозяину схватить кисть и предплечье и потянуть в разные стороны.

– И все?

– И все, – подтвердил Люциуш, хотя на самом деле понятия не имел. В его старом учебнике иллюстрация показывала, как будто кость сама собой становится на место.

Кузнец ушел и вернулся с грязной кружкой водки. Люциуш поблагодарил его и залпом выпил. На глазах выступили слезы; он протянул руку. Кузнец поначалу осторожничал, и поскольку мышцы предплечья были сведены, Люциушу пришлось велеть ему тянуть сильнее, потом – еще сильнее. Он чувствовал, как края кости трутся друг о друга. Он терпел, пока силы его не покинули, и он с криком отдернулся назад.

У него кружилась голова; он боялся, что упадет в обморок. Бессвязно поблагодарив кузнеца, он вывалился наружу, на холод. Ему нужно было какое-то наркотическое средство, не только чтобы прийти в себя прямо сейчас, но и чтобы выдержать предстоящий путь верхом.

Госпиталь располагался напротив казармы. В вестибюле было темно, солдаты спали. На сестринском посту сидели две медсестры, но он сделал вид, что знает, куда идет. Где-то тут должна быть кладовка. Он прошел еще через одно отделение, в дальнем конце его наконец обнаружил что искал и засунул в карман несколько ампул с кокаином и морфием и шприц.

Состав должен был отправиться в путь на заре. В казарме он оторвал корешок от учебника гистологии, обернул его рубашкой и смастерил что-то вроде шины. Пользуясь здоровой рукой, приступил к сборам. Спать он не ложился, тревожась, что отек может привести к сдавливанию нерва. Тогда у него не будет выхода, кроме как доложить о своей травме, и запястье придется подвергнуть операции. Он сказал себе, что если к утру он по-прежнему будет чувствовать пальцы, то двинется в путь. В конце концов, едет-то он в госпиталь, где, если понадобится, ему помогут. Там он скажет, что получил травму в дороге. И оттуда, думал он, его назад не погонят. Он будет учиться, пока травма не заживет. А потом приступит к работе.

Утром он снял шину и позволил руке безвольно висеть. Поднимать ее пришлось только один раз, чтобы отдать честь офицеру, проверявшему его документы на вокзале. Когда поезд тронулся, он снова наложил шину.

До Надьбочко он добрался к вечеру. Там его должен был ждать гусарский караул.

6

С полустанка они двинулись по дороге через заснеженные поля, пока не въехали в долину, густо поросшую сосняком. На ветвях сверкала молочно-белая ледяная короста; когда дул ветер, раздавался легкий стук. В уголках глаз и на ресницах у Люциуша замерзали слезы, шарф, которым он укутал лицо, заиндевел. Обвязав уздечку вокруг здоровой руки, он пытался зафиксировать сломанное запястье, но узкая колея была твердой как железо, и кони время от времени на ней спотыкались. Когда боль сделалась невыносимой, он крикнул гусару, чтобы тот остановился.

Порывшись в рюкзаке, он нашел ампулы с кокаином и морфием. Они замерзли; пришлось сунуть в рот, чтобы отогреть. Он вколол кокаин прямо в место перелома, подождал чуть-чуть, собираясь вколоть и морфий, но передумал. Нет. Лучше экономить; неизвестно, сколько еще придется добираться.

Дорога шла вверх; путь по долине был крутым, но широким. Скоро они достигли перевала, заросшего лесом. Дорога пошла вниз, влилась в очередную долину и продолжила идти под уклон. Они проехали въезд в деревню, отмеченный коряво нарисованным черепом и словами FLECKFIEBER!!! – тиф – и СОЛДАТ! СТОЙ! НЕ ЗАХОДИ! СМЕРТЕЛЬНАЯ ОПАСНОСТЬ! по-немецки, по-польски и, предположил он, теми же словами по-румынски, по-русински и по-венгерски.

Гусар перекрестился; хотя они проезжали в стороне от въезда, он обогнул его еще с большим тщанием. Как будто оттуда могло выскочить и напасть на них что-то клыкастое и когтистое.

Люциуш снова почувствовал пульсирующую боль в руке. Он опять велел гусару остановиться, снял колпачок с иглы, разбил ампулу и вколол морфий в запястье.

Лес поредел. Они ехали через пустые поля, обезображенные войной. Воронки от снарядов, заброшенные брустверы, окопы. С дерева что-то свисало – тело, почти полностью обледеневшее. В конце поля лежали какие-то темные кучи; казалось, что это валуны, но, приблизившись, Люциуш увидел, что это заледеневшие лошади. Их было около пятидесяти, запорошенных снегом. На мордах распускались причудливые темно-красные бутоны. В лесной тени поодаль, кажется, лежали и другие. Гусар осадил коня.

Под одним из седел трепыхался обрывок ленты, и на нем еще можно было разглядеть буквы k.u.k.

Kaiserlich und k?niglich. Императорская и Королевская. Его армия. Люциушу стало страшно.

– Казаки?

В глубине леса плясали тени. Он видел всадников, таких, как те, что часто являлись ему в детских снах. Потом – только стволы деревьев.

– Казаки не казнят лошадей, – с презрением сказал гусар из-под своей маски. – Это австрийцы отступали.

Люциуш поначалу не понял. Но ему было неловко выказывать свое невежество, и только потом он вспомнил рассказы о поражениях, о том, как животных убивают, чтобы они не достались неприятелю.

Ближе к сумеркам они встретили первых беженцев, семейство с маленькой тележкой, бредущее по заснеженной дороге. Четверо детей, двое сидели на тележке, двое шли рядом, лица запеленуты, как у мумий, куртки набиты соломой так, что почти лопались по швам.

Гусар по-венгерски приказал им остановиться. Он показал на тележку и что-то сказал. Женщина запротестовала. Люциуш не понимал, что именно она говорит, но смысл был ясен: ничего там нет, старое тряпье, и все. Гусар спешился, подошел несколько скованным шагом к тележке и стал в ней рыться. Женщина стояла рядом. Nincs semmink! – кричала она, молитвенно простирая ладони. Nincs semmink! Nincs semmink! Но гусар уже обнаружил то, что она пыталась скрыть. Он стал вытаскивать их по одному – кроликов, дергающихся, с выпученными глазами; их дыхание поднималось паром, длинные лапы сучили в воздухе.

Дети закричали сквозь обмотки на лицах. Гусар протянул Люциушу теплого кролика, держа его на вытянутой руке, словно жрец священную жертву. Люциуш помотал головой, но гусар все-таки швырнул кролика в его сторону, и Люциуш поймал его здоровой рукой, прижал к груди. Он не знал, что делать. Он хотел вернуть его беженцам, но чувствовал, что гусар наблюдает за ним сквозь тонкие прорези своей кожаной маски.