Нехристь

– Ну так и нажми на кнопку девять. Не достаёшь что ли?

– Я нажимал, но всё время приезжаю не туда.

– Не на девятый этаж?

– На девятый. Но не на тот девятый.

– Так ты, значит, домом ошибся! – рассмеялась диспетчер. – Где бабушка живёт? По какому адресу?

– Тётенька, я из дома вообще не выходил. Я пытался, но очень долго ехал вниз, а двери не открылись. Потом поднялся обратно, а там не та бабушка.

– Хватит баловаться! – гаркнула женщина, не дослушав. – Ещё раз позвонишь, полицию вызову!

– Вызывайте! – завопил Крис. Но шипение, обеспечивавшее связь с диспетчером, прекратилось. Мальчик снова нажал на колокольчик и услышал мужской голос – очень отчётливый, совсем без помех, как будто губы говорившего находились прямо с другой стороны дырочек.

– Эй, пацан, это ты?

– Да, я! – радостно ответил Крис.

– А ты, наверное, совсем маленький?

– Ну…

– А как ты лифтом сумел воспользоваться? Там же ограничение по весу, чтобы малыши не катались.

– Я… Я большую бутылку воды с собой взял, – признался Крис. – Извините.

– Не извиняйся, – добродушно ответил мужчина. – Ты очень умный. Не бойся, мы тебя скоро вытащим.

– Когда?!

– Очень, очень, очень скоро.

– А почему так с лифтом получилось? – решил выяснить мальчик. – Почему я никак не могу приехать к бабушке?

– Понимаешь, лифт – неточная наука. Его построили, но никто наверняка не понимает, как именно он может работать. Иногда барахлит, глючит. Может привести не на тот этаж, может – не в тот мир. Но взрослые обычно сразу видят ошибку, и просто уезжают, куда надо. А вот дети, бывает, выходят и теряются. Поэтому и установили технические ограничения, чтобы совсем маленькие не катались, – с сожалением закончил голос.

– Лифт меня вообще сначала в самый-самый низ увёз, – доверительно признался Крис. – Мне кажется, даже в ад.

С той стороны послышался смешок.

– В ад на лифте можно спуститься. Но ад – это всего один этаж. И далеко не самый глубокий. А тебя, наверное, бабушка бьёт? – неожиданно спросил мужчина. – В лифтах обычно теряются те, кому дома плохо.

– Иногда.

– А хочешь, мы её накажем?

– Как это?

– А как хочешь, – весело ответил голос. – Хочешь, просто поругаем, хочешь – ремнём, а хочешь, она тоже в лифте потеряется – навсегда. Не будет тебя больше мучить. Мы, лифтёры, всё можем.

– Правда?

– Правда. Ты только попроси.

– А можно сделать так, чтобы она вот как я застряла? На пару часиков? Чтобы поверила мне.

Из дырочек послышался вздох.

– Это, конечно, справедливо. Ты ведь из-за неё не можешь попасть домой – пусть и она из-за тебя не сможет. Только тебе после этого хуже станет – она решит, что это ты всё подстроил, и ещё сильнее лупить примется. Нет, надо чтобы она навсегда потерялась. Правильно?

Своим натренированным чутьём Крис внезапно уловил настрой лифтёра. Почти так же он угадывал смысл за бабушкиной деревенской белибердой – тогда речь оставалась неясной, зато намерения более менее расшифровывались. Сейчас же все слова были понятны, и всё же за ними словно на тоненькой верёвочке летал привязанным какой-то другой смысл – скрытый, спрятанный в непроницаемом облаке, и оттого явно не добрый. Мальчик понял, что его снова пытаются обмануть. Но не как это обычно делали родители – они обманывали его как ребёнка – очень глупо, вроде как с историей про то, что нельзя корчить рожи, а то таким на всю жизнь и останешься. Сейчас его обманывали как взрослого – говоря правду, или уж, во всяком случае, наполовину правду.

Причин, по которым он всей душой хотел отомстить бабушке, хватало: за зуботычины, за крапиву, за угрозы, за кашу, за то, что как-то раз лечила его мерзкой мазью «Звёздочка», горчичниками и банками, за шерстяные носки и свитеры, которые она специально вязала ему из особо кусачих ниток, за то, что она никогда не называла его по имени и обзывала крысой, за то, что она его совсем не любит, и за многое, многое другое. Но любое наказание со словом «навсегда» почему-то казалось слишком жестоким – даже для бабушки.

– Ну так что, наказываем твою каргу? – нетерпеливо переспросил лифтёр.

– Нет.

– Почему?!

– Я её сам накажу, когда вырасту.

– Не накажешь, – убеждённо проговорил мужчина. – Ты станешь взрослым и сильным, она – совсем старой и слабой. Ты её пожалеешь и простишь. Наказывать надо сейчас.

Крис задумался. Звучало дико: слишком трудно было поверить, что взрослый он простит бабушку. И всё же почему-то казалось, что на этот раз ему говорили правду. Неужели обиды удастся забыть? А потом в голову пришла совсем уж невероятная мысль: если он сможет простить бабушку спустя столько лет, за которые она точно сделает ему ещё уйму зла, то, получается, простить её прямо сейчас легче?

– Ты согласен?

– Нет.

– Ну что ж, – прошипел лифтёр, – если ты не желаешь покарать зло, значит ты сам – зло. А помогать злу мы не будем. Ты сгинешь в этом лифте, и о тебе больше никто никогда не вспомнит – даже родители!

А вот в это мальчик ни капельки не поверил. Мама и папа никогда его не забудут. И он обязательно к ним вернётся. Но сперва нужно вернуться к бабушке – точнее захотеть вернуться к бабушке. Крис знал, что от этого зависит его жизнь, но как только представлял злобное лицо своей мучительницы, её крики, занесённую для удара руку с ремнём… Он уже давно согласился перетерпеть все наказания, словно боль у зубного, но захотеть их не мог. А лифту, как видно, одной решимости – без искреннего желания – было мало. А может, волшебный механизм ощущал в самой глубине души мальчика чёрное, отчаянное убеждение, что даже под угрозой смерти нельзя сдаваться жестокой несправедливости.

Но тут Крис впервые подумал, что случится, если он всё-таки не сможет попасть домой. Не с ним – эти ужасы он давно успел вообразить – а с родителями. Особенно, с мамой. Он представил её заплаканное лицо, он представил, как они с папой кричат на бабушку… Вообще-то, мальчик часто фантазировал о чём-то таком: как противная карга мнётся, хмурится, надувает губы, но не осмеливается перечить и только кивает, виновато бубня, что «не права», и что больше так не будет. Однажды ради чего-то подобного он даже попытался отморозить уши. Но сейчас почему-то мальчик увидел всё по-другому: родители кричали не от гнева, а от отчаянья, а бабушка выглядела совсем старой, слабой и потухшей – казалось, когда она дослушает, то вернётся в свою комнату, ляжет на кровать и умрёт. И от этого зрелища почему-то не хотелось злорадно приговаривать «сама виновата» или «так тебе и надо», отчего-то хотелось, чтобы ничего подобного никогда не случилось. Отчего-то её стало жаль…

И Крис догадался, как должен поступить – он прямо сейчас, заранее, должен простить бабушку. Простить за то, что она с ним сделает, когда увидит: за её злобу, за оплеухи, за ремень, за всё остальное. Да, его ждёт несправедливость и жестокость, но только так он сможет спасти маму и всю семью от ужасного горя. А простить бабушку и вправду не очень трудно, ведь на самом деле она просто не понимает, что творит, не понимает, что наказание, которым она попытается уберечь внука от будущих бед, само чуть не стало причиной беды. Она не то что бы очень злая, просто не очень умная. Наверное, потому что уже старая. А может, потому что её саму воспитывали так же. Или даже хуже. Может, по сравнению с тем, как наказывали её, Крису и вовсе не на что жаловаться.

Обдумав всё это, мальчик понял, что сумеет простить бабушку. Уже простил. И не то что бы захотел наказания, но проснувшаяся жалость ко всей семье словно бы растворила будущее наказание, сделав его неважным. Он захотел к бабушке.

Лифтёр снова заговорил, продолжая искушать. Крис не слушал. Хищные растения продолжали цвести, наполняя лжедевятый этаж сладостным ароматом. Крис не нюхал. Он торжественно, словно на клавишу органа, нажал сначала на кнопку с восьмёркой, а спустя две партии ударных (от закрывшихся и открывшихся дверей лифта) и на цифру девять. В этот раз ему даже не пришлось вставать на цыпочки – он достал и так, будто только что вырос.

Створки снова разошлись, и Крис вышел на бабушкин девятый этаж. Под знакомые отзвуки плитки он приблизился к пятидесятой квартире и размеренно постучал.

Дверь отворилась после третьего удара – взъерошенная бабушка, которая явно встала совсем недавно, испуганно уставилась на внука сквозь криво сидевшие очки и уже начала набирать воздух, чтобы заголосить, как осеклась, заметив странно одухотворённое выражение детского лица. Сбитая с толку она сказала совсем не то, что собиралась:

– Чего колотишься-то?