Дочь любимой женщины (сборник)

За окном был чудесный регулярный парк, почти как Версаль, только меньше и уютнее. Газоны, бордюры, клумбы, вазы, мраморные статуи, стриженые шары и кубики каких-то плотных кустарников.

– Обалдеть, правда? – сказал Мишин. – Но если Париж вам скучен, то вот!

Он что-то нажал на пульте, который лежал на подоконнике.

За окном было море. Волны окатывали каменистый пляж. Сквозь плотно закрытые окна едва доносился мерный шум и тонкие крики чаек. Пахло свежестью.

– Ну или… – сказал Мишин.

Луна сквозь ветви яблоневого сада. Вдали – амбар, крытый соломой. Тихий стрекот ночных цикад.

– И еще много всякого, – сказал Мишин, щелкая переключателем. – Вот, гляди, вид на мегаполис с сорок пятого этажа. Узкая улочка старинного городка. Захламленный двор со ржавыми пожарными лестницами и бельем на веревках. Тыща вариантов.

– Супер, – сказал Савельев. – Плазма-херазма, кондишен-шмондишен, прогресс науки, ура. А что там снаружи на самом деле?

– На самом деле райончик хероватый, – потупился Мишин. – Как, впрочем, все районы нашего городка. Старик, теперь нет ни «старого центра», ни «золотой мили», ни «пешеходных улиц». В принципе нет. Нигде и никогда. С этим надо смириться. Твой дом, например, смотрит на речной порт, вот, любуйся.

Он выключил изображение, нажал на ручку и открыл окно.

Квартира была на десятом этаже.

Видно было, как внизу остановился товарный состав, старый и обшарпанный. У причала стояла баржа. Над ней навис кран с четырехпалой хваталкой, которой обычно перегружают металлолом. Стрела крана нырнула в трюм и тут же поднялась, подхватив целую жменю голых живых людей. Кран повернулся и ссыпал их в вагон без крыши, так называемый «думпкар». Двое упали на платформу. Подбежали собаки и стали их грызть. Тут же прибежали люди в форме с дубинками, отогнали собак. Один человек поднялся и сам поковылял к вагону. Второй остался лежать, Савельев видел, как под ним расплывается лужица крови: видно, собаки порвали ему горло или живот. Люди с дубинками стояли, кажется, в растерянности. Потом прибежали еще двое, с носилками. Раненого – или убитого? – уложили и унесли. Собаки стали вылизывать кровь. Меж тем кран еще раз забрался в трюм и перегрузил в думпкар еще одну жменю голяков.

– Что это? – спросил Савельев.

– Белковая пища, – пояснил Мишин. – Цивилизованный мир давно отказался от мяса животных. По этическим соображениям. Более того. Выращивать лабораторное мясо из клеток животных тоже признано этически неприемлемым. Ведь животные не могут дать согласие на использование своих клеток! Значит, это насилие. Но природные белки все-таки необходимы.

– А эти, значит, согласны? – Савельев посмотрел вниз.

– Разумеется, – сказал Мишин. – Они дали информированное согласие. Обладая свободой воли, высоким интеллектом и правом принимать решения. Кроме того, это не бесплатно, разумеется. Их родственники получают компенсацию.

– А они что, из нецивилизованного мира? – спросил Савельев.

– Как не стыдно! Уже давно нет таких непристойных, замшелых понятий. Весь мир уже давно одинаково цивилизован!

– То есть любой может продать себя на мясо?

– Несомненно. Но некоторых не покупают. Не все особи, а тем более не все подвиды и генотипы, одинаково полезны! – захохотал Мишин, подмигивая и тыча Савельева жестким пальцем в живот.

Савельев неуверенно усмехнулся в ответ.

– Точно?

– Точно, – сказал Мишин. – Нас с тобой не купят. Не бойся.

– Спасибо, – сказал Савельев, взял с тумбочки длинную пилку для ногтей и загнал своему другу под ложечку.

Рукой держал его за лицо, чтоб не орал.

Потом отбросил его на пол и стал звать Ленку.

Она не отзывалась.

За окном раздался лязг. Железнодорожный состав чуть подвинулся, и кран стал загружать голыми людьми следующий вагон.

Савельев выбросил Мишина в окно, закрыл окно и пощелкал пультом. Выбрал город, очень похожий на Ригу: красивые дома стиля модерн и вдали церковь. Кажется, святой Гертруды.

Посмотрел на часы. Было уже 27:11.

Потом лег в постель и стал дожидаться неизвестно чего.

Лес

рассказ моего приятеля

Лес, боже ты мой!

Наш лес! Чистый, просторный, небольшой, но бесконечный.

Небольшой потому, что с ближней стороны ограничен оврагом, над которым – заборы последнего ряда домов нашего поселка, а с дальней стороны – полем, где растет какой-то бестолковый овес; среди него посеяна вика, она перепутывает стебельки и колоски своими тонкими зелеными усиками.

Слева лес обрезан широкой просекой, на которой стоят столбы электролинии. За нею – уже другой лес, как бы не наш, хотя вход в него никому не заказан. Но мы туда почему-то не ходили, разве что специально за грибами. А гулять – нет.

Справа был большой серо-кружевной ельник, частый, только верхушки толстых елей зеленые, а внизу – путаница давно высохших, потерявших хвою веточек, как будто идешь сквозь старый, заношенный оренбургский платок; а дальше – еще правее, спуск к речке, узкой, мелкой, заросшей кувшинками, через которую перекинулись треснувшие от старости ветлы – а на том берегу уже другой, тоже чужой лес, с покинутыми деревянными пионерлагерями и каким-то странным поселочком, словно уснувшим в тридцатых годах: цветные низкие заборчики, георгины и золотые шары под окнами, на окнах выцветшие ситцевые занавески и кружевные бризки, в палисадниках клумбы, обложенные кирпичом, там настурции, ноготки и бархатцы; ходят бабушки с седыми прическами, и бегают дети в просторных коротких штанишках на помочах… Почему-то даже мимо проходить было страшновато.

Но нам хватало нашего леса. Он был хоть и мал, но бесконечен, потому что в нем была неисчислимая глубина тропинок, овражков, кочек, березовых рощиц, ручейков, поваленных стволов, полянок с земляникой, грибных местечек, зарослей орешника, соловьиных кустов над заросшим болотцем.

Там никогда не было страшно, даже ночью. Ночами – светлыми июньскими и черными августовскими – я гулял там. Мы жгли костерок с ребятами. Мы сидели и молчали с девочкой на бревне, и я осторожно клал ей руку на плечо. Мы купались в крохотной заводи маленького ручья.

А днем – выскочить из калитки, пробежать по хрустящей щебенчатой дороге, забежать за девочкой, юной, нежной, прекрасной, загорелой, в цветастом летнем платье, и, взявшись за руки, побежать в лес, через овраг и ручей, туда, где сияют подсвеченные солнцем березы. Долго бродить просто так, находя то гриб, то ягодку, а потом выйти к полю и смотреть, как далеко-далеко виднеются верхушки какого-то дальнего леса. Как это чудесно, как невыразимо прекрасно – в пятнадцать лет ходить со своей девочкой по лесу просто так, так просто гулять, понимаете?

Где мой лес?

Куда вы его девали?

Вместо леса за оврагом – высоченные заборы. Железные, глухие, с кирпичными столбами. За ними едва виднеются тяжелые безвкусные особняки, коттеджи или как их там.

Пинаю ногой первую попавшуюся калитку.

Раздается хриплый лай. Пинаю дверь еще раз. Собака лает еще громче, еще злее. Поправляю автомат на животе.

– Кто? – раздается голос.

– Конь в пальто! – отвечаю, отхожу на три шага и стреляю по калитке, по самому замку, из подствольного гранатомета.

Калитка распахивается. Охранник раскрывает рот, не зная, что сказать. Вот ему и пуля в его разинутый рот, умеющий только орать «вход запрещен». Собака убегает. Ей пулю вслед, в лопатку. Падает.

Захожу во двор. Какая гадость! Все в плитке. Стриженые газончики. Искусственный прудик с пошлыми валунами по бокам. Качели, шезлонги, даже бассейн с лесенкой и искусственно-бирюзовой водой.