Почти родственники

Он засмеялся, но несколько принужденно.

мотив социального действия

Начало

Рассказывают, что поэт Бродский когда-то в юности увидел на скамейке брошенный иностранными туристами журнал, где были фотографии зимней Венеции; и он поклялся сам себе и случившемуся рядом другу, что обязательно побывает в Венеции зимой. Так и вышло. Конечно, вместе с этим в жизни Бродского произошло немало всякого: суд и ссылка на родине, эмиграция, успех во всем мире, авторитет большого поэта современности, премии, издания, путешествия – в том числе и в Венецию, где его, согласно завещанию, и похоронили.

Наверное, кроме Божьего дара и упорного труда, нужна какая-то дополнительная пружинка-шестеренка, которая приводит всю жизнь в движение согласно странной, быть может, цели. Ну что за блажь, в самом деле, зимой попасть в Венецию? То есть не само желание – блажь: почему бы не помечтать о таком путешествии, живя в закрытой и печальной стране… Блажью кажется превращение этого маленького желания в самую главную пружинку.

Но кто знает, как повернулась бы русская литература, не попадись молодому и мало кому известному поэту Бродскому этот журнал на скамейке в пустом ленинградском сквере? Не будем гадать. Очевидно, в этом журнале были очень хорошие фотографии опустевшей Венеции под крупными хлопьями мокрого снега.

Студентка Татьяна Авдюхина тоже нашла журнал. Глянцевый, на один просмотр, какие без счету издаются и продаются в нашем – ныне открытом и веселом – отечестве.

Дело было в институтском скверике. Журнал лежал наискосок скамейки, как нарочно открытый на нужном месте.

Там тоже были хорошие фотографии, но не Венеции, а молодой женщины, красивой и даже умной, судя по интервью. Она говорила, что увлекается немецкой философией и любит фотографировать заброшенные фабричные здания. Сама она жила в небольшой вилле на берегу Адриатического моря. Еще у нее была квартира в Германии, лыжный домик в Норвегии, несколько спортивных автомобилей и, пожалуй, все. Да, еще у нее был бывший муж, который оставил ей все это добро плюс немалое денежное содержание. Еще было несколько предложений поработать фотомоделью. Но она пребывала в размышлениях.

Почему фотомоделью, а не профессором немецкой философии или промышленной архитектуры?

Ах, да, конечно, – она была очень хороша собой. Даже странно, почему от нее ушел муж. Или она сама его бросила?

Женщина из журнала была похожа на кого-то очень знакомого. У Татьяны от попыток вспомнить даже в глазах защекотало, она потерла веки и нечаянно размазала тушь. Достала из сумки платок и пудреницу с зеркалом. И увидела, что там, на фотографиях – она. Лицо и вся фигура. С точностью до ресниц и пальцев. До малейших волосков бровей на снимках крупным планом.

– Понятно! – громко сказала Татьяна сама себе.

Сунула журнал в сумку и решила ехать на такси.

были Святки по старому стилю

Судьба

Надоело рассказывать о людях несчастных, с несложившейся судьбой; о людях, живущих в бесплодном биении о неприступные твердыни жизни.

Давайте-ка лучше обратим взор на людей удачливых и дерзких, которые приручили судьбу. Позвали ее к себе, и она приехала, хлопнув автомобильной дверцей внизу, стукнув дверью парадного и звякнув лифтом, и вот звонок в дверь, судьба идет, она скидывает в прихожей свой песцовый жакет – о, полярное сияние судьбы! – и, окруженная тающим облачком мороза, входит и садится в кресло.

Она ищет в сумочке сигареты и выкладывает на стол тугой кошелек с торчащими золотыми кредитками и пропусками в элитарные клубы и целую гирлянду ключей: от квартиры и дачи и еще от дома одной подруги-латышки, она сейчас в Америке надолго, у нее небольшой двухэтажный особняк на Рижском взморье.

Вот она находит сигареты, я такой марки не знаю, плоские и длинные, без фильтра, в жестяной коробочке с вензелями.

Окутав медовым курением дом, она сидит, без стыда и кокетства выставив сладкие колени и нежные икры, наполовину прикрытые лайковыми голенищами коротких сапог, и я верю, что человек сильный и смелый имеет право на такую судьбу.

Да, но нужно на стол что-нибудь поставить. Полбутылки коньяку, апельсин, конфеты.

Она смеется. Вообще-то сегодня она не успела пообедать. Мы идем на кухню.

Ест она с аппетитом, нежные желваки ходят по ее пушистым вискам, и я наливаю ей четвертую рюмку.

Она глядит на меня ласково и печально и вдруг встает и шагает к двери; мне страшно, что судьба опять уйдет от меня, ускользнет, насмеется, но я заступаю ей дорогу, я беру судьбу в свои руки, за плечи, за талию, я никуда ее не отпущу, и она, прижавшись ко мне, щекотно шепчет прямо в ухо, что ей… ну, в общем, на секундочку, на одну секундочку…

Да, да. Я слышу шипение душа и журчанье воды. Бегу в комнату, быстро стелю постель, гашу верхний свет и включаю настольную лампу, отвернув ее к стене для полумрака. А на столе, верным знаком присутствия судьбы, лежат ее кошельки, визитницы и волшебные связки ключей.

В ванной все еще журчит вода. Я возвращаюсь на кухню, сажусь на табурет и злюсь, что так долго. Неблагодарный! Сколько лет ты ждал своей судьбы, ждал трепетания ее мощных крыл над своей головой и вот теперь не можешь подождать еще полминуты?

Через полминуты приоткрывается дверь ванной. Она просит чуточку не выходить из кухни и пробегает в комнату.

В ванной на никелированных трубах сушатся ее трусики и колготки. Сапоги стоят в углу, чтобы брызги не долетели. Умываюсь. Потом иду к ней.

Настольная лампа все так же горит, повернутая к стене, но нет на столе ни парижской сумочки, ни ключей – ничего нет, а есть только пластиковый пакет, а в этом пакете – общая тетрадка, учебник английского, пачка «Житан» и зажигалка.

А она – спит. Спит, положив ручки под щечку, отяжелев от полной тарелки макарон с сыром, разморившись от коньяка, распарившись от горячего душа. Спит, дыша глубоко и чисто, и радужный пузырек в уголке ее улыбчивых губ возникает и лопается на вдохе.

Судьба моя, это ты?

там, за облаками

Паша Каграманов

– Ребята сказали, что умер Паша Каграманов, – вслух произнес Сидоров. Он был один дома, он поздно встал и ходил по квартире в халате, потому что вчера была сдача номера, а сегодня – день отдыха.

Хорошая фраза, подумал он. Нет, плохая. Как это – ребята сказали? Хором подошли и сказали? Или по очереди подходили и говорили? Не годится.

Однако надо было найти нужную форму для этого сообщения. Строго и без надрыва.

Потому что Паша Каграманов – это была выдумка. Старый школьный приятель, который вдруг возник в одной компании, милый парень, научный сотрудник в каком-то техническом НИИ, холостяк, живший на окраине Москвы, душа-человек, собирал старых друзей чуть ли не каждую неделю. Веселую чисто мужскую компанию.

Вымышленный Паша Каграманов появился в жизни Сидорова именно тогда, когда в редакции появилась вполне реальная N, внештатный сотрудник отдела культуры: быстрый и безоглядный роман. Сидоров просто голову потерял, но все же ему хватило ума сочинить себе вот такое прикрытие.

Несколько лет Паша Каграманов рос по службе, защищал диссертацию, устраивал новоселье и часто звал к себе на дачу с ночевкой.

Время сеять, время жать, время собирать в житницу – вот и для юной N настало время молоть муку и печь хлебы, кормить ребенка маленькой смуглой грудью и развязывать ремешки сандалий на пыльных ногах мужа, но на эту последнюю роль Сидоров никак не годился. Они расстались трезво, без попреков и обид, что бывает редко.

Вчера и расстались. Осталось распорядиться судьбой Паши Каграманова.

У Сидорова от этих мыслей разболелась голова. Он вышел пройтись. Ноги сами привели его на Ваганьково, поскольку жил он на Пресне.

У ворот стояла небольшая толпа: старушки с цветами и фруктами на шляпах, пожилые дамы в ортопедической обуви, девицы в толстых очках, молодые люди с редкими бородками и дети в белых рубашечках.

Подъехал катафальный автобус; гроб вытащили и поставили на тележку. Все собрались вокруг. Тележку повезли вглубь кладбищенских аллей. Толпа тронулась. Там еще был громадного роста азиат в просторной рубахе и барашковой шапке – надо полагать, духовное лицо. Его все время пропускали вперед, а он замедлял шаг, не хотел идти во главе процессии.

Сидоров подошел к нему и, поборов неловкость, спросил, кого хоронят. Не Каграманова ли?

Тот покачал головой и назвал короткую незнакомую фамилию.

– А Каграманова завтра хоронят, – вдруг сказал подвернувшийся сбоку кладбищенский мужичок. – На седьмом участке. Уже могилку отрыли. Похороны будут – вы что! Два оркестра, сто венков! Пал Львовича все уважали!

Вечером жена спросила Сидорова, отчего это он такой мрачный.

– Паша Каграманов умер, – сказал он и уставился в угол, чтоб не заплакать. – Молодой мужик, черт знает что…