Заблудшие

– Как не вернусь?

– Ступай давай!

Глава 2

Минут на пятнадцать он задержался в пу?стыни – понаблюдать за возведением сруба. С десяток мужиков трудились справно, как муравьи. Одни тягали брёвна вверх по наклонным доскам, другие помогали, тянув изнутри верёвками, перекинутыми через деревянную раму. Несколько раз Никита ловил недовольные взгляды и решил не злить работяг.

Он приоделся в церковной казёнке и двинулся вверх по реке, напевая под нос: «…Выдадут тебе халат с жёлтыми тузами, обольёшься ты, сынок, горькими слезами». Настроение было хорошим. Как он, однако, с Зосимой торговался! Не у каждого получится из священника лишние два рубля вытрясти.

Пологие склоны Эхе-Угунь поросли куцым лесом. Поднимаясь выше, Никита услышал своё имя, но суеверно не обернулся. Нужно убедиться, что окликает живой человек, а не покойник, способный увести с собой или хворь какую нагнать.

– Никитка! – снова раздалось со стороны. – Ники-итка!

Звал Батоха. Пожилой бурят сидел на поваленном дереве. Одной рукой он подносил трубку к бронзовому лицу, другой манил Никиту, как манят чужого коня или одичавшую собаку.

– Сайн байна, Никитка! Драстуй! Даабари дуургэхэ надо нам, – сказал Батоха, – важное поручение выполним. Ваш тайша велел тебя повести.

Никита приблизился.

– Ну так веди, чего сидишь?

Батоха обнажил редеющие зубы.

– Обожди немного, докурить нужно. Потом пойдём.

Бурят указал чубуком на бревно, но Никита остался стоять с сердитым видом. Батоху ничуть не смущало присутствие ожидающего человека. Он попыхивал табаком, щурил плутовские глаза, добродушно улыбался. Наконец он докурил и зачем-то рассыпал пепел по земле, точно корм курям.

– Куда пойдём-то? – поинтересовался Никита. – Что отец Зосима велел?

– Я Лёску водил, теперь тебя. Больше не скажу, сам увидишь.

– Хм… Веди тогда.

Двигаясь вдоль реки, они преодолели около версты и вышли в более широкую долину, с севера окаймлённую цепью гор. Ступая по песчаной почве, Никита призадумался. Куда его направил отец Зосима? И что за дело такое выполнял Алёшка Люблин? Священник отказался рассказывать, и на пятак как-то быстро согласился… Батоха, старый пустомеля, тоже молчит… Мелкое неприятное чувство засвербело внутри – будто волосок в рот попал, а сплюнуть не получается. Ничего, сейчас разговорится Батоха, никуда не денется. Никита спросил бурята:

– А ты, Батоха, никак от охоты отошёл, раз на Зосиму работаешь?

– Как это – отошёл? Нет. Ваш тайша говорит – я выполняю, а так – ангаха. Хэрмэн ловлю в основном – белка по-вашему. А так, и булган – соболь, и корсака, и манула бью. Кабарги струю сдаю – изрядный выигрыш имею… Щас тебя отведу и на хужир солёный пойду, изюбря караулить.

– Без ружья караулить будешь?

– Домой ко мне идём. В юрте возьму.

– Меня отец Зосима к тебе в гости снарядил?

– Сначала домой. Ночевать будем, а утром выше пойдём – туда, где хубшэ тайга.

– А там что? Дерева считать?

– Увидишь.

«Не говорит, сволочь», – ругнулся Никита про себя.

Хубшэ тайга – так буряты называли дремучий высокогорный лес. За ним уже начиналась горная тундра, полная трав, а после – только каменные, лишенные растительности склоны, на которых и барабанную палочку выстрогать не из чего. В таёжных дебрях, где господствовали свои законы, Никита бывал очень редко – всего несколько раз – и без поддержки опытного человека вряд ли бы выжил. Далековато его Зосима отправил.

В трёх верстах от Нило-Столбенской церкви тропа резко пошла вверх, и они поднялись на Холмо-Ула – тот самый холм, на который, по поверьям, снизошёл с неба Хан Шаргай-нойон. Это его соловый конь разрыхлил копытом склон, отчего здесь и появился белый песок, обладающий великой силой. Бурятские воины приезжали сюда молиться и наполнять песком мешочки-обереги.

Забравшись на холм, Никита остановился. Деревья в окружении пестрели разноцветными лентами. А между лент, на тонких верёвках из конского волоса свисали лопаточные кости овец. Некоторые кости побелели от времени, на них явственно проступали незнакомые письмена. Никита перекрестился. Он всегда обходил стороной это место и только сегодня, увлёкшись думами, впервые поднялся сюда вслед за бурятом. Ленты колыхались, хотя никакого ветра, даже самого слабого, не ощущалось. Овечьи лопатки вертелись, подставляя взгляду то одну, то другую сторону, будто обязывая прочесть все письмена от и до.

– Куда далее-то? – спросил Никита шёпотом. – Пошли уже, от греха подальше.

Бурят ощерил прокуренный рот.

– Ко мне в улус идём. Я ведь говорил.

– Ну так пошли!

Миновав жуткий холм, они двинулись через заросли. Никита обратил внимание, что привычные лесные звуки стихли. Дятлы, до этого бодро долбившие стволы, как по команде смолкли, и даже насекомые не жужжали возле уха. Жизнь замирала, уступая место каким-то другим силам.

Вскоре появился улус, состоящий из десятка юрт, между которых сновала шайка улыбчивых собак. Батоха что-то крикнул по-своему. В одной из юрт отворилась дверь, и наружу высунулось плоское как сковорода лицо.

– Жена моя, – с достоинством пояснил бурят.

Голова вновь скрылась в юрте, и почти сразу над жилищем закурился дымок. Почему-то Никите стало жаль Батоху. Жил тот в грязи, в хламе каком-то. Круглый год носил одну и ту же замусоленную куртку. Детей у него не было, а если и были, то мотались неизвестно где. Бурят постоянно горбатился на кого-то задарма, а в остальное время охотился и травы собирал. В общем, трудился из последних сил, а достатка не имел. Говорили, что по молодости он в Хиринском дацане жил. Ещё до того, как «Дэчен Даржилинг» построили, молельней служила войлочная юрта. При этой юрте-храме и состоял Батоха помощником ламы. Однажды в Хирин приехали важные ламы из Монголии. Они поглядели косо и велели прогнать Батоху – разглядели в нём что-то вредное. С того дня бурят избегал людей, всё больше по горам и лесам скитался. Уже позже, когда совсем взрослым стал, начал помаленьку с местными общаться и обзавёлся молодой супружницей. Некоторые в долине утверждали, что в странствиях Батоха тронулся умом, раздал мозги духам местности. Может и души у него не осталось? Поделил её бурят между рек, гор и лесов. Оттого зверя влеготку бьёт и травы быстро находит.

Внутри юрта оказалась просторной. Они расположились недалеко от очага, вытянув разгорячённые ноги. Соелма – так звали Батохину супругу – бросила в закипающую воду кусковой чай, добавила соли и взболтнула латунным черпаком. В другой котелок она кинула муку и пару ложек масла. По юрте пополз приятный хлебный запах. Изжарив тесто, Соелма залила его бурым чаем. Прибавила густых сливок, вынутых из бараньего меха, висящего на колышке среди прочих вещей. Латунный черпак вновь пошёл в дело. Пару минут Батохина жена помешивала варево, затем протёрла кружки конским хвостом и разлила напиток.

– Уй! Знатный сай, – похвалился бурят, – породы луган бортогон. У чикойских семейников купил.

Чай, прозванный затураном, утолял и жажду, и голод. И раньше Никита пробовал его, но приготовление видел впервые.

– Лёска очень сай пить любил, – сказал Батоха. – Моя всегда, как только видела его – начинала варить. Сейчас думала, что с Лёской иду. Не знает, что сгинул.

– Чего не скажешь ей? – удивился Никита.

– А-а-а!.. – Батоха многозначительно махнул рукой в сторону выхода, за которым скрылась Соелма. Этим объяснением и ограничился.

Допив чай, они остались сидеть возле огня. Бурят достал трубку и начал трамбовать красноватые кудри табака.

– Что же Алёшка Люблин так сплоховал, не уберёгся? – спросил Никита. – Зачем в холодрыгу купаться стал?

Батоха медлил с ответом. Понюхав табак, он сказал:

– Я с духами общался, выяснял. Не губила его вода. Лёску человек губил.

– То есть как? – изумился Никита. – Не стонул он, что ли, в озере?

– Стонул. Только в воду полез не по доброй воле. Я Лёску знаю: он бахвалился, а сам воды боялся – плавать-то не мог.