Дымовое древо

– Так ещё же перед завтраком об этом сказали. Не новость уже.

– Там ещё кое-что о нём выяснилось.

– Ну и ладно, – бросил Хьюстон.

Он выпил воды со льдом и немного послушал радио, но сейчас у него так трещало в голове, что ни слова было не разобрать.

Через некоторое время вошёл офицер в безразмерной гавайской рубашке, а с ним и молодой азиат.

– Поймали его, господин полковник, – сообщил офицеру Сэм. – Парня зовут Освальд.

Полковник спросил:

– Какой такой ещё Освальд? – казалось, будто фамилия убийцы возмутила его не меньше, чем само злодеяние.

– Ёбаный сукин сын, – ответил Сэм.

– Точно, что сукин, – согласился полковник. – Надеюсь, ему там яйца-то отстрелят. Нашпигуют пулями по самую сраку. – Он без всякого смущения смахнул слезу и продолжал: – А Освальд – это имя или фамилия?

Хьюстон про себя отметил, что сперва этот офицер мочился на землю, а теперь – вот он уже и плачет.

Молодому же азиату Сэм сказал:

– Сэр, мы, конечно, чертовски рады гостям. Но вообще-то филиппинская армия здесь не обслуживается.

– Везунчик у нас из Вьетнама, – ответил полковник.

– Из Вьетнама? Ты что, заблудился?

– Нет, не заблудился, – сказал юноша.

– Этот парень, – продолжал полковник, – уже водит реактивные самолёты. Капитан военно-воздушных сил Республики Вьетнам.

Сэм спросил юного капитана:

– Так что, война у вас там или как? Ну, война: бдыщ-бдыщ-тыдыдыщ! – он изобразил обеими руками, будто держит пистолет-пулемёт, и синхронно затряс ими в воздухе. – Да? Нет?

Капитан отвернулся от американца, сформулировал в уме фразу, отработал, повернулся обратно и проговорил:

– Не знаю насчёт войны. Много людей умерло.

– И этого достаточно, – согласился полковник. – Это уже кое-что.

– А здесь чего делаешь?

– Я здесь для подготовки, летать на вертолёте, – сказал капитан.

– На вид-то тебе и на трёхколёсный велик садиться рановато, – усомнился Сэм. – Сколько тебе?

– Двадцать два года.

– Что ж, поставлю, пожалуй, пивка этому косоглазику. «Сан-Мигель» устроит? Да, не против, если буду звать тебя косоглазиком? Дурная привычка.

– Зови его Лаки, Везунчиком, – посоветовал полковник. – Берём, Везунчик! Чем травиться-то будешь?

Парень нахмурился, с таинственным видом сам с собой посовещался и произнёс:

– Мне, если можно, «Лаки Лагер».

– А сигареты какие куришь? – осведомился полковник.

– Если можно, «Лаки Страйк», – ответил он ко всеобщему веселью.

Внезапно Сэм воззрился на молодого матроса Хьюстона, будто только сейчас его узнал, и спросил:

– А где моя винтовка?

С секунду Хьюстон не понимал, о чём идёт речь. Потом его осенило:

– Бля!

– Где она? – судя по всему, Сэма она не так уж прямо интересовала, просто было любопытно.

– Бля, – проговорил матрос Хьюстон. – Ща я за ней сгоняю.

Пришлось возвращаться в джунгли. Стояла ровно такая же жара и ровно такая же сырость. Всё те же самые животные производили те же самые звуки, и положение было ровно столь же ужасно, он был вдали от родного дома, и во флоте ещё служить целых два года, и президент, президент его родной страны по-прежнему мёртв – а вот макака куда-то исчезла. Винтовка Сэма лежала в кустах, там же, где он её оставил, а обезьянки нигде не наблюдалось. Видимо, какой-то зверь утащил.

Хьюстон был готов к тому, что придётся опять её увидеть; так что он испытал облегчение – можно было вернуться в клуб и не мучить себя лицезрением плодов своего поступка. И всё же, без особой тревоги или беспокойства, он понимал: навсегда от подобных картин ему не уберечься.

Матроса Хьюстона один раз повысили в звании, а потом снова понизили. Он мельком видел некоторые из больших столичных городов Юго-Восточной Азии, бродил душными ночами по улицам, на которых дрожали в затхлом бризе огни фонарей, но ни разу не оставался на суше достаточно долго, чтобы разучиться переносить качку, лишь достаточно для того, чтобы сбиться с толку, насмотреться на мешанину лиц и наслушаться страдальческого смеха. Когда срок службы истёк, он завербовался на новый, при этом более всего его завораживала власть вершить собственную судьбу, просто вписав в нужную графу свою фамилию.

У Хьюстона имелось два младших брата. Ближайший к нему по годам, Джеймс, записался в пехоту и был отправлен во Вьетнам, и вот как-то ночью, как раз перед окончанием своего второго срока во флоте, Хьюстон сел на поезд от военно-морской базы в японской Ёкосуке до Иокогамы – там они с Джеймсом договорились встретиться в баре «Арахис». Дело было в 1967 году, с убийства Джона Кеннеди прошло уже больше трёх лет.

В вагоне Хьюстон смотрел поверх чёрных как смоль макушек и ощущал себя великаном. Пассажиры – все как один малорослые японцы – разглядывали его без радости, без сожаления, без стыда, пока он не почувствовал, будто ему сворачивают шею. Вот он наконец сошёл с поезда и через вечернюю морось двинулся по прямой вдоль мокрых трамвайных рельсов, ведущих к бару «Арахис». Хьюстону не терпелось поговорить с кем-нибудь по-английски.

Большой зал «Арахиса» был битком набит военными моряками и потёртыми на вид ребятами из торгового флота, в голове сразу стало тесно от гомона голосов, а в лёгких – от сигаретного дыма.

Джеймса Хьюстон нашёл у сцены, протолкнулся к нему и протянул руку.

– Сваливаю я из Ёкосуки, браток! Снова на борт! – объявил он первым делом.

Приветствие потонуло в музыке оркестра – выступал квартет каких-то местных японских подражателей «Битлов» в ослепительно-белых костюмах и с чёлочками. Джеймс сидел в гражданской одежде за небольшим столиком и тупо глазел на музыкантов, не замечая ничего вокруг, так что Билл прицельно запустил ему в открытый рот солёным орешком.

Джеймс указал на оркестр:

– Вот ведь цирк с конями! – чтобы было хоть сколько-нибудь слышно, ему пришлось кричать.

– Ну чё тут сказать? Здесь тебе не Финикс.