Чунг выплакался, и ему полегчало. Как там говорят старухи: «Орошай слезами землю, гуще будет урожай». В молодости он плакал немало и по множеству причин. Но с тех пор – практически ни разу.
Двинулся дальше по тропе. В Сайгоне ему дали только одну гранату – вот эту. Что ж.
Ему велели ждать американца из гражданских, который привёз кинопроектор. Дали конкретную цель. Он как-то не спросил, почему бы тогда не послать хорошего стрелка с винтовкой. Догадывался, что гибель американца задумывали списать на несчастный случай.
Пришлось срезать путь и спуститься к ручью, чтобы обойти хутор, где жили не в меру брехливые собаки. Идя вниз по течению, он добрался до дома главы местной парторганизации. Жильцы спали. В крохотном огородике позади дома он присел на корточки, привалился копчиком к стволу дерева и зарылся лицом в колени. Отдых длился два часа.
Чунг не знал, зачем попросил своего старого друга Хао о пожертвованиях. Вступать в какие бы то ни было контакты указаний ему не давали. Впрочем, вряд ли имело смысл копаться в собственных побуждениях.
Сразу же после второго крика петуха Чунг разбудил парторга и сообщил о своём провале. Ему вручили китайский автомат «Тип-56», две обоймы по тридцать патронов в каждой и приказали возвращаться в лагерь у реки Ванкодонг, где из разношерстного сброда формировался «потерянный отряд» партизан из секты хоахао[2 - Хоахао – ответвление буддизма, возникшее в 1939 году в южновьетнамской деревне с таким же названием. С самого возникновения отличалось радикализмом и склонностью к вооружённой борьбе.]. Они объявили себя готовыми к передислокации и идеологической обработке.
– С ними были какие-то трудности? – спросил он парторга.
– Им никто не навредил. Ты не встретишь никакого сопротивления.
– Ладно. Держите оружие наготове. Только дайте мне фонарик.
Вода в реке стояла высоко. Чунгу пришлось проделать неблизкий путь до брода выше лагеря, перейти и шагать назад вниз по течению в общей сложности пять или шесть километров.
Подойдя к аванпосту – шалашу из банановых листьев и бамбука, – он условленно ухнул филином, но никто не ответил.
Тропинка привела к чёрному изрытому пятачку у реки, бывшей рыночной площади. Местное население выкосила в своё время какая-то эпидемия, а окружающие строения позднее ритуально сожгли по рекомендации практикующего врача (а больше – из суеверного страха). Однако поблизости по-прежнему стоял небольшой амбар, и теперь он служил казармой.
Молодые ребята собрались за постройкой – хоронили кого-то из боевых товарищей. Его жизнь, пояснили они, оборвалась из-за двухнедельного приступа малярии. Покойника раздели. Положили в раскрытый рот по рисовому зёрнышку, опустили обнажённого юношу в могилу глубиной метра в полтора без какого-либо подобия гроба и забросали её желтоватыми комьями сырой земли.
Чунг наблюдал, стоя в сторонке, и отмахивался от мух. Где-то на минуту ребята молча застыли над холмиком. Наконец один проронил:
– Плохо дело. Вот и ещё один от нас уходит.
Все они были молоды, некоторые – ещё совсем подростки. Их группировка никогда не входила во Вьетминь. Это были невежественные горцы с хребта Баде?н, которые даже хоронить мертвецов толком не умели.
Когда управились с погребением, Чунг встал с ребятами во дворе казармы, чтобы обратиться к ним с речью, но смог лишь повторить то, что ранее было сказано другими:
– Мы можем достать вам лекарство от малярии. Возможно, удастся переселить вас на север, в сельскохозяйственную артель – мы зовём её «колхозом», и там вы заживёте в мире и покое. Но если хотите продолжить борьбу, мы можем найти вам лучшее применение. Мы – сплочённая команда. У нас железная организация. Мы как единый крепко сжатый кулак, который, когда надо, скрывается в рукаве. Наша воля непоколебима. Наша воля – это наше оружие. Против нас не устоять и величайшим армиям колонизаторов. Мы прогнали французов – так прогоним и американцев, убьём и закопаем в землю их ставленников. Они трубят о своих победах? Пусть себе трубят. Захватчики воюют с океаном. Неважно, сколько волн они поразят, океан нашей решимости никуда не денется. Хотите ли вы быть свободными? Личная свобода – это всенародная свобода. Люди, которые возглавляли вас изначально, это знали, они впитали эту мысль вместе с учением хоахао, и вот как далеко они вас завели! Теперь же вы должны пойти с нами и идти до самого конца – который на самом деле и есть то начало, о котором мы все мечтали, заря нашей всенародной свободы.
Впервые с тех давних пор, как перестал ходить в школу, Чунг говорил и не понимал своих собственных слов.
Его послали сюда потому, что какое-то время он послушничал при храме Новой Звезды в близлежащей деревеньке. Предполагалось, что он знаком с этими людьми. Это была смешанная компания. Малышами их, оставшихся сиротами, завербовали – вернее, похитили – и увели далеко вверх по реке боевики хоахао; сами они происходили из дельты Меконга, но Вьетминь загнал их в горы. Вожаки ребят бросили юных новобранцев или были убиты. Тем временем деревня их предков опустела – сельчан разметала война. Несколько лет ребята прокладывали себе путь всё ниже и ниже по течению Ванкодонга, нигде не находя пристанища, и наконец обосновались вдоль этого участка реки, известного по всей округе своим необычайно заразным штаммом малярии – в этих краях его называли «кровавая моча». Никто их здесь не тревожил, они же один за другим умирали.
Чунг объяснил, что его собственный народ происходит из провинции Бенче, но сам он долгие годы провёл на Севере. Прямо сейчас, до воссоединения, именно на Севере лежало сердце Вьетнама.
– После воссоединения весь Вьетнам будет для нас домом. Миллионы квадратных километров Вьетнама без разделения, без переселения, без разрыва народной ткани. Каждую ночь будем мирно ложиться спать и просыпаться на другое утро тоже в мире. А те из нас, кто умрёт в пути, вот как ваш товарищ, обретут покой в могиле.
«Посмотрите на себя, – думал он, – с рождения и до смерти вас окружают только изгнание, скитание и война».
– А как нам будет жить в колхозе?
– А вы хотите работать? Там у вас будет работа и свобода.
– Но ведь мы уже давно сами по себе. Мы уже и так свободны.
– В колхозе – там свобода совсем другого свойства. («Ну да, ну да, чёрта с два, что за чудовищная ложь! – выругался он про себя. – Лучше умрите, хоть здесь, хоть там, – хотелось сказать ему, – только держитесь подальше от колхоза».) Пришло время принять вас в формирующийся отряд, который готовится выступить на север. Там, под Баудоном, есть лагерь. Дотуда предстоит далёкий поход. Можем уложиться в сутки, если выступим завтра с самого утра.
– Мы об этом уже говорили, – ответил один из ребят. – Больше ведь нам делать-то и нечего. Пойдём на север. Но сегодня ночью луна холостая. Нельзя нам выходить завтра. Прямо сразу после холостой луны нельзя в путь выходить, примета плохая. Вот мы только что ещё одного бойца потеряли из-за этих плохих примет.
– Малярия случается не из-за дурных примет или по злой воле богов. Её вызывают живые существа – слишком маленькие, невидимые для глаза, ядовитые не меньше змей, но размерами мельче пылинки. Мы зовём этих существ микробами. Послушайте же, мои юные братья. Все мы умираем. Хотите ли вы погибнуть из-за какого-то микроба? Окончательная победа будет слагаться из множества поражений. Хотите ли вы, чтобы вам нанёс поражение микроб? Чем скорее мы выступим, тем лучше.
Они лишь глазели на него – так, словно не понимали. И, вероятно, многие из них в самом деле его не понимали, потому что происходили из края выше по реке, где говорили на различных местных диалектах.
– Мы подумаем, – проронил тот же парень.
Пока они о чём-то друг с другом совещались, Чунг отошёл в сторонку и отвёл взгляд. К нему подошёл всё тот же самый парень и коснулся его руки:
– Завтра выступаем.
– Если вы так решили, – сказал Чунг, – тогда хорошо.
Всю предыдущую ночь отряд провёл на ногах, в заботах о больном товарище. Все устали. Делать было нечего, так что ребята выставили нескольких часовых, а все остальные слонялись вокруг казармы. Чунг присел у стены. Он заметил, что тут и там в соломенной кровле виднеются дыры, заткнутые смятыми пачками из-под сигарет. С пола подъедала мусор стая костлявых кошек.
Один из партизан, одноглазый юноша, приволок целую охапку зелёных кокосов.
– Моя – Моша, – сказал он Чунгу на каком-то из горских наречий и ткнул себя пальцем в грудь.
– Меня зовут, – поправил его кто-то другой.
– Моя зовут Моша, – как смог, повторил парень, повернув голову набок, чтобы Чунг попал в поле зрения его единственного рабочего глаза. Улыбнулся: у него, по обычаю горных племён, были подпилены зубы. С помощью мачете длиной с половину его собственной ноги юноша снял кожуру с верхушек кокосов. Они выпили молоко и осколками скорлупы выскребли рыхлую прозрачную мякоть.
Ему предоставили койку и даже выдали небольшую подушку. Перед Чунгом развернулась картина бивуачной жизни: один человек стоял за дверью на карауле; в казарме же пятеро резались в карты, один наблюдал за игрой, то и дело влезая с советами, а ещё один похрапывал неподалёку. Чунг и сам попытался вздремнуть, но ему не спалось. Он представлял себе, что эти ребята провели таким вот образом уже много дней. Ветер на улице стих. Было слышно, как ворочается между тесных берегов вздувшаяся река. Стемнело. Часовые покинули посты и пришли в казарму ужинать. В общем, казалось, у берега Ванкодонга стоят лагерем не больше пятнадцати тихих, истощённых людей, готовых защититься от любого, кто нарушит их покой, и, похоже, никто из них не понимает, что никому они по большому-то счёту и не нужны.
Костёр, разожжённый для приготовления пищи, дымил всю ночь, чтобы отпугнуть комаров. Чунг спал, натянув бандану на нос и рот. Остальным, видимо, чад в воздухе ничуть не мешал.
Спустя долгое время после сумерек пошёл дождь. Ребята принялись стаскивать имущество на участки, над которыми не протекала крыша, и перекладываться сами, повторяя: «Двигай! Двигай!» Вот они опять легли на новых местах, а по всей поверхности крыши барабанили капли, и повсюду сквозь неё пробивались струи воды. Из-за шума никто не разговаривал. При свете свечей Чунг видел, как их взгляды упираются в пустоту. Однако дух ребят ощутимо поднялся. Послышалось пение, зазвучал смех. Это были хорошие парни. Они всего лишь выполняли свой долг, какая бы перед ними не возникла задача. По мере того как ливень усиливался, они затыкали дыры в потолке всё новыми и новыми сигаретными пачками.
В полночь внутрь прокрались четыре собаки. Не спал один только Чунг. Когда они тишком прошмыгнули в казарму, он поводил фонариком по сторонам. Попав в луч света, собаки выскочили через открытую дверь. Огонёк прорезал дым от костра и заиграл над мужчинами и юношами, спящими кучками по два-три человека. Они лежали вплотную, а их руки свешивались одна на другую и по-домашнему, по-семейному касались друг друга.
На рассвете Чунг выбрался наружу, сел, скрестив ноги, на влажную землю и очистил ум, сосредоточившись на движении воздуха в ноздрях – точно так же он ежеутренне и ежевечерне делал мальчишкой в храме Новой Звезды. Вот уже около года он каждый день снова предавался этому занятию, и не имел понятия зачем. И паршивый же из него коммунист при таких-то духовных практиках! На самом деле он больше не был убеждён, будто кровь и революция служат полезным средством для смены понятий в уме. Кто же это сказал? – кажется, Конфуций: «Как кузнечным молотом не высечь из камня изваяние, так насилием не освободить человеческую душу». Мир здесь, мир сейчас. Мир, обещанный в любое другое время и в другом месте, есть ложь.
Эти четыре ночные собаки – то были не собаки вовсе, а Четыре благородные истины[3 - Четыре благородные истины – базовые принципы буддизма, сформулированные буддой Шакьямуни: существует страдание; существует причина страдания – желание; существует прекращение страдания – нирвана; существует путь, ведущий к прекращению страдания, – Восьмеричный путь.], преследующие во тьме его лживые речи…
…Так, сбился. Чунг вернул сознание к движению дыхания.
Снова задумался, зачем он попросил Хао дать денег.
А какое было у Хао лицо, когда он меня увидел: прямо как морда у щенка, с которым я повёл себя слишком грубо во время игры. Зверёк стал меня бояться. Я его полюбил. Ах, нет…
…Рано или поздно сознание цепляется за какую-нибудь мысль и увлекается следом за ней в лабиринт, где одна мысль разветвляется на несколько новых. Потом лабиринт проваливается сам в себя, а ты оказываешься снаружи. А внутри ты никогда и был – это только сон.
Он опять сосредоточился на дыхании.