Пляска демонов

– Я был уверен, что я не сплю, не сплю с самого вечера. Когда же я уснул?.....

Френсис встал, совершенно озадаченный.

– Вы куда? – беспардонно спросил Алистер.

– По нужде!.... – недовольно ответил юный лорд.

Сны ему снились редко, даже очень редко, и никогда не запоминались. А тут такое!....

Вернувшись в свою опочивальню, Френсис лег, укутался в одеяла, но Алистера не отпустил, а принялся с ним болтать о том, о сём, хотя очень скоро выяснилось, что общих интересов у молодых людей нет. Новый премьер Дизраэли был прав: в Англии действительно существовало две нации, одна та, про которую писал Диккенс, другая та, которая была в состоянии купить его книги. Как и положено разным национальностям, они говорили на разных языках, одни не умели читать по-английски, другие слишком много писали и мало делали. Глядя теперь на Алистера, Френсис не стал судить, плохо ли это или хорошо. За добродушие он даже готов был со снисходительностью простить деревенскому парню косность мысли. Обидно было другое: казалось, вот он, шанс, чтобы подружиться, вот он, человек, над которым можно господствовать всю жизнь, и сам Алистер был податлив и вполне расположен к милорду, как, впрочем, и ко всем людям, но Френсис был слишком разборчив, щепетилен и требователен. Звать Алистера посмотреть мир, означало предложить проехаться до ближайшей станции железной дороги, а краем света для него был Карлайл или Глазго. Пускай – решил для себя Френсис – Алистер остается на ферме своего отца, дальше границ которой не простирался его кругозор, а он, Френсис, когда закончит с делами, уедет далеко-далеко от Голлоуэя и вернется ли сюда снова, неведомо никому. А при таком раскладе, зачем какие-то теплые отношения, расставания и разочарования? Довольно и того, что этот человек, так близко сидевший к его постели, совсем не тот….. На этом мысль Френсиса оборвалась, и предрассветный сон одолел его сознание.

Проснувшись утром, Френсис обнаружил в кресле возле себя Алистера, мирно и беззаботно посапывающего, будто дородный поросенок. И слуга стал лорду еще более отталкивающе несимпатичен.

За завтраком Маргарет всячески расхваливала своего внука, говорила, что он очень смышленый и богобоязненный….

– Смышленый и богобоязненный, – как будто про себя, но все же вслух повторил Френсис, у которого в голове не укладывалось, как такое может быть.

Он уже окончательно для себя решил, что этот человек, с которым свела его судьба, ему совершенно неинтересен, безразличен, хотя, может быть, его родители и надеялись, что у сына и внука есть какое-то будущее при юном лорде.

После завтрака Френсис поехал по окрестным имениям. Все следующие дни он только тем и занимался, что наносил визиты местным лендлордам. Хотя визиты вежливости юного баронета Дандренан с целью свидетельствования почтения скорее походили на насмешку, а потому воспринимались местными с некоторой настороженностью. Как нетрудно догадаться у семьи Максвелл отношения с людьми своего круга были очень сложные. Аристократия вообще отказывалась знать сэра Арчибальда после его брака с парижской куртизанкой, брака, который мог быть признан недействительным по английским законам, с последующим установлением опеки над потерявшим голову лордом и отдачей его шлюхи в работный дом, если бы мать сэра Арчибальда – баронесса Маргарита Дандренан – вопреки всякому здравому смыслу не согласилась с выбором сына. Бабушка Френсиса была из матерей, еще хранящих дикие нравы Горной Шотландии, для которых зов крови и родственные чувства были сильнее викторианских приличий. Даже если бы пришлось выбирать между любовью к сыну и преступлением закона, она бы, не испугавшись, выбрала любовь. К счастью для процветания Британской империи таких людей, которые были преданы кому-то другому более, чем самому себе, оставалось все меньше и меньше.

Со своей стороны Максвеллы ненавидели самодовольное светское общество Лондона пуще гнойного сифилиса. Чтобы продемонстрировать ему своё пренебрежение сэр Арчибальд даже отпустил густую, окладистую рыжую бороду a la апостол Петр, как выразились бы раньше, но с некоторых пор все чаще можно было услышать сравнение с Карлом Марксом. В Лондоне Максвеллы знались только с 3 домами. В Голлоуэе и Дамфрис-шире они поддерживали отношения только с различными ветвями клана Максвелл. Но отношения эти никак нельзя было назвать дружественными в силу замкнутого и отчужденного характера лордов Дандренан, а так же тех вольнодумств, которые они себе позволяли. Позапрошлым летом, например, сэр Арчибальд на ужине в Кэрлавероке заявил:

– Главное правило хорошего тона нашей победоносной эпохи – это молчать. Не рассуждать, не анализировать, не говорить о том, что видишь: как дети мрут от голода, как женщин превращают в скот, как множиться нищета и бесправие рабочего люда. Если будешь молчать обо всех болезнях нашего просвещенного общества, сможешь прослыть уважаемым гражданином и…. un farfait honn?te homme.

Если бы разговор происходил где-нибудь во Франции, за столом обязательно нашелся бы остроумник, который с насмешливым видом назвал сэра Арчибальда социалистом. Но в сумрачном Голлоуэе в подтверждение слов Максвелла за столом установилось гробовое молчание. В следующее лето 1874 года Максвеллов из Дандренана больше не приглашали в Кэрлаверок. Не больно-то было и нужно. Вся беда английской аристократии и даже мелкопоместного джентри состояла в том, что все их богатства были заключены в земле, как заклятые клады гномов. Они были повязаны многочисленными мертвыми обычаями, которым по ходатайствам многочисленной родни английские суды всегда придавали видимость законности. В итоге даже простое пользование доходами от имения предков оказывалось под неусыпным общественным надзором, и в случае потери общественного уважения любой с легкостью мог лишиться достатка и состояния, поскольку суд исходил не из равенства сторон, а из общественного мнения об истце и ответчике. Страх общественного осуждения был так велик, что напрочь лишал людей гордости, совести и личной свободы, превращая их в рабов буржуазных устоев.

В Дамфрисе Френсис побывал у тетки своего отца – миссис Джанет Джек-Максвелл и её сына, баронета Джона Максвелла, – первого претендента на Дандренанское аббатство после Френсиса. Миссис Максвелл была строгая, глупая и упрямая женщина 66 лет, настолько сильно затянутая в корсет пуританских условностей, что ни единый вздох свежей мысли не мог проникнуть в её рассудок. У неё был один сын и 4 дочери, из которых только одна была замужем. Остальным не нашлось приданого, а любовь в Викторианскую эпоху была неприлична. Семья была бедна, баронету Джону Максвеллу было уже 46, но ни одна приличная семья в Голлоуэе не собиралась выдавать свою дочь за бесперспективного мелкого государственного служащего. Незамужние сестры его давали уроки, а их мать считала, что судьба к ним несправедлива, и винила во всем сэра Арчибальда с его расточительностью.

В Дамфрисе Френсис встретился и с другим двоюродным дядей – сэром Джеймсом Максвеллом. Он был всего на 4 года постарше Френсиса, и родился, как поговаривали, от горничной миссис Джанет, но достопочтенная госпожа во избежание скандала признала ребенка родившимся из своего 45-летнего чрева. У Джеймса был старший брат, родившийся и узаконенный аналогичным способом. Его звали Алан в честь отца – баронета Алан Максвелл, который спустя два года после рождения самого младшего сына погиб на охоте при загадочных обстоятельствах. Титул баронета унаследовал законный и старший сын Джон, Алан стал зваться сквайром, а самый младший в семье Джеймс должен был довольствоваться званием рыцаря. Баронет Джон годился своим единокровным братьям в отцы, будучи старше одного на 23 года и другого – на четверть века. Оба приемыша были люто ненавидимы Джоном и его матерью, и в детстве подвергались всяческим унижениям, избиениям и гонениям, разумеется, в рамках викторианских приличий с видимостью заботы о благочестии подрастающего поколения. Сквайр Алан вырос терпеливым лицемером и приспособленцем, доносчиком и льстецом, учтиво кланяющимся и уничижающимся, внешне благодарным своим мучителям и гонителям за школу жизни. Таких презирают, но люди высокого положения, начальники и господа в них весьма нуждаются, потому что иначе пришлось бы делать всю грязную работу самим. Теперь Алан ждал прихода, надеясь стать преподобным пастором.

Джеймса выгнали изо всех пансионов, потому что, чем сильнее его наказывали, тем больший поджог он потом устраивал. А когда приходиться выбирать между склонностью к садизму, за которую еще получаешь плату, и риском потерять всё имущество, ни один самый жестокий содержатель исправительного учреждения не станет медлить с выбором. Хулиганистого мальчишку отдали на воспитание бывшей горничной, как будто его настоящей матери, начав выплачивать кое-какое содержание. Джеймс вырос наполовину уличным хулиганом, наполовину рыцарем Максвеллом. Он был позором семьи, безалаберным шалопаем, мотом и волокитой. Миссис Максвелл вынуждена была терпеть все это, поскольку сама же признала его своим сыном, а если не оплачивать долги и не платить девицам и акушеркам, скандалы могли дурно сказаться на служебной карьере и брачных планах её единственного сына баронета Джона. Так что последние лет 9, примерно с 12-летнего возраста, сэр Джеймс только тем и занимался, что с удовольствием мстил своим названным матери и брату за предшествующие годы издевательств.

Сэр Арчибальд не любил всех своих кузенов, хотя к Джеймсу относился наиболее мягко, скорее нейтрально, чем недоброжелательно, и это чувство передалось Френсису. Они встречались с Джеймсом не так часто, но у них установились вполне ровные отношения. Они даже придумали в шутку называть друг друга дядюшкой и племянничком, иногда добавляя эпитет «любезный». Френсис смотрел на Джеймса и видел вихрастого, неопрятного, но вполне привлекательного молодого человека с открытым, веселым лицом, носившим печать фамильного благородства или самостоятельно приобретенного интеллекта. В любом случае его физиономия не была тупа, груба, а скорее выражала какое-то храброе мальчишество, будто Джеймс не наигрался в детстве, а на все общественные условности и правила приличия ему было плевать. Может поэтому, они и могли общаться с Френсисом. Но Френсис был испорченным ребенком. Он всегда сознавал, что стоит на неизмеримо более высокой ступени социальной лестницы, чем Джеймс, и что он оказывает ему большую честь, удостаивая его своим вниманием. Другой, более самолюбивый и кичливый, на месте Джеймса, верно, не стал бы терпеть подобной заносчивости и порвал с Френсисом, но Джеймс был свободен от грехов тщеславия и гордости, а потому совершенно естественно тянулся к своему ровеснику и родственнику, и не обижался, когда тот позволял себе высокомерные и неодобрительные высказывания относительно занятий, забав и образа жизни Джеймса. Два года назад дядюшка попытался совратить племянничка, показав ему неприличные картинки с обнаженными девицами, каковая фамильярность вызвала у Френсиса такой приступ гнева, что с той поры до последнего лета они не общались, Френсис не хотел больше видеть Джеймса и только, когда прошедшим летом вся семья Максвеллов Дамфрисских приехала в Дандренан и остановилась в бывшей монастырской гостинице, дядюшка с племянничком сумели восстановить приятельские отношения. Тем не менее, Френсис держал Джеймса на расстоянии, будто прокаженного. Хотя на самом деле, Френсис, наверное, ему завидовал, завидовал его цветущей и располагающей к себе юношеской внешности, его вьющимся кудрям и лучащимся задором глазам, никогда не меркнувшими из-за сумрачных раздумий; завидовал той легкости, с которой Джеймс общался с людьми любого социального круга, заводил знакомства, не стесняясь себя и даже не задумываясь, как он выглядит со стороны, в отличие от Френсиса, который мечтал быть свободным от предрассудков, но только мучился размышлениями, как окружающие к нему относятся и что про него подумают; одним словом, завидовал той легкости, с которой Джеймсу в крайне тяжелых материальных условиях удавалось жить. Может, Френсис даже завидовал, что Джеймс совершенно свободен от детской привязанности к родителям, к той горничной, которая его воспитывала, в том смысле, что любить-то он её любил, как родную мать, но эта любовь нисколько не ограничивала его жизнь, полную приключений. Он не был привязан к материнской юбке, а ходил с друзьями по кабакам, по девицам, по ярмаркам, ездил летом на пляж – и все это было совершенно обычным делом, не требовавшим никакого душевного усилия и угнетения воли или чувств. Нет! Френсис не хотел с этим соглашаться! Он был предан своим родителям – а кому еще можно быть преданным в этом подлом мире? И вся его жизнь принадлежала не ему самому, а семье и это называлось ответственностью – понятием, незнакомым Джеймсу Максвеллу. И что он вообще мог знать о приключениях? Парижские катакомбы, гондолы на Венецианских каналах, Шильонская тюрьма – вот настоящие приключения!

Встретившись теперь, посреди осени, со своим двоюродным племянником Джеймс приятельски позвал его выпить в пабе, потом погулять в борделе, где они сели играть в карты. То ли от того, что Френсис ничего не пил в кабаке, а только делал вид, то ли от того, что во время игры Джеймс больше обращал внимание на проходивших мимо него проституток, чем на свои карты, Френсис вскрыл его на 50 фунтов. Поскольку наличных денег у рыцаря не было, он отдал в залог отцовские часы, взяв с баронета слово, что тот будет их держать у себя, пока у Джеймса не появляться деньги, чтобы их выкупить, т.е. до греческих календ, как выражались в Античные времена, или до морковкиных заговенок, как выражались на русском флоте, ходившем под Андреевским флагом Шотландии.

Уже на следующий день Френсис отправился в Карлайл, чтобы заложить выигранные часы в ломбарде. Ожидая в Локерби поезда из Глазго, Френсис обратил внимание на толпу молодых людей одного с ним возраста, собравшихся со всего графства Голлуэй для службы в британской армии. Им уже выдали красные мундиры, но еще не нашили никаких опознавательных знаков. Было забавно наблюдать, как они не могли усидеть на месте то ли от нервозности ожидания, то ли от буйства молодой крови, ходили по вокзалу, знакомились, смеялись, устанавливали иерархию. Френсис вглядывался в их лица и проникался презрением, смешанным с некоторой долей страха. Презрение проистекало от того, что все они были добровольцами – все они могли избежать участи подвергаться самым изощренным телесным наказаниям, которые заносчивые английские офицеры-аристократы только могли выдумать, и никто не заставлял их отправляться кормить москитов в Капскую колонию или ядовитых змей в Индию. И все же они продали себя королевской армии от бедности, из желания помочь своим семьям, по крайней мере, избавив их от прокорма лишнего рта. Продать своё человеческое достоинство – это все, на что у этих прыщавых юнцов хватило ума, тупость которого была запечатлена на их грубых лицах. А страх Френсиса одолевал от того, что он не знал, как ему поступить, если эта толпа молодежи пристанет к нему, что было вполне вероятно – этим парням из шотландских деревушек теперь надлежало учиться самой безумной, бездушной и агрессивной жестокости, которую в гражданской жизни называют хулиганством, а в армии считают солдатской доблестью и стремятся убить ею всё человеческое. Ведь с чего-то надо начинать, и почему бы не начать прямо сейчас с него, с Френсиса, кажущегося таким слабым и беззащитным?

К счастью подошел поезд из Глазго, и юный лорд, бросив горделиво-надменный взгляд на толкающуюся возле вагонов третьего класса толпу новобранцев, пошел в первый класс. Да, он считал себя умнее, лучше и достойнее всех этих ничтожных мальчишек. Да, он не мог изменить образ жизни в Англии, но и служить ей он не стал бы.

В столице Камберленда Френсис договорился с антикварами и старьевщиками о покупке всей мебели, утвари и прочей рухляди из Дандренанского аббатства. Легенда была вполне пристойная – он хотел обставить дом по последнему слову лондонской моды. Еще он занял под собственноручно выписанный вексель сумму равную 400 фунтам стерлингов, но не наличными деньгами, а опять же векселем на Credit de Lyon на сумму 10 000 франков. Ростовщик наивно полагал, что очень удачно обманул несмышленого лорда, сбыв с рук вексель, который он мог обналичь только в Лондоне. Он не знал, что Френсис уже наделал долгов в Дамфрисе на общую сумму 200 фунтов наличными, а леди Аделаида Максвелл, уезжая из Лондона на континент, заняла на свою поездку 1000 гиней. Таким образом, вся семья Максвелл была в долгах как в горностаевой мантии. И никакие доходы будущих периодов от Дандренанского манора не могли покрыть эти ничем не обеспеченные долги. Френсиса Максвелла неотвратимо влекло на встречу с неумолимой судьбою.

После этой поездки в Карлайл, Френсис окончательно уверился в правильности выбранного пути. За последние лет 10 этот город из провинциального захолустья превратился в промышленный центр Камберленда и всей Нижней Шотландии с заводами и фабриками, проститутками на грязных и вшивых улицах, гнилыми и тифозными кварталами рабочих трущоб. За весь этот смрад и гниль Френсис ненавидел Лондон, но Карлайл – это была самая Англия, настоящая, бесчувственная и немилосердная, но спесиво зазнавшаяся в превосходстве собственного интеллекта и цивилизованности. Да, скорее всего, он просто ненавидел Англию и мечтал поскорее из неё сбежать.

В Дандренане все приготовления были закончены и, проезжая Дамфрис на обратном пути из Карлайла, Френсис послал папе, остававшемуся в Лондоне, лаконичную телеграмму: «Все готово, приезжай». Это означало, что сэр Арчибальд может отправлять в аббатство оценщика из банка Ротшильдов. Френсису оставалось только ждать его приезда.

Делать вдруг стало нечего. Однажды утром Френсис и Алистер пошли гулять по поместью. Алистер вообще считал, что они уже вполне подружились с юным лордом, хотя Френсис держал его на приличном расстоянии и сам не искал его общества. Вот и теперь Алистер просто навязался Френсису, а тот, повинуясь временной слабости, не стал гнать слугу прочь. Беседуя о сущей ерунде, молодые люди прошли насквозь весь Алан-вуд, названный так в связи с тем, что именно здесь 19 лет назад во время охоты сломал себе шею баронет Алан Максвелл, дядя сэра Арчибальда. Вообще большую часть Дандренанского манора составляли охотничьи угодья – лес Шамбели, Лох-вуд, Мэби-форест, населенные многочисленными цаплями и жаворонками. В густых камышах, которыми зарастали берега бесчисленных ручьев и речушек, на гиблых, непроходимых торфяниках, у дичи были самые раздольные гнездовья. Френсис и Алистер не заметили, как вышли к ручью Гленсон-Берн, являвшемуся естественной границей Дандренанского манора. Френсис, как и его предки, участвовавшие в набеге Дугласов на Северные графства, за которым воспоследовала кровавая бойня при Чеви-Чейс, не считал для себя зазорным нарушить естественную границу и погулять по чужой земле. В этом было даже какое-то хулиганское издевательство над освящённым буржуазной нравственностью правом собственности. Он уже начал задумываться над переправой, но Алистер стоял на Дандренанском берегу как вкопанный с видом самым предостерегающим. Когда же Френсис позвал его с собой, слуга менторски погрозил пальцем:

– Никак нельзя, милорд, отсюда начинаются владения Озерной Ведьмы.

– Какой ведьмы, о чем ты говоришь? – сморщился Френсис, которого всегда раздражала человеческая глупость.

– Самой, что ни на есть настоящей ведьмы, сэр, – белой, маленькой, страшной, – весь дрожа от подобных мыслей, ответил Алистер и суеверно перекрестился.

Френсис знал, что на западе его манор граничит с землями Гамильтонов из Березовой Долины, а дальше лежат земли той ветви Дугласов, с которыми всегда роднились Максвелл-Хэрисы. Ни о какой ведьме, Ниневен или Кэллэх Бхёр, он никогда не слышал, может потому, что никогда не разговаривал ни с кем из местных. Как он ни пытался заставить Алистера пойти с ним, как ни убеждал его в беспочвенности любых опасений, слуга упрямо отказывался повиноваться благородному лорду. Наконец, Френсис смирился и пошел домой с Алистером. Всю дорогу слуга убеждал лорда, что все предания про Озерную Ведьму – сущая правда, что между озерами Артур и Локаберн часто пропадают люди, что ведьма является заплутавшим путникам в ночную непогоду и заманивает их к себе. Френсис слушал все эти россказни, и смертная тень все более густым покрывалом ложилась на его чело.

Пообедав, юный лорд велел оседлать Лэма, проверил, заряжен ли кольт, и, лихо вскочив в седло, поскакал в самую гущу Мэби-форет. Он доехал до Гленсон-Берн и смело пересек его.

IV

Мы скоро в холоде очутимся печальном,

И наших кратких лет, прощай, о свет живой!

Бодлер «Осенняя песнь»

Часа два Френсис ездил по чужому лесу, по хитросплетению незнакомых троп, часто оканчивавшихся болотным тупиком, пока, наконец, не выбрался к Лох-Артуру. Берега озера были совершенно заболочены, к воде пробраться было никак нельзя, разглядеть, что-то на противоположном берегу тоже не представлялось возможным, разве что с риском быть поглощенным метановой трясиной. Свинцовые тучи сгущались на осеннем небе и отражались в водах озера какой-то непроницаемой, зловещей тайной. Френсис спешился, прошел взад-вперед вдоль берега, и вдруг обнаружил тропинку – гать из березовых поленьев, проложенную между торфяных кочек. Осторожно ведя коня под уздцы, Френсис пошел по этой гати, она утопала у него под ногами и сапоги по щиколотку оказывались в черной грязной жиже. Следовало бы вернуться, но самодурский характер Френсиса уже довольно знаком читателям.

Наконец, вышли на твердую землю, Лэм радостно заржал, а Френсис увидел на пригорке сквозь голые ветви деревьев небольшой коттедж, построенный лет эдак 10 назад, не более, – от того Френсис о нём ничего и не знал – на старинных картах Голлоуэя, которые он в доскональности изучил, этого строения не было.

Чем ближе Френсис подходил к загадочному коттеджу, тем отчетливее становились его очертания – это было 2-х-этажное, сложенное из местного серого гранита здание в английском сельском стиле, довольно удаленное, как теперь понимал Френсис, от дороги Дамфрис-Далбити. В силу того, что коттедж стоял на некоторой возвышенности, из окон второго этажа должен был открываться чудесный вид на Лох-Артур, хотя подхода к берегу, вероятней всего, не было и здесь, однако Френсис мог и ошибаться. Летом, под сенью березовой листвы, колышущейся от легкого морского ветерка, долетающего с Солуэй-Ферта и защищающей от солнечного зноя, вдали от посторонних глаз, этот приют надежды и покоя должен был быть самым чудесным местом во всей Нижней Шотландии. Френсис невольно сравнил сказочный коттедж с открытым всем ветрам Дандренанским аббатством посреди голой вересковой пустоши. За этими мыслями Френсис не заметил, как подошел к заборной решетке, окружавшей коттедж. В беседке перед домом Френсис увидел ту, которую называли Озерной Ведьмой. Это была закутанная в белую вязаную шаль восхитительная девушка лет 16, чьи волосы были белее первого снега, выпавшего на вершины Камберлендских гор, а кожа настолько прозрачна, что под ней видны были сосуды, голубые как воды Нита. Такой потусторонней красоты Френсис не встречал еще и даже представить себе не мог, а потому принял девушку за фею, принцессу эльфов, настолько она была бесплотна и далека от реальности.