«Мама, верни мой звездолёт!», или Исповедь Особиста Шмакодявки

Но книжка «Рассказы о животных» Сетон-Томпсона, тайком подсунутая ему, восьмилетнему, Отцом, сделала-таки своё дело: птицы, большие кошки, крысы, медведи, лисы, собаки, волки, шакалы, иноходцы и прочие парнокопытные жили в его освещённых пододеяльным фонариком снах и пестовали в нём умение анализировать инстинктивные физиологические и даже просто грубые физические, стадные, а подчас хищные и кровавые движения, относящиеся, как выразилась бы его чистоплотная во всех отношениях Матушка, исключительно к первой сигнальной системе. И эти хищные движения вкупе с живыми иллюстрациями, увиденными в результате походов с Отцом в московский зоопарк, зарождали в его ещё не окрепшем сознании первое шаткое восприятие, а затем и более глубокое понимание сложных взаимосвязей между диким миром фауны и так называемой «второй сигнальной системой», придуманной учёными-физиологами и – этологами единственно ради красного словца, дабы со всей изощрённостью иезуитов и адептов гомо-, извините, сапиенса не упасть лицом в грязь перед теми элементами пирамиды дарвиновской эволюции, которые находились и ещё имеют счастье находиться ступенью чуть ниже и ниже, и ниже, но… которые миллиардами лет состояли между собой в диалоктике марксового отрицания пройденного, ругавшегося страшными матами с по?свистом на своих более слабых и пугливых предшественников, и вознесли-таки, наконец, всеми невербальными и вербальными способами этого гомо-, блядь, сапиенса как Царя Горы животного мира живых и мёртвых на вершину земного мироздания, хотя сами в неизбежности вечной и лютой борьбы за выживание втайне мечтали тоже просто бессовестно покайфовать.

Но кто бы мог подумать, что все ухищрения матушки-природы, тужившейся два с половиной миллиона лет в мучительных схватках рождения Совершенства, выльются лишь в то, что всего через несколько десятков лет с момента разрушительных событий Второй Мировой войны, последовавших за волной пропаганды укрепления стати человеческого тела в его ярко выраженном мужском и, в противоположность ему, ярко выраженном женском обличьи, вершину массового европейского вкуса в мире животных, как живых, так и мёртвых, увенчает попсово поющая бородатая транссексуалка австрийского происхождения Кончита Вурст ибн Колбассова!

* * *

Она приготовилась нежно и тщательно пеленать ребёнка. Ну и что, что дитю было уже четыре, Она просто так привыкла: после первых пеленаний Она поняла, что не в силах отказаться от этого наркотика. Начиная с самого момента рождения своего долгожданного сыночка – или нет, ещё когда он был в Её утробе, или, может быть, даже раньше – в последних классах школы, когда Она мечтала, сидя за партой, как выйдет замуж, как родит, как будет заглядывать в глазёнки своему крохе, – Она дала себе клятву, что никогда не отдаст его им! Ни за что, ни за какие коврижки, ни под какими пытками, ни за какие расписные посу?лы Она не отпустит его от себя! И сейчас, разложив белую пелёнку на столе, покрытом светло-коричневой клеёнкой, и бережно поместив на неё своё драгоценное убаюканное бэби, Она с нежностью прислушивалась к его ровному дыханию. В этот момент зазвенел телефон. Она пошла отвечать, и, пока Она говорила на кухне, откуда также доносились голоса Её гостей, в комнате послышался звук резкого тупого удара. Когда Она, стуча каблучками, вбежала в комнату, где на столе ещё недавно лежало Её спящее сокровище, то увидела, как рахитичный сынок, парализованный дикой болью, корчится на полу с перебитым дыханием, а в верхней части лба, где Она обычно гребешком раздвигала ему аккуратный проборчик, назревает кровавая шишка. Она наклонилась к нему, перевернула тельце, чтобы внимательно оценить состояние, а он, глядя куда-то не на Неё не своими расширенными глазами, только выдавил из себя: «Ма-мамма, поччему?!» Выход был найден моментально: Она была просто обязана запеленать его до конца! Принятое раз решение Она не привыкла менять и тут же, схватив отпрыска, быстро положила его на стол, привычными движениями профессионально замотала в одеялко, оставив ручки внутри, прижала получившийся свёрток к груди и с покачивающими движениями заходила по комнате, тихо нашёптывая скорее себе, чем ему: «Вот теперь у нас всё будет хорошо… Теперь мы будем всегда вместе…», а про себя взяла на заметку, что в будущем в целях безопасности будет класть его не на стол, а прямо на? пол. Впоследствии это даже пригодилось Ей в воспитательных целях, поскольку позволяло сохранять между ним и собой допустимую дистанцию и сержантским голосом провозглашать команду: «Подъём!» Она даже часто и подолгу репетировала её перед зеркалом. И когда свёрток не реагировал на Её команды, Она просто аккуратненько, зажав в кулак остатки всей своей Великой Материнской Любви, начинала будить его – вначале тихонько, сняв туфлю, мыском, а потом – поняв, что свёрток по-прежнему не подаёт никаких признаков жизни, – всё сильнее и сильнее пина?я его, чтобы он всё-таки «ЗАРАБОТАЛ». Порой Она, в угаре, даже ловила себя на том, что свои белые туфли с заострёнными и укреплёнными вишнёвыми мысками Она так и не сняла.

..о том, когда «я» и обо что на самом деле ударился головой в первый раз, следует спросить у Мамы.

Голубой вагон, или Кое-что о позавчерашнем отдыхе

Голубой вагон бежит-качается,

скорый поезд набирает ход…

    Песенка Крокодила Гены

Электричкой из Москвы

я поеду, я поеду в никуда…

    Ва-Банкъ

Возьми меня с собой

в тот дивный дальний край…

    Вячеслав Бутусов

Оранжевые мамы оранжевым ребятам

оранжевые песни оранжево поют!

    Анастасия Стоцкая

Листья жёлтые над городом кружатся,

С тихим шорохом нам по?д ноги ложатся.

И от осени не спрятаться, не скрыться.

Листья жёлтые, скажите, что? вам снится.

    Маргарита Вилцане и Ояр Гринбергс

Вагон мерно покачивался. Ноги не доставали до пола. Впервые сидя в поезде метро рядом с Ним, он не понимал, где находится. Она – на коричневых сиду?шках прямо напротив Них, смущаясь окружающих пассажиров, поначалу в отчаяньи отвернулась, а затем вновь настойчиво строго, но любяще посмотрела на него, на его безвольно отвисшую нижнюю челюсть, с некоторой неприязнью увидев, как из угла его рта по подбородку безнадёжно дебильно, бесконечно медленно и невыразимо печально вытекает пузырящаяся слюна, и попыталась заботливыми материнскими глазами поймать его блуждающий взгляд. Но его взгляд, хотя и блуждал где-то в досягаемости, но не зацеплял делавшихся ему знаков, несмотря на то, что Она снова и снова предпринимала попытку сказать ему то, что? потом всегда повторяла в минуту таких рецидивов в течение всего периода его взросления, а иногда уже во взрослом состоянии, когда он приходил к Ней в чём-то помочь по дому и перекусить, и теперь, в его нынешнем беспомощном детстве, – повторяла то, что? Она непременно должна была донести до него в данный момент, пока никто не увидел, – хотя весь вагон давно уже с интересом поглядывал на любопытную семейку, – донести теперь же, срочно, как самая заботливая Мама в мире, призванная следить и исправлять – кто, как не Она! – любые недостатки своего драгоценного, должного стать образцом для подражания и настоящим мужчиной сынули:

– Закрой рот! – и сама, как всегда в таких случаях, глядя прямо на него, несколько раз с магическими повторами сомкнула свои наманикюренные либо красным, либо, как в этот день, коралловым, переходившим в тревожный оранжевый, цветом, изысканные интеллигентские пальчики у своего рта, как всегда накрашенного губной помадой какого-либо пурпурного оттенка либо же, как сейчас, подобного Её маникюру цвета нежной заботы и какой-то светлой тревоги. Одновременно с этим жестом шаманки Она не?мо, но показательно, подобно рыбе в аквариуме, прихлопывала своим ярким ртом вплоть до того момента, пока он не обратит своего, или уже не своего, рассеянного внимания на эти жестикуляции и мимические па?ссы и не встретится с Ней взглядом и пока до его спящего наяву сознания не дойдут передаваемый Ею сию минуту оранжевый сигнал и вся важность этого сигнала для его настоящего и его бу?дощности.

Но Настоящий Мужчина упрямо не замечал Её.

– Это какая?! Мы свою не проехали?! Нам не здесь выходить, случайно?! – вдруг озабоченно спросила Она, искренне всполошившись, активно вертясь во все стороны в поисках не расслышанного никем по общей невнимательности названия станции и в то же время обращаясь то ли к нему?, то ли к Нему?.

– Эй! Тебя вроде спрашивают о чём-то! – окликнул Он сверху Настоящего Мужчину, которого держал за детскую ручонку. – Заснул, что ли?! Эй! – и Он дёрнул его ладошку, пытаясь пробудить от летаргии. А потом, потеряв всякую надежду на успех, махнул отделывающимся жестом в направлении Неё:

– Успокойся, давно проехали. Причём далеко и надолго. Это «Пионерская» – он сюда сам потом приедет, в своё время. Если успеет, конечно, – и ехидно прибавил, снабдив новую издевательскую гипотезу нарочитым покачиванием влево-вправо поднятым вверх указательным пальцем левой руки с зажатыми в ней перчатками:

– И если доживё-ёт ещё!

Она вздрогнула с исказившимся лицом. Но Он снова отмахнулся – на этот раз вальяжно-успокаивающе:

– Да ладно! Не та «Пионерская», что ты подумала, другая! Нечего дё-ёргаться! – тем самым отвлекая Её от возможной запоздалой истерики.

– Какая?! Где?! – закудахтала Она.

– Ну… там, там… Там есть ещё одна «Пионерская», станция электричек, кажется… Что-то строят там они, что ль… В том царстве… Или в то царство дорогу прокладывают, всё никак не достроят… Там у них помехи какие-то, что ли…

– У тебя, что ль, помехи в твоём радиоприёмнике? – попыталась неуклюже съехидничать Она.

– У них, говорю, помехи. Ты бы за своим приёмником лучше следила. Поняла, про какое?!…

– Ха?м трамвайный! Тридевятое, что ль? – ухмыльнулась Она, всем своим видом выражая сомнение.

– Ага… тридеся?тое! – грубо передразнил Он Её возобновившиеся сказочные настроения.

– Да ладно тебе! Таких царств нет! Есть Тридевятое Царство, а Тридесятое – это Госуда-арство, – Она величаво махнула маникюром, словно освобождаясь от сказанного Им.

– Успоко-ойся! Говорю «Тридесятое» – значит, Тридесятое!

– Это почему это?! – возмутилась Она.

– Раздевсятое, мать твою! Потому что не?т у них там никакого государства, и Госуда-арства тоже не?т. Ни тридевятого, ни тридесятого, вообще – никакого… Одно царство да царствование… – и Он, побудительно подмигнув маленькому, настороженно следившему за их разговором, наставительно и успокаивающе прибавил:

– Не бойсь, там по-другому пишется… Римские знаешь вот циферки такие? – и, поймав его безвольное секундное внимание, Он быстро, но чётко взмахнул указательным пальцем, как бы трижды перекрестив перед ним воздух и прочертив древнеримскую тридцатку, а потом увенчал свой вердикт:

– А церквей-то, церкве?й сколько понастроят: тут и там! там и тут! На каждом углу! С крестами! Ад – да и только! – и ошарашенно-глумливо провёл ладонью по своему интеллигентному, но сейчас выражавшему полный сарказм лицу, – тем самым как бы сменив маску. А маленький мальчик рядом с Ним на слове АТ перевёл напряжённый взгляд с Него на Неё и обратно.

Из динамиков вагона послышалось: «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция – «Кунцевская», платформа слева!» Поезд вновь тронулся…

– Ну, давай! Теперь рассказывай! – сказал Он с горящими любопытством глазами Сидящей напротив них, словно Она обещала им обоим, но до последнего придержала какую-то увлекательную интригующую историю, – и стегнул перчатками по второй ладони.

– Что? расска?зывать-то? Ты о чём вообще? – спросила Она уже вроде бы хладнокровно, но хладнокровие это было заметно напускное, резко нацепленное Ею на себя и как-то ускоренно переохлаждённое.

– Да так, ни о чём… На всякий случай спросил… Может быть, просто что? забыла рассказать… – изобразил Он лёгкое равнодушие.

– Ну, а я что? должна?! Всё, что? я помню, я сразу рассказываю или уже рассказала, – возмутилась Она.

– Так рассказала или рассказываешь? – съехидничал Он.