«Мама, верни мой звездолёт!», или Исповедь Особиста Шмакодявки

– Мы ни на чей не успеем! Если ты будешь думать так долго. Мы и на твой День рождения тоже не успеем, уверяю тебя, – издевательски мнимо успокаивая его с уже занятого Ею, хоть и теперь не столь далеко от него, но всё равно более выгодного положения, Она одарила его улыбкой, за которой последовал резкий выдох в направлении почему-то поднятой им сейчас как раз в сторону Неё и чуть согнутой в локте левой руки с воображаемой пылавшей ярким пламенем охотничьей спичкой.

– А когда у меня будет деньраждение? Когда?! – настойчиво спросил Охотник, поставив левую ногу сразу через ступеньку и всё ещё цепко держа в своём сознании теперь чуть заколебавшееся пламя на вытянутой руке, всем своим торжественным геройским видом показывая, что ему, в принципе, всё равно? и по?ровну и на Её выдохи, и на Её вдохи.

– Вот вначале пойдём, а потом узнаем. Раз уж ты такой настойчивый попался, – ухмыльнулась Она, но как-то по-матерински любовно.

– У кого узнаем? – стоял он на своём.

– Там узнаем.

– А свечки будут?

– Будут тебе и свечки, и клизма, и Клязьма[1 - Клязьма – река, петляющая на северо-восток от Москвы множеством крутых поворотов и излучин. (Примечания автора.)]… И Клязьма в клизме, и из клизмы. Будет всё, что? к этому прилагается!

– На деньражденье? – взбодрился он.

– На Дне рождения. А где ж ещё?! Или ты не хочешь? – решила Она поддеть и его детскую любовь к торжественным событиям, и – заодно – его самолюбие.

Он помолчал, вздохнув, взвесив только что услышанное, а потом, понуро отвернувшись от Неё, начал рассуждать вслух, поминутно разводя руки, шмыгая носом и помогая себе обиженными кивками подбородка:

– Не-ет, я не хочу-у! Клизьму ты мне уже стаавила! А кляузьму я знать не зна-аю, – тянул он с горечью, шаркая задниками больших не по размеру тапочек по пройденным ещё недавно вверх вслед за Ней лестничным пролётам – но теперь уже вниз, на исходные позиции, обратно к квартире номер два, поближе к Бабушке, – и наконец, уже снизу, окончательно определившись, звонко выпалил – Ей, туда, совсем далеко наверх:

– И не хочу знать!

Опасливо оглядевшись вокруг, изучая теперь местность нижней лестничной клетки, на которую он сейчас попал и которую всегда старался миновать бего?м – пролетая через несколько ступенек либо сразу в квартиру номер два, либо, наоборот, оттуда на улицу, на свет, – он осознал, что находится тут в полутьме, обусловленной отсутствием доступа лучей дневного света из окон, вместо которых на первом этаже была организована стена с входной дверью в подъезд, наглухо закрывавшая внешний проём лестничной клетки. А вот на Её-то лестничной площадке, где-то там наверху, где Она теперь стояла, глядя вниз с каким-то злорадным интересом, было совсем по-другому, гораздо светлее. И тут он понял, что скрытым мотивом его влечения туда, где осталась Она, была невыгодная разница между скудной освещённостью его теперешних позиций и светлым сиянием Её верхней площадки. После некоторого застенчивого молчания, вызванного его колебаниями между подмывавшим его общительность желанием спросить и навязчивым нежеланием выдать свои мысли и чаяния, вкупе с осознаваемым им неизбежным риском во втором случае так и остаться сидеть здесь и зарыться в себя, в свои думки, навсегда, он всё-таки заговорил:

– Маа…

– Ау?!

– Тут свет-то есть, вообще, в подъезде?

Она, разочарованная потерей контакта с ним, вернулась вниз, в зону досягаемости его взгляда, и снова села на ступеньки подконтрольного его манёврам лестничного марша, на который он мог – то отходя к квартире номер два, то приближаясь обратно к подступам наверх – при желании вернуться и узнать, там ли Она ещё.

Она была там, но всё равно высоко и далеко от него, а Сама, своим Существом – где-то ещё выше.

– Ну, найди. Я чё, знаю, есть у тебя свет в подъезде или нет его. Мне это как-то, знаешь ли, одинаково: что он есть, что его нет… Хоть бы его совсем не? было, – громко и, похоже, безразлично ответила Она ему сверху, но, подумав, исправилась:

– …не? было бы в э?том, конкре?тном, отдельно взятом подъе?зде, если до конца быть точным, и в до?ме в этом, в котором мы сейчас с тобой заседаем и на важные темы утончённо беседуем, тоже не? было бы…

– Чё, совсем?! – почти возмутился он.

– Да хоть никогда! – отрешённо отвернулась Она.

Он осмотрелся и нащупал в полутьме зрачками, уже научившимися подконтрольно его воле расширяться при самостоятельных ночных подъёмах от желания сходить по-маленькому, выключатель на стене справа перед выходом. Потянулся рукой, но тот дал осечку.

– Чой-т не работает. Тока нет, что ль. Или сломанный.

– Прально, скоро весь дом сносить будут на?фиг. Лишь бы таких домов и не строили больше. Отключили ток твой. Тока не ток, а электричество – так, для некоторых… – Она произнесла это таким тоном, каким бы сказала Мальвина в тёмный чулан безграмотному Буратинке, и он почувствовал свою полную ничтожность перед Ней. Встала со ступенек и ушла на пролёт выше – из поля его зрения.

Молчали. Он внизу, в сумерках.

Она – наверху, там, где свет. Мама.

Донеслось:

– Ну?! Продолжаем разговор-то?!

– Ну, лаадна. Давай уж поговориим, если ты так хоочешь.

– А ты не хочешь?

– Я не знаю. Я на улицу хочу, – попытался он отделаться от Неё и, желая как-нибудь поскорее выйти из этой дурацкой и невыгодной для себя ситуации, стал спускаться прочь от Неё по самому нижнему маршу лестницы к выходу.

– Ну иди, раз хочешь. И куда хочешь… Мон шер ами…

– Што? – он приостановился, не поняв.

– Короче… Отвали, Моя Черешня! – демонстративно потеряла Она интерес к дальнейшему продолжению разговора с интонацией, заключавшей в себе в том числе возможные риски разрыва любых дипотношений, и замерла наверху, теперь уже на два пролёта выше него, выжидая, что? он будет делать: пойдёт к Ней, к Мамочке, или последует своему плану.

Вышел из подъезда. Подул лёгкий ветерок, чуть потрепав его русую чёлку. В глаза через жёлто-зелёную листву ударил резкий солнечный свет. А в душе всё равно – тоска и недоговорённость. Ведь двор был пуст от соседских мальчишек, и уже через минуту он осознал всю бессмысленность своего пребывания снаружи. Вернулся в подъезд, с досады на себя и на Мать хлопнув дверью. Снова сел в полутьме, показавшейся теперь, после режущего уличного солнца, глухой темнотой, на корточки, уйдя в себя и даже не пытаясь поначалу понять, где Она и там ли Она ещё.

* * *

– Ну? И как прогулялся? Подышал? А то ведь тут духотища одна. Скажут, держит мальчишку взаперти, мать-кукушка – одно ей прозванье! – донёсся до него откуда-то, уже совсем непонятно откуда, сверху голос – Её голос, как он не сразу понял, – дополнивший эти слова красочными пояснениями в раскрытие всей неизбежности брошенного Матерью детства. Однако, как ему показалось в тот момент, он уже слышал эти пояснения где-то в доме из уст кудахтавших кумушек – соседок сверху – в одном из своих пеших турпоходов на более высокие, хоть и промежуточные, этажи. Несмотря на то, что пояснения эти долетали до его ушек с запозданием и урывками, они неумолимо заставляли его детский мозг проникнуться всем ужасом мнимого бездолья:

– И будут на каждом углу повторять: «Да не мать она ему, не мать! А она у него ма-ачеха…» – и тут же какой-то другой, второй голос подпевал: «Ох, и не говорите!… Ну что? ж де?лает с мальчи?шкой-то! А??! Ну?!? Прям, се?рдце заходится…» – «А какой ма?льчик-то у неё сла?вненький!» – «Ох… и не говори?те!… Прям не мальчик, а загляде?нье! А то всё бе?гает-бе?гает-бе?гает всюду… Ну?!? Иди сюда! Сла?аденький!» – и, последним аккордом, до него с самого верху донеслось какое-то презрительное, данное уже теперь точно материнским, Её собственным, голосом пренебрежительное пророчество-резюме:

– И будут потом всякие разносить, как попугаи: «Он не сынок ей, а он у ней – па-асынок».

Он, вслушиваясь и не видя Матери, вещавшей на разные соседские голоса откуда-то сверху, пытаясь найти Её лицо, начал машинально подниматься по лестнице.

– Кто это там?! Ты что?, не мама мне разве?! Ты же Мама моя?! – крикнул он куда-то далеко наверх, задрав свою маленькую голову к невидимой высоте и засомневавшись уже всерьёз, Она это говорит или кто. Потом робко остановился, неловко поставил ногу на следующую ступеньку, ведущую наверх, и постепенно, то всё ещё чувствуя неуверенность в себе, обескураженный только что отзвучавшим многоголосьем, то вновь обретая ускользавшую надежду, поднялся на два пролёта, вглядываясь наверх, туда, откуда снова послышался вроде бы родной голос.

– Ну-у?!… Говорить-то будем? Иль как? – Она, наконец, показалась из-за поворота перил между двумя маршами, встала на верхней площадке перед окном и посмотрела холодно в его глаза, неуверенно просветлевшие от услышанного, но вдруг ослеплённые солнечным светом, лившимся сверху, оттуда, где стояла Она, – и сразу зажмурившиеся.

Он молчал, не зная и не помня себя, не желая уже никуда уходить, ведь Она была теперь тут, рядом. И замер, онемев и прикрывая одной рукой глаза, вглядываясь в струившийся ему навстречу свет, видя Её как будто в первый и в последний раз. И глядел, и глядел, не смея даже шевельнуть поднятой ко лбу рукой и потереть глаза, чтобы можно было, пока не ушла – теперь уже, наверно, навсегда, – получше представить себе и сквозь рассеивавшиеся сумерки отчётливей понять, какой должна быть Женщина, которая, например, в эту минуту ему очень нравилась. Он набрался духу и сделал пару шагов по ступенькам к Ней наверх, задав вопрос, который, возможно, давно зрел у него в глубине души, а теперь сам слетел, хоть и застенчиво, с его языка:

– Ты моя первая женщина, да?

– Конечно! – ответила Она с откуда-то взявшейся бодрой готовностью, сунула правую руку в карман юбки, достала оттуда небольшую антикварную овальную с красным отливом камею с чёткими гранями волос, шеи и лица женской головки в профиль и аккуратно приколола её себе на белую плиссированную блузку, тихонько прихлопнув по ней сверху ладошкой.

– А кто ты? Я тебя не знаю. И где мы? – перестал он что-либо понимать.

– Кто я, это тебе потом скажут. Без меня.

– Когда потом?

– Потом! А теперь…